Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Мы проживали перед самой войной в Смоленской области, деревня Сос. В семье были четыре брата и сестра. Отец был, матери я не помню. Мне и трех лет не было, когда мать умерла. Она весной провалилась в речку, под лед, и застудилась, двустороннее воспаление легких, и она умерла.
А ФЗУ я заканчивал в Ленинградской области, Лисино-Корпус, Тосненский район.
В конце марта меня отправили в школу фабрично-заводского обучения. Обучались апрель, май, июнь. 11 июля закончили.
Учился – уже война началась.
О начале войны узнал так: мы пришли в столовую, и объявили на завтрак. В общежитие у нас радио не было.
Как-то все взбудоражились, у всех было настроение такое, что надо идти нам туда.
А тем более уже потом, когда мы заканчивали. Уже были слухи такие, что примыкает детвора, и берут их. Была утечка и у нас. Двадцать человек нас туда послали, а когда мы возвращались в Ораниенбаум, двое ушли ребят, оставили работу. Домой им не добраться, значит, к какой-то части примкнули. Потом оттуда ехали, тоже двое ушли, и нас осталось шестнадцать уже человек. А когда здесь, уже во Всеволожском районе, они работали, нас осталось двенадцать человек. Остальные разбежались тоже.
О событиях, что немцы наступают везде, преимущество у них, обсуждали это.
Все знал мастер или начальник цеха. Парторг был, он ходил также по лесу, по бригадам. Спрашивали мы: «Какие новости?» Ходил с листками. Выпущены были листки, раздавал эти листы боевые, полная была информация обо всех зверствах: там самолет на таран пошел, там амбразуру закрыл солдат. Я забыл, даже женщины были, которые закрывали амбразуру своим телом.
Нас направили в леспромхоз в районе станции Котлы где-то в районе Кингисеппа. Там проработали несколько дней, может, дней десять, и отправили нас на оборонные работы. Уже шла война. Вот отправили нас туда и там где-то в третьей половине августа немецкая разведка по деревне проехала. Все наши снялись, а про нас забыли. Уехали, а мы потом пешком пришли туда и перебрались в Ораниенбаум. Там тоже работали на оборонных работах.
И мы работали на обороненных работах до 27 или 28 сентября 1941 года.
Нашу уже оборону заняли красноармейцы. На первую декаду нам выдали иждивенческую карточку, и мы стали ходить, как все. Как так без работы? Всех обошли, всем надоели мы – работу просили.
Как мы будем без работы? И нас восьмого октября отправили на баржу в Ленинград. Приехали в Ленинград, Главное управление трудовых резервов, они отправляют нас в главный штаб. В главном штабе мы переночевали две ночи. Десятого октября уже отправляют нас в 16-й поселок, это Всеволожский район. Мы приехали уже одиннадцатого октября, потому что ночью приехали. Там отработали, может, недели две, переводят в деревню Проба. В деревне Проба мы отработали две недели. У нас была бригада, лес заготавливали, дрова в основном. У нас была бригада три человека: Егор друг и Лешка, мы втроем работали. И нас с Егором переводят в пиломастерскую. там мы стали работать, потом открывают новый участок во втором поселке, нас с Егором туда переводят на второй поселок. Во втором поселке там лес резали не весь подряд, а только который на дрова больше идет, лиственный выбирали. Там закончили, и меня, Егора оставили в мастерской, а мне участок в Лепсаре организовали. Начальник эшелона был там Левин Борис Моисеевич. Меня туда отправляют в пиломастерскую. Я там работал, и в декабре у нас мастер умирает, шестьдесят восемь лет ему было, у него инфаркт получился. И меня, пацана, ставят зам. мастерской. Там два человека работали, парень двадцать шесть лет, он глухой был, а второй тоже с рукой, они были белобилетники, в армию не берут. Те недовольны: куда пацана ставить? И так я работал.
Конечно, сперва не очень-то, но потом пришлось. Что же приехал старший мастер: «Ребята, если будете плохо работать, пойдете на участок. Он наберет женщин и их обучит, и будут работать!» Ну, выхода у них не было. И так я работал там. Поужинаю – и работать, часа два, они так кое-как, и говорят: «Давай нам ключи, мы придем пораньше!» А я говорю: «Я вам ключи не дам, вы приходите вовремя и работайте как следует – вот и все, и не надо мудрить!» Ну, я так приходил на два часа, на полтора. И вот Левин приходил. Раз пришел я, а в мастерской свет горит. Я ему: «Ты чего тут?» А он: «Вот точу!»
«А чего не успеваете?»
«Так нас трое осталось, я же не могу, чтобы люди пошли лес валить с неисправным инструментом!» Второй раз пришел, а третий раз специально пришел проверить. Я говорю: «Слушай, может, есть которые, кто руку придавит, кто ногу придавит, пока не работают. Три-четыре дня пусть к нам приходят точила крутить. Будет один топоры точить, а так у меня сразу двое заняты: один крутит, другой точит, не хватает людей».
И вот он прислал женщину одну. Ну, пришла недовольная такая. День, два была недовольная, а на третий день: «Лень, а можно я останусь?»
Я говорю: «Да оставайся, ты ж к нам пришла, поточили там ребята топоры, можешь идти два-три часа. Чего не идешь?»
«А меня там комендантша заставляет работать!»
И так она ходила, то подметет. Потом села возле меня смотрит и говорит: «Научи меня точить!» Я говорю: «Садись, смотри». Ну и так постепенно она научилась быстро. И давай ребят этих шпынять: «Вы не так точите!»
Им не нравится, они жалуются: «Возьмите ее, она только мешает!»
Я говорю: «Нет, она никуда не пойдет, будет работать здесь, и все!»
Так она и осталась работать, научилась работать. Ну, а мне повестку присылают в военкомат. Я прихожу в контору, бухгалтеру отдаю, вот так и так: повестку, расчет, а он идет начальнику дает. Тот: «Иди, работай!»
Я ни разу не ездил, четыре раза повестка была, а на пятый раз поехал сам, а случилось это так. Парторга вызвали в Смольный и начальника участка, поручили старшему бухгалтеру, а тот мне позвонил: «Лень, поезжай в военкомат, возьми характеристику, отдашь военкому и приезжай обратно!»
Приезжаю – военкома нет, старший сержант там работает. «Я ничего не могу сделать, жди военкома». Я в начале первого приехал, там время было указано в повестке каким. Ну, сижу, жду, нет и нет. А потом мне в голову мысль пришла, думаю: это единственный выход, может не повториться, что я уйду на фронт. Мысль эта пришла, сержант мне что надумал, все, пойду проходить комиссию. Пошел комиссию прошел, но там, правда, окулист, чтоб все точно было: ну левый 75, а правый, значит, 90, я говорю, так я с правого стрелять буду, не с левого. Ну, так прошел комиссию, там кончились все, в одну комнату собрались, захожу, а на меня терапевт, женщина пожилая: «Ну, на что жалуешься, молодой человек?» Как-то я пришел на комиссию – вдруг я жалуюсь, а потом говорю: «А аппетита-то нет». Все молчат, только эта женщина-терапевт стук, стук карандашом, молчат, а потом: «Да, вот такой жалобы давно не слыхала. Вот, голубчик, тебе прямая дорога в солдаты, там ты аппетит нагуляешь!» Все стали мне комплименты говорить, раз-два все прошли: годен. Пять часов. Потом я сержанту говорю: «Давай мне характеристику мою, чтоб я здесь не мелькал. Давай, чтоб и военком не видел ее!»
Взял, а полшестого приехали лейтенант и старший сержант: «Новобранцы, выходи!» Построились, так привезли в казармы Карла Маркса. Туда привезли, там все перемыли, переодели и мне дали шинель великую. Я за старшиной хожу: «Давай мне шинель, поменьше найди».
«Завтра!» Ну, я успокоился. Назавтра позавтракали. Уже приехал лейтенант и старший сержант за нами. Я сержанту говорю: «Посмотри, какая шинель!»
Он говорит: «Приедешь в часть, там тебе подберут, а вон капитан идет, обратись к нему!»
«Он учит меня, как обращаться!» Товарищ капитан засмеялся. Обращается, ну пойдем. Привел, двери открыл, меня туда втолкнул: «Галя, вот сделайте из него бойца!» И ушел. А там три женщины: одна сержант, младший сержант и просто рядовая. У них две машинки ножные, они сняли с меня мерку, одна брюки ушивает, другая гимнастерку.
Да. Все раз, два шинель, правда, они повозились с ней: разрезали, перекраивали, сделали, пошли обедать. Старшина бежит: «А ну пойдем со мной!»
А старший: «Нет, он не пойдет с тобой, это наш боец!»
«Ну, посиди пока!» Разговорились. Оказывается, они мою двоюродную сестру знают. Старший сержант, она в Смоленске работала, и двоюродная сестра тоже в Смоленске работала, а через дом она снимала квартиру, угол, как там говорили. Работала на железной дороге. Я говорю: «А у меня сестренка работала двоюродная, Галя!»
«А откуда ты знаешь?»
«А мы через дом живем, она нас водила еще в Дом культуры». И тут приходит капитан: «Ну как, повернись, ага, отлично, пошли со мной!»
Пришли. «Сейчас поедем на склад!» Приехали на склад на полуторке машине. Там уже отобраны боеприпасы, патроны, мины, три миномета было, два ручных пулемета, ну и мины, гранаты – это все боеприпасы. Вот это все погрузим, повезем на Невскую Дубровку. Повезем, так повезем.
Это все в Ленинграде, на Карла Маркса. Там казарма, где всех допризывников собирали, переодевали, а потом уже по частям. Ну вот, приехали на Невскую Дубровку. Там был обстрел. Мы как раз приехали. Немного постояли. Перестали они обстреливать Невскую Дубровку, но там у них рукав какой-то из Невы выходит, там речушка течет, у них тут лодка стоит. В эту лодку перегрузили все.
Потом приходит полковник. Но у него плащ-палатка, погонов не видно, знаков различия не видно, тогда еще погонов не было. Старшина говорит: «Товарищ полковник, у нас одного человека ранило, нас четверо теперь осталось, нужен нам пятый!»
«А где я его возьму, сейчас нет у меня никого!»
«А вот его давай!»
«А ты чего без оружия?»
А я говорю: «Да я только вчера призван в армию!»
«Тогда не пойдет». Капитан пришел, они с ним переговорили.
Говорит: «Ладно, только туда и обратно». Поплыли. И эти все: «Ну ты, новобранец, не дрейфь, у нас лодка непотопляемая, если только прямое попадание, тогда все».
Научили меня управлять веслом. «Вот видишь огонек, правь туда лодку, на этот огонек, туда пятьдесят метров у немцев, туда пятьдесят метров у немцев будем, так что давай на огонек!»
Едем как по коридору: то недолет, то перелет, то справа, то слева. Неву переплыли, нас даже водой не окатило, так удачно приплыли. Мне один раз только пришлось случайно, потому что у меня обмундирование такое было.
Там заводь была небольшая, с этого места они всегда отправляли, а так на складах брали боеприпасы, все оттуда возили. Воронка была, в эту воронку они складывали, и все уже знали. Это немного левее дороги. Вот, как идет дорога, спуск, вот тут левее был у Невы обрезан берег. И тут четыре бревна друг на друге стояли. И тут вода почти к самому подходила. Сюда лодку подтянем, чтобы осколками не ранило. А я так один раз был, вот это видел. А там уже все знали. Пока мы это привезем, а когда второй раз привезем, там уже этого нет, все уже разобрали. Так люди и бегут. А если мы потащим туда, к передовой, так это мы и не разгрузим ничего, не успеем.
Только стали разгружать – и немец пошел в наступление. Старшина взял миномет, куда-то пошел устанавливать, мин набрал, второй старший сержант взял два пулемета, тот пополз. А мы втроем остались, и вот метров пятьдесят-шестьдесят от берега там воронка такая была большая, но она уже неглубокая такая стала, ее забросало уже землей. И в эту воронку мы на плащ-палатку и по-пластунски вместе с боеприпасами перелезали. Потом три ящика снарядов было сорокапятки. Сержант говорит: «Вот видишь холмик там небольшой, вот тащи туда ящик». Я пришел, а там такое углубление – воронка была, и сорокапятка стоит. Но дальше не знал, что такое сорокапятка и пятая. Один лафет перебит, на другом сидит солдат, в крови весь, обмотанная бинтом голова: «Заряжай, заряжай, заряжай!»
Кто заряжай? Никого не видно.
Ну да, я думаю, как я заряжать буду? Ну, думаю, поближе подтащу. Вдруг земля передо мной зашевелилась. Встает человек, отряхивается. Смотрю: у него левой кисти нет, бинтом все завязано, все в крови, все это земля, все черное. Он, ни слова не говоря, одним движением у меня этот ящик взял и пошел заряжать. Сержант говорит: «Ты чего там застрял? Давай быстрее!» Ну я, значит, выскочил. Он на меня понес: «Ты чего бежишь? Надо ползти, а не бежать. Ты что, хочешь, чтоб тебя ранило или убило?!»
Я: «Да ничего я не хочу. Ты сказал “давай быстрее”. Я вскочил и побежал быстрее».
«Так, я тебя в Неве утоплю!»
Я говорю: «Обрадовал!» Ну пришли, все это переделали, стали собирать раненых, два с половиной часа бой шел. И стали раненых собирать. Пришел старший лейтенант, говорит: «Я вам лодку не дам!»
«Вот бумага, чтобы нас не задерживали, У меня раненые все!»
Стали они укладывать. Мы стали помогать им. Старшина там командует: «У кого рука здоровая, садись к борту. Будешь рукой грести, если нет лопатки». Ну, всех рассаживают там. Перевязку сделали двум раненым. А надышавши так, что язык как наждачная бумага. Старшина дал мне там чаю. Я пополоскал рот – пошел из Невы напился. Потом это меня как вычистило: в Неве там и рука валяется человеческая, убитых выкапывал, и то выбрасывало, несколько раз убитых хоронили, снарядом выбирает их, выбрасывает. Бомбы. А потом старшина увидел: бревно плывет. Он это бревно догнал, притащил, бревно обвязал, плащ-палатки все увязали. «Если бревно уйдет под воду, веревку не бросай, потому что бревно выплывет раньше, чем ты». Вот мы поплыли обратно.
Один раз нас так здорово окунуло. Сержанта ударило бревном. Потом старшина подвязал его так к себе, и так мы до берега доплыли до правого. Потом в землянку пришли. Нас переодели, накормили. Я до чего догреб: у меня правая рука так разболелась – я ложку не могу держать. Потом сестра массаж делала, я уже спал. Они все спирт пили, а я ни разу его не пил. Она принесла мне вина к чаю. Вот я это выпил – и все, уснул сразу.
Проснулся я, уже никого в землянке уже нет, они ушли. Ну, я встал. Обмотки. Я их первый раз вижу и мотаю только. Я мотал, мотал, чуть не упал, загремел. Потом сестра прибежала: «Ну, что у тебя?» Я говорю: «Так вот, не замотать!»
Она мне замотала обмотки, шинель мою принесла, одела меня, накормила. «Все, пошли, там уже приехали, капитан уже приехал, снова привезли боеприпасы». Ну и увезли меня потом обратно в Ленинград на Карла Маркса, уже другой командир приехал, старшина приехал, уже другую партию берет, а капитан сказал: «Он у тебя той партии». А этот старшина увидел: «Ой, давай меняться шинелью«. Я говорю: «Нет, только вчера мне сделали же». Ну ладно, там договоримся. «Ну, думаю, пропала опять моя шинель». Но приехали когда в Токсово, и как раз старший сержант увидел меня: «Давай, давай сюда». И вот, значит, я к нему, а этот старшина хватился меня, пришел, меня этот тащит туда, а этот сюда. А потом политрук, старший лейтенант пришел: «В чем дело? А ну, старшина, кругом, чтоб я больше тебя не видел!» Так я у них и остался. Зачислили меня в первый взвод, штурмовой первой взвод, вторая рота, второй батальон, тридцать четвертая отдельная бригада, было три батальона. И готовили, в октябре мы уже ходили на лыжах, снегу не было, мы ходили на лыжах, учили ходить: траншею выкопали, хворост наложили, и по этому хворосту ходили, отрабатывали все. А потом меня в школу снайперов отправили, я хорошо стрелял, там почти целый месяц. Это в Токсово. Из всей бригады набрали тридцать человек.
В Токсово размещалась вся тридцать четвертая лыжная бригада. Там холмы, озера, местность такая. Все в палатках жили. А уже в конце октября нас перевели в Сертолово, там казармы были. В этом Сертолово мы на втором этаже были, казарма была у нас. И до тридцатого декабря мы там проходили всю службу, отрабатывали и рукопашный, и стрельбу. А тридцатого декабря мы снялись, где-то около пяти часов стало темнеть, и мы пошли в Морозовку, сюда.
Сначала на лыжах прошли, потом лыжи сняли. Дошли до Пробы, эта дорога прямая, она усыпана песком. Она шла прямо на Ладожское озеро. Тут пешком пошли и штыки сняли с винтовок, потому что идешь, идешь, на ходу засыпаешь: в кювет падаешь- поднимаешься, встаешь, дальше идешь. Ну и пришли. Уже темно было. Около одиннадцати вечера дошли. Уже были сделаны шалаши из лапок еловых, посредине была канава выкопана, поставлены два бревна, а внутри – костер. По правую и по левую стороны уже размещались лапки вместо матрасов, сверху – плащ-палатка, и так в шубах, не раздеваясь, и в валенках и спали.
На переход дали на два дня сухой паек, а там – полевая кухня.
Еды хватало. Это в столовой мы были. И вот так пришел полковник: «Ну, как, ребята, кормят?»
«Ничего, нормально. Хватает!»
А у нас был такой заводной парень: «Хватает, еще остается!»
А второй: «Куда остатки деваешь?» – «Опосля доедаем!» И на него как командиры набросились потом.
«А что, и пошутить нельзя, что ли?»
В нашей бригаде были все разных национальностей. И конфликты были.
Но у нас было большинство из Ленинграда, из блокадников, карелы были, вепсы были, потом еще забыл, какие национальности в Карелии. Финнов не было, правда.
Но подготовка была общая. Там вот только один взвод был снайперов, а на взвод было две винтовки снайперские. Я из оптической стрелял хуже, чем так стрелял. Надо ж подгонять оптический прибор, а я маленький ростом. А там такие, и я со своей трехлинеечкой.
Так что снайперских не было винтовок, так нас подготовили, а снайперских винтовок не было.
Лыжи у каждого были, саперная лопатка маленькая, противогаз, винтовка.
Жетоны были, как называются, уже забыл, медальоны. Записывали простым карандашом на бумажке, адрес свой, фамилию, имя, где родился и воинскую часть.
А потом пошел дурацкий слух: «Ага, написал, значит, тебя убьют!» И большинство стали медальоны выбрасывать. Как это нехорошо поступили. Сколько семей пострадали, что пропали они без вести.
Между солдатами это ходило. Я тоже написал только фамилию, имя, отчество, и все. И тридцать четвертая бригада написал в медальоне. И вот так мы и на лыжах ходили.
А Новый год как мы встречали! Перед нашим шалашом небольшая полянка с квартиру нашу, может, побольше. А посреди три сосны. Они кучкой как бы росли, как специально посажены. И вот тридцатого меня в наряд послали, когда мы пришли только, тридцатого на тридцать первое в ночь. И вот на этой поляне поставили: «Будешь эту территорию охранять!»
Там дальше идут шалаши. И я к этим соснам так прижался. Не могу, сплю и все. Винтовку между ног, чтоб не утащили, и дремлю. Вот слышу: ходят старшина и политрук, но ведь он тут же был. Надо поднимать весь взвод, ведь где-нибудь замерзнет. Ходят: «Часовой, часовой!» Ну, я слышу, и скрип слышу, но не проснусь никак. Потом проснулся: «Чего кричите?»
«А ты где?»
«Да здесь!»
«Выходи!»
Я из-под сосны, и снег оттуда. Давай меня ругать. А я говорю: «Чего сделать, не падать же. Надо было по часу поставить, а не по два!»
А Новый год! Вокруг сосны вся рота. Политрук сказал речь, поздравил. Котелки, по бутербродику, консервы были американские, закуска, все было. А там был у нас старшина-псковчанин, работал в Ленэнерго завхозом, он: «Да поможет нам Бог!» И как-то много людей сказали: «Да поможет!» Так, ничего прошел.
Куплет пропели: «В лесу родилась елочка», – прошли вокруг. Потом политрук говорит: «Ну, все по местам!»
А снег шапками такими идет, хлопья такие большие снежные.
А двенадцатого января началось. Мы тринадцатого пошли. Мы во втором эшелоне были. На берег поднялись – у угольного Шлиссельбурга поднялись и пошли у первой траншеи вдоль Невы в сторону Марьино. Дошли до оврага, там в траншею бросают такие ежи, из колючей проволоки такие – не пройдешь. Станешь, и вот как взять? Он оттуда стреляет, поворотом, из автоматов стреляют. Но потом два взвода минометчиков приспособились: прямо с этой траншеи стреляют в эту траншею. Они несколько выстрелили, мы баграми подцепим и вытаскиваем, так и проходили, до самого оврага дошли. А в овраге там уже все сильно укреплено было, мы уже ничего не сделали, так до утра. И вот этот овраг мы только взяли на второй день. К самому оврагу подошли, скрыто тоже. Противогазы оставили, вещмешки оставили и к обрыву подошли к самому. А там солдат один взял немецкие автоматы и как пилой по этим кольям прострочил с автомата немецкого. Три или четыре кола. Потом они сломались, мы приподняли их и под них подлезли. А до этого солдаты к ограждению провод привязали и дергали его. Немцы поняли, что мы их дразним, и не стали ракеты пускать и стрелять.
Прошло какое-то время, потом командир роты, ну-ка пускай ракеты, значит, подергаем веревку, привязанную к ограждению немецкому, и пускаем ракеты, и так мы их приучили, что немцы не стали следить. А мы подползли к самому оврагу. Ну и один там солдат поближе посмотреть, чтобы туда прыгнуть, – и немец оттуда. И нос в нос встретились. Наш успел выстрелить в него. И по этому самому выстрелу мы сразу же в овраг. Все «Ура!!!» крикнули, и все туда, в этот овраг. Мы их выбили из оврага метров на пятьдесят. Там уже рассвело. Меня там придавило бревном – глыба вмерзла с землянки и свалилась в траншею. Мы пошли с сержантом: «Ты на себя дверь землянки откроешь, я туда гранату брошу, в землянку эту!» Я так и сделал: открыл, сразу упал. Он бросил. Потом мы прошли – никого там нет. И стали выходить. И в это время снаряд ударил по ту сторону. А меня обратно в траншею бросило, ноги придавило землей. Глыбы земли, а на эту землю бревно легло одним концом, а другое – на дверь. И я как в ловушке там сидел.
Больше часа, часа полтора. Но, кажется, что долго сидел. Одну ногу вытащил, валенок там остался, я рукавицу на ногу, портянкой замотал. А потом стал искать, где можно смотреть. В одном углу штыком проковырял. Вижу: немец стреляет из пулемета, только руки вижу, а человека не вижу. Я тогда бронебойными пулями начал стрелять в него, перезарядил винтовку, с третьего раза вроде я попал. Пулемет забрали, а потом через некоторое время стал ногу растирать.
Уже не выбраться, левую никак, она у меня не стала уже как бы чувствовать, а только перевязал, помассировал ее, и вдруг на меня посыпались земля и снег. Я смотрю: и немец ползет. Я его винтовкой. Ну, думаю, если он меня придавит, совсем я его винтовкой! Все-таки перевалил за дверь. Он туда пошел, а автомат за ним полз. И меня по голове как тюкнет. Так у меня искры из глаз полетели. Каска была снята, а шлем – нет, не снят. Так я пощупал: ага, шишка есть, пробоина есть, ладно. Наверно, надо мне штык снять. А там немец меня заметил. И он три очереди коротких по этой моей амбразуре дал. Я сразу на низ, каску на лицо, чтоб не посекло землею. Вот он пострелял, а у меня амбразура стояла большая, миномет там тоже. Я в миномет этот стрелял, а потом вдруг миномет взорвался – то ли снаряд ему туда бросили, то ли что, то ли я попал, и в это время его взорвало, не знаю. А потом услышал солдатские разговоры: «Ребята, вытащите меня отсюда, меня придавило!» А там санитары были: «Вот сейчас раненого отнесем, потом придем, тебя вытащим!» Ну, сижу, жду. Ночью где-то посматриваю в это окошечко, потом опять слышу разговоры, кричу, а это старший полкомвзвода у нас вернулся. И вот они меня вытащили оттуда. Стали мне ноги оттирать – на варежку спирта налили и спиртом стали протирать. Потом они пошли дальше в наступление, один солдат тащил меня за собой, а потом бросил: «Ладно, ты ползи за нами!» Побежал туда. Вот я и полз за ними, где на коленках, неохота оставаться одному: все уже ушли, а я останусь. Но потом нога стала отходить, и все прошло. Потом, правда, дня два, три болели ноги, а потом прошло.
И уже последний рубеж перед Староладожским каналом. У немцев там было здорово укреплено. Такой земляной вал, три дота. Он с этой стороны землю брал, еще ниже на два штыка тут. И вот мы там две ночи мерзли и день, а на второй день только одолели. Ручеек проходил там весной, осенью, вода была, вода замерзла. Лед мы выломали и на брусья, и чтоб нас не видели, как мы ползаем по этому ручейку. А наши разведчики пошли в разведку, и вот стали они уже возвращаться обратно, и немцы их обнаружили. А перед рассветом притащили наши две сорокапятки. Как только стало расцветать, стали видны немецкие доты. Наши стали прямой наводкой по ним бить, в один попали в амбразуру, всех там уничтожило, второй тоже повредили. И потом наши сразу переменили позицию, потому что немец сразу накроет их минами. И отсюда наблюдательный пункт везде. В другое место переехали. А разведчиков шесть человек мы нашли – все застрелены в голову, и оружие переломано. Ни одного автомата, ни одного патрона не осталось, они бились до последнего патрона. Они этот бой как бы у немцев в тылу приняли. И тут мы на них с криком: «УРА!!!»
И так до Староладожского канала мы за ними в хвосте бежали. Староладожский взяли, потом Новоладожский канал взяли. Около четырех часов мы отражали наскоки и справа и слева. Те, которые хотели выйти из Шлиссельбурга из окружения на нас, а другие помогали с этой стороны. И вот мы около четырех часов сопротивлялись. У нас уже патронов нет. Командир роты: «Стрелять только прицельно».
Вот когда мы взяли Староладожский канал и своих увидели расстрелянных разведчиков. И там, наверное, восемнадцать или двадцать человек эсесовцев. Это был у них заградотряд. Мы всех обезоружили, поставили в кучку, и командир взвода у нас первый автоматчик – они их всех расстреляли. Мы не успели прибежать и посмотреть. Политрук прибежал: «Да, что вы делаете? Хоть одного нам оставьте!» А он: «Вон немцы у нас есть пленные, а то эсесовцы!» Всех расстреляли. Они наших расстреляли и оружие наше переломали. А чего их жалеть?
Немец, он, когда наступал, был сильный, храбрый, а когда его бьют, то сразу другой немец, сразу: «Гитлеру капут». Руки кверху, все. Они знали, что красноармейцы – они расстреливают и знали, что раненых, войска советские не добивают, как они добивали. Как только, то они стали сдаваться запросто.
Шлиссельбург тридцать четвертая лыжная освобождала.
Освобождали первый и третий батальон. А мы шли, чтобы перекрыть наступление, мы не были в самом Шлиссельбурге.
Потом подошло подкрепление, и сразу нас на пополнение. За сутки нас пополнили. Вот тут уже были из аула, уже по-русски ничего не могли говорить. Шесть или восемь человек нам дали, взвод. И все вместе соберутся и молятся по-своему. Один там только говорил по-русски.
Мы им помогали. Как только начнут минами обкладывать, так они все в кучу соберутся. А командир взвода: «Давай в свое отделение, вы же вместе соберетесь, одна мина – и все, вас всех. А так один там, второй там».
Ну, дня три он с ними боролся. Вернее, не боролся, а учил их. А потом уже все, стали понимать, хоть слово не понимают, так действия понимают уже.
Трудность всю войну была. Везде же не всегда могли подвезти кухню. Не всегда старшина мог принести хлеб, сахар, табак, спирт. Сплошной бой идет. Уже пока туда, сюда, приносит, уже хлеб замерз. Что, лопаткой так тюк-тюк, за пазуху, оттаял – погрыз, опять за пазуху. А потом опять принесут. А другой раз принесут в термосе, и то уже холодное, что делать. Регулярно десять дней все у ручья ставили две палатки. В одной раздеваешься, и воду грели тут же. Все было.
Сразу переодевали чистое белье, а уже когда холодно, давали теплое. Такое простое белье, потом еще теплое давали. На этом все и проверяли, на вшивость, как говорили.
Потом пятый поселок прошли мы. Стороной его от Синявинских высот прошли. Потом там еще, не помню, часть была. Пятый поселок забирали уже – депо прошли. Там выбили немцев. А потом через торфяное поле перешли, уже в лес по направлению Синявинских высот. Там мы немного увлеклись, что тихо все и спокойно, и ушли. У нас соседей ни справа, ни слева. Ушли в этот лес незаметно. А потом очнулись, что мы одни, сейчас нас окружат – и все. Давай потихоньку отходить. Но немец, наверное, почувствовал и давай нас минами обкладывать. Ну, он-то думает – назад пойдем, а мы вдоль пошли. Ну, все равно, у нас сразу шесть человек ранило. Это двадцать седьмое января уже было. Меня первый раз ранило. Мы у торфа, как караванами сложен торф. Мы тут все собрались, перевязки сделали друг другу и стали через канаву переходить, и потом один солдат пошел посмотреть, где лучше перейти – канавы-то глубокие. И приходит и говорит: «Там шум по канаве идет, и лед трещит!» Ну, политрук был тоже ранен, но командует: «Тогда сейчас все по команде залпом стреляем вдоль канавы и сразу выходим из канавы». Ну, вот. Мы сразу залп сделали и сразу стали друг друга вытаскивать по ту сторону. А потом все стихло. И, очевидно, немцы поняли, что окружить им не удастся, вернулись обратно. А потом приехала лошадь на санях, забрали нас. Политрук взял мою винтовку, как костыль. А я говорю: «А я с чем? Давай мне пистолет!»
«Ну да, а я как?»
А я говорю: «На фронте солдат без оружия – это дезертир!»
А он мне: «Давай не фантазируй!»
Ну, я был легче всех ранен.
Он: «Видишь огонек, вот иди на огонек». Они поехали на санях, на подводе. Я шел по дорожке, потом влево. О, как стало забирать, огонек туда. А чего, я пойду напрямик! Пошел. Уже близко подхожу, а мне: «Стой, кто идет?» А говорю: «Свои!»
А мне «Какой черт свои? Чего идешь?»
А я: «А что?»
«Это же минное поле!»
«А что мне делать?»
«А что делать? Перешел, теперь иди!»
И я по минному полю перешел.
Перевязку мне сделали там. Машина ушла. «Сейчас пока за нами вернется, хочешь – иди пешком, иди по дороге туда-то!» А я думаю: «Чего буду ждать?» И я пешком на берег туда, где сейчас диорама. В этом месте переправа была и дорога туда. Я иду, иду. Вдруг меня догоняет машина. Шофер открывает двери, и говорит: «Становись на крыло!» Я встал. И поехали: «Откуда? Там не видно, кто идет. Ты откуда?» А я говорю, откуда я. А он: «Это что ваша вторая рота? Пилкин командир у вас?» Я говорю: «Да!»
«Во, а я ищу, куда вы делись, куда ушли!» А я говорю: так и так. А это, оказывается, Семоняк ехал, генерал. Он корпусом командовал. Ну, мы тоже его слушали. А мне же не видно, кто там, разговариваю и разговариваю. А потом дорога разворачивается и разворачивается. Водила: «Товарищ генерал, куда поедем?» А я ему: «Ой, простите, товарищ генерал, что я так сказал!»
А он: «Ничего, ничего, зато я узнал. Вот иди прямо сюда, никуда не сворачивай!» Ну, я иду, а тут у самого берега стоит тридцать четверка сгоревшая, танкетка, у той тоже сгоревшее, и бок пробит у нее. И там пушка стоит, и мне в голову, как это так люди заживо сгорели. Мне даже плохо сделалось, я на пушку сел. И сестра подбежала: «Тебе что, плохо?» Таблетку дала какую-то, к берегу подвела: «Ну иди теперь туда». Ну пришел, там полевой госпиталь, сразу мне рассечку сделали, перевязали там. Это уже на правой стороне, у Морозовки. Там стоял полевой госпиталь, палатки поставлены, и все было в палатках. А потом в поезд и на Финляндский вокзал приехали двадцать седьмого. Где-то я на Комсомола лежал в госпитале. Около месяца лежал. Еще рана была не зажитая, меня выписали в батальон выздоравливающих, так называлась рота. Несли службу по городу, Смольный охраняли, мост, забываю, ну тут мост забыл, как называется. Этот мост, два с одной стороны солдата, два с другой, а один посередине ходит. Уже с десяти часов по мосту не разрешали никому ходить. Ну, а потом уже где-то в начале мая в сто двадцать третью направили. Находился там кирпичный завод, формировали, печи были. Мы там ночевали, а потом в Ольгино на платформу. До Конной Лахты довели уже сто двадцать третья ордена Ленина. Уже в дивизион приехали, только разгрузились, нас обстреляли. Два трактора повредили, пушку повредили, четыре бойца убило, а шесть человек ранило. Ну, мы тут своим ходом в Ольгино переехали. И в Ольгино были до десятого июля, девятого июля нам выдали медали «За оборону Ленинграда». А десятого мы уже были на Невской Дубровке, там уже начиналось наступление на Апраксино. Мы с этой стороны, с правой стороны поддерживали их огнем. Там был второй дивизион, не помню уже, сколько мы там дней пробыли.
Вот еще было опасное. Когда мы отходили с третьей платформы, у меня радист, у него потерялась антенна, он вернулся антенну искать, а я за ним. А немец-то уже идет оттуда. Куда деваться? А там воронка была. А через воронку сосна свалившись. Мы под эту сосну спрятались. А немцы там ползут, там ползут. А радиостанция наша пищала: пи, пи, пи. Тогда он, значит, сообразил и передал, что только работает на передачу, переключал. И вот в этой воронке мы сидели с ним. Я в перископ наблюдал. Немцы собрались, я передаю в штаб и прямо на огневые позиции. Весь дивизион слушал, что я передаю, – все на одном проводе. Я передаю: «Ориентир номер шесть, вправо, ноль, ноль, пять, два снаряда, одним орудием». Радист повторяет.
Да. Стреляет. «Хорошо. Теперь передаю влево от ориентира, тоже на ноль, ноль, пять, передаешь два снаряда, корректируешь, недолет, перелет». Они там себе на шкале в штабе делают правку. А потом получилось: с первого выстрела попали в миномет. Такой взрыв, даже к нам волна взрывная пришла. Ну, я и говорю: «Во как врезали им!» А он по рации передает мои слова, то же самое. Вот перестреляли, говорю: «Давай командуй, чтобы по всем ориентирам, дивизионам три снаряда, и при первом разрыве мы с тобой выскакиваем и бежим в свою траншею». Он все это говорит потихоньку. Когда взрыв был, мы с ним выскочили и бежать. Успели добежать до своей траншеи. Ну, пришли. И нас давай песочить: «Как это вы, не передали командованию!» Но потом политрук: «Ладно, хватит, но зато было все ясно, куда стрелять!»
А какое-то радостное событие запомнилось?
Потом там закончили, и сняли нас оттуда и переправили в наступление на Синявинские высоты.
Мы приехали, у нас была под горой только траншея, а на горе все немцы были. Ну вот, когда мы приехали, стали. Тоже артиллерия сосредоточилась. Сильная была артподготовка, и только мы заняли, наверх подняли, только одну первую траншею заняли, дальше сил не хватило у нас.
Два дня – и полка нет. За два дня полк сразу, вот какая была бойня. В полку три батальона, батальон – это три роты, рота, допустим, по сто человек. Там уже триста человек, около тысячи человек, связисты, радисты там и все.
А была переправа, с правой стороны была грунтовая дорога, там пошли танки. Не помню, четыре или пять танков пошли. Немец задний танк поджег, разбил и потом первый разбил. Никуда танкам не деться – болото кругом. Потом всех перестрелял, всех пожег. Здесь была узкоколейка, а справа было две тропы. Поставлен лагерь, два бревна вместе сбиты и по болоту проложены. По ней бежали на гору, по второй – оттуда. Разойтись то негде. Где глубокие места, там лежали колья. Если сбросит волной, ты можешь с этим колом добраться бревен. Ну, вот так и бегали тут. И вот уже тридцатого июня меня ранило вместе с пехотой.
Потом уже нам дали не бинокль, а буссоль, это такой прибор оптический, а в ней – уже перископ, как у трубы. Уже голову не надо высовывать, и корректируешь по ней, куда надо огонь. Тут уже легче стало, три атаки отбили. И осталось нам, наверное, метров двести пятьдесят – триста, такое расстояние, тринадцать человек. Я разведчик, со мной связист. А остальные солдаты, старшина был, трое были раненые. Сильно в ноги были раненые, и их не перебросили. Старшина по званию всех собрал, немецкое оружие, которое было разложено, все собрал, по брусьям разложил: тут автомат, тут автомат. И так стреляли. Тут стреляешь, бежишь, тут стреляешь. Создавали видимость, что наших частей тут много. Ну и потом все-таки вызвали огонь на себя, раненых подхватили и во вторую траншею ушли. И вышло, что у нас у радиостанции батарейки сели. Связь провода перебило, и нас послали с донесением в штаб, чтобы остановку сообщить. Мы вышли и недалеко отошли, наверное, метров триста от своей землянки. Мина разорвалась, и меня ранило, и моего напарника тоже ранило. И все. Когда я очнулся, то стал звать санитаров. Они прибежали, меня взяли, перевязали – и на узкоколейку. А там – на платформу, на вагонетки. Оттуда боеприпасы, и туда раненых возили. Ну, там на машины уже вывезли и в госпиталь. В госпитале сколько отлежал.
Где-то на Старо-Невском был госпиталь. Там учреждение какое-то было, в нем сделали госпиталь. Два месяца пробыл в госпитале. Месяц была бригада выздоравливающая. И не помню, куда отправили. Нужно было заготовлять дрова для госпиталя, грузили в вагоны. А у меня одна рука только. Старшина говорит: «Давай, будешь кочегарить, чтобы была вода, топи землянки и все». Потопил, потопил, потом, думаю, пойду я и с одной рукой с вами, чего я буду тут сидеть? Ну, вот ходили так. Володарский мост был, вот вспомнил. А потом направили в запасной полк, сорок седьмой в Токсово был запасной полк, стали заменять строевиков. Работал и писарем, и по охране, и в особом отделе работал. Дадут карточку, там только фамилия и область. И вот отбирай все фамилии, Ивановых, допустим, и вот надо отбирать все. Такая работа была. Ну, а потом вышел – фронт стал удаляться, значит, надо и запасной подтягивать. Вышло постановление, чтобы нестроевиков демобилизовать, но мобилизовать на усмотрение промышленности. Вот нас привезли в Невдубстрой – двадцать человек сразу на буксире. Привезли сюда, вот где насосная стоить Восьмой ГЭС. На берегу стояли плоты, тут высадили. Идем по дороге, справа все мины, мины, снаряды лежат. «И с дороги не сходить!» У пожарки была большая воронка, там в ней ночевали, а потом уже по землянкам распределили.
Это был 1944-й год. 09 августа 1944 года сюда привезли нас. Приехал сюда восстанавливать Восьмую ГЭС. Приехал. А куда я пойду с одной рукой? С ребятами, восемь человек бригада, они в строительную.
«Ну, ты не пойдешь с нами, будешь вот, в землянках натопишь, воду принесешь, как по хозяйству будешь». А потом как-то не бригадир, а мастер пришел: «А чего это у вас одного нет?»
»А мы его туда-то послали, он такой-то!».
«А тогда не надо, Давайте его в отдел кадров».
Там Ольга Соломоновна была. Направила меня к помощнику паспортистки, прописывать. А возвращались все командировочные, как они считались вербованные. Пятнадцать, двадцать, тридцать человек, надо всех прописать. Заполняли сами. Пять, шесть человек выписывают, вторая забрала, первая забрала. Заводы забирали своих специалистов. И круглый день вся эта писанина. Ну, не знаю, сколько я проработал, у меня рука заболела правая, совсем. Пошел к ней, говорю: так и так, не могу, рука распухла.
«Ну, куда тебя? На Дубровском заводе лесораму только поставили, а у тебя профессия – пилоправ, вот иди туда, посмотри, как там будешь!» Направили туда. Я пришел. У них пилорама стоит на улице, а мастерская там, где пилы точат, – будка такая сделана, а она кругом светится, не утеплена, ничего. А время уже декабрь месяц. Я тоже поработал там. Не получилось: рука мне не дает.
Ну, мне там: «Василий Михайлович, ну перебьемся, ну построим теплую!» Ну, то, что он знал, что я могу любую пилу вытащить, разводку сделать, подогнать. Ну, так и не пришлось. Пришел. А Ольга Соломоновна где-то была в Питере в командировке. А Сапожников, главный инженер, направил в охрану меня. В охрану пришел, а мне говорят: «Куда я тебя поставлю такого?» Он меня обратно в отдел кадров. Я прихожу. Он на направлении пишет: «Ко мне больше не присылать, пусть работает истопником!» И все. Поработал я так по общежитию, двух недель не отработал. «Давай на пост пойду, чего я буду тут сидеть?» Ну, вначале тепло было, потом так и остался в охране. И охранников всех в милицию. Нас двенадцать человек бригада была. Всех гоняли по всем питерским рынкам. Чего тут, землянки не закрывались: палочкой прикроет – и все. А видят шакалы, ходят, воруют! И нас гоняли. А потом заболел, потом на железную дорогу в 1948-м году поступил. Там и прижился.
Здесь был лагерь репатриированных. Из Норвегии привозили солдаты всех сюда и здесь их разбирали, проверяли, кто был, что-то помогал, что-то делал, тогда судили и отправляли. А так по профессии потом. У кого нет профессии, давали освоить что-нибудь, и работали потом.
Сперва было к ним натянутое отношение, а потом выровнялось, Когда человек расскажет о своей судьбе, что он прошел уже, как ни сочиняет, а все равно где-то появится кто-то, расскажет, а что он говорил, что делал, так не скроешь это.
Мой старший брат под Ельней погиб. Там прямая дорогая на Москву. Второй брат был на карело-финской границе, тоже во взводе минометчиков, был ранен, но уехал на Украину, в город Нонна. Там жил и там он умер. А еще брат, он не воевал нигде, он уже прошел комиссию в армию, а повезли сдавать зерно на элеватор в район, а оттуда ехать – дождь был сильный. Он в бурку завернулся и ехал. А лошади не пошли по летней дороге, а пошли по зимней, через речку. И он утонул. Хотя он умел плавать, пока освобождался от бурки и утонул.
А отца оставили в Белоруссии. Немцы его там и повесили. Он был связан с партизанами. Все так помогал, скрывал, а потом все-таки доказали, что он связан, и его повесили. Так и не знаю, где он похоронен.
