Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родился 27 октября 1926 года в деревне Шильцево Лужского района. Хутор был полтора километра, там жил. Отец на хутор вышел, когда шли столыпинские реформы, десять десятин было, это около одиннадцати гектаров земли. «Барская гора» называют еще, от нее метров триста.
Мама Анна Евдокимовна Фролова, 1888 года рождения, замужем. Отец – Иван Осипович Фролов, 1889 года рождения. Мать была старше на год. Я тоже родился в этом доме, еще было три брата и пять сестер, они тоже здесь выросли.
Отец воевал в Первую мировую войну, в Гражданскую воевал. У него был один Георгиевский крестик серебряный и на шее медаль круглая. Ну, их в 1937 году забрали. Елка стояла, и с елки эти медали сняли. Отцу дали восемь лет поражения, 58-я статья, три раза судились, и два года он отсидел, потом освободили их.
Пятьдесят восьмая статья – это политическая, им предъявляли, что они где-то пили и договаривались убить Сталина, Ворошилова. Ну, в общем, бред какой-то. Показывал один человек с Шильцево, Яша Корявый такой был, глухой. «Я подполз, а они там значит…». В общем, ни за что.
Отец вышел, а потом у него была реабилитация, не помню, в каком году, в 1950-м, вроде. Он радовался, сначала – в немецких лагерях, потом – в Кресты, три суда было. Защитника нанимали. Первый был без ног, в коляске, и того посадили. Потом другого нанимали. В общем, два года ни за что отсидели. И сказали, что дело выеденного яйца не стоит.
Отец-то в колхозе работал. С хутора переехали, и он сначала работал конюхом, потом с конюха ушел бригадиром, плотником работал, строили дворы. На покосе по гектару косил, это машина за месяц, тридцать гектаров выкашивал. Коса была, метровая такая. Человек был невероятной силы. Ростом, как и я, может, побольше. Рука была широкая такая. И строился сколько! За жизнь три раза строился. После войны горели, и опять в семьдесят лет он ворочал и строился моментально. Надо печку, сложить – моментально все делал. Труд такой был, он прожил семьдесят девять лет.
Мама работала частично домохозяйкой, частично и в колхозе. И хлеб выпекала для учителей. Квашня была сделана из досок. Ну, в общем, обязательно, учителей нужно было снабжать хлебом. Потом отдавали. А остаток продавали потом.
Как я помню день, когда объявили войну? В школе я было, как поворачиваешь на Волосковиче, и пруд такой был небольшой, и мы сидели там, чинили бредень. Хотели идти щурят ловить по ручью. Ну, латали, сидели. Это было, может быть… Солнышко уже было высоко, одиннадцать или двенадцать часов, и кто принял по радио, и сказали, что война началась. И меня сразу в призывники. Кто где работал – дали лошадь с седлом. Ну, мне было четырнадцать лет, наверное, или лет пятнадцать-шестнадцать. И я скакал и в деревню все повестки развозил. В 1941 году. И мы никуда не пошли, сразу включились. Потом на крыше, в школе – школа была кирпичная, и покрытая железом. Мы уже дежурили там, стали выбрасывать разведчиков-парашютистов.
Жизнь сразу изменилась в деревне. Когда немцы пришли, здешний колхоз сразу растащили. При немцах у нас не было колхоза, сами сеяли. Потом погнали скот. На сдачу под Ленинград куда-то, председатель колхоза, Андрей звать его.
Сначала они быстро наступали. Потом их где-то под Псковом задержали, нас эвакуировали за Колязинское озеро, а скот уже отдельная бригада погнала. Отец в это время работал лесником, когда он вышел, в 1939 году (два года сидел), он уже работал, строил мосты деревянные, по оврагам, по ручьям. А когда война началась, председатель говорит: «Иван, ты сдавал две лошади и корову», – вороной конь был, тяжеловес и молодая кобылка Зорька. «Бери, – говорит, – корову».
Порядки были. Нам не давали ни кусочка земли, живешь и не имеешь ничего. Такие были порядки. Отец уже вышел с колхоза и работал на дороге, и мы уже земли никакой не имели. И вот, благодаря коровушке этой, мы при немцах выжили.
Ну, все равно, когда нас забрали в 1943 году, нас забрали в жандармерию, за связь с партизанами. Стариков отпустили, а нас погнали немцы. Они приходят, ни скота, ничего нет, все убрано. И кобыленок был. Уже в лагерь под Опочкой разгрузили, команду двадцать человек набирали. И я поймал кобылицу вороную. У нее был глаз поврежден, упитанная такая была. А потом иду – моя Чайка стоит! Когда нас эвакуировали в колхоз, под Лугой, во вторую эвакуацию, когда зерно сдавали, и когда мы ехали обратно, а табун гулял, а она ручная была и шла за нами. И вот я распряг и на своей кобылице поехал. Она была смирная и ручная, все понимала. Голову задрала и сразу меня узнала. Потом она погибла все-таки, когда нас дальше погнали.
Больно было смотреть всем, когда в начале войны Красной Армии пришлось отступать. То, что в книгах пишут, для меня это большое вранье. Каждый боялся говорить, конечно, подлинно. А бежали, значит: бегут два бойца. В школе, на крыльце отец стоит: «Куда ж вы, братцы, бежите?». Один говорит: «А что, тут за колхозы воевать?». И дальше побежали. Вот так было.
Потом, значит, вернулись, в наш дом, когда там расположился госпиталь. У нас был дом двухэтажный, отец его разобрал, отрезал двенадцать комнат, а восемь, себе оставил. Доплатил, и дом был большой. И когда мы вернулись, там еще были остатки госпиталя: лекарства стояли, плиты были накрытые и все. Короче говоря, когда мы вернулись и поехали назад на подводе, на повороте к дому увидели, что стоят два немца: нам то ли домой, то ли продолжать путь.
Этот дом был за братом. А тот в Ленинграде жил. Потом сестра – а она учила немецкий язык – говорит немцам: «Ундара хауз». Они залопотали: «Поворачивайте!» и пустили нас в дом. Освободили две комнаты, а две комнаты оставили. Перевязочная там была. И так мы до 1943 года там прожили.
Немцы разные тоже были. Принимали, все ходили, свои молодые были, население ходило, и старший принимал их, лейтенант был. Ну, в основном они с пленными плохо обращались. Когда морковь около скотного двора была посажена, их с-под Володарского, с деревни Ивановской пригнали сюда. Они шли черные, плохо одетые, грязные. Мать дала мне горбушку хлеба, чтобы передать. Я подошел, а с ними два автоматчика шли, охраняли. Их человек полста было, пленных. На меня начал кричать, я не мог передать им хлеб. А так, к населению, простые части стояли, не грабили, ничего.
Все было; если за молоком придут, то что-нибудь принесут – печенье или бутылку вина, или конфет. Но не скажу, что они издевались и били. Мирные части были, которые стояли, а это все делали каратели. Служили предатели, которые.
Я не поверил, что были лагеря, ничего не было об этом слышно, это я уже узнал, когда в лагерях, что так происходило.
Расскажу, как я в первый раз столкнулся с немцем. Нас гоняли на работу, в Володарское, там был аэродром. Они приедут на машине, назначат старосту, увезут, а обратно не привозили. Мы уже шли пешком, в каком году это было…в 1942 году, весной или в 1943 году, я уже не помню. Самолеты стали садиться, а образовалась впадина. Самолеты пробивали лед и аварии совершали. Немцы поставили вагонетки, узкоколейку, и нас стали гонять. А у нас нет сапог резиновых, а воды – тридцать-сорок сантиметров. Лед раздробят, ходишь по воде. Два дня ходил я – ноги мокрые, вечером отпустят, отожмешь немного, придешь погреться. И так два дня в воде.
Потом был случай: прилетел наш летчик, обстрелял, нас заставляли то котлованы рыть, то еще что. Поднялись два самолета с немецкого аэродрома. Потом один не вернулся, самолет немецкий, его над озером, что ли, сбили. А другой посадил самолет. Но нога была прострелена у немецкого летчика. Они разозлились, и так: «Русь нахауз!», нас отпустили быстро.
Потом при аварии был. У немцев были зарыты емкости с бензином, они подвешивали под крыльями самолетов то стокилограммовую бомбу, то в 200 килограмм. И вот как-то один самолет поднимается, улетает, второй самолет улетает, а потом вдруг один поднимается метров на десять-пятнадцать и так летит неровно и пошел в наклон, на крыло и в землю врезался. Крыло переломалось. А в самолете было два летчика. Один выскакивает из самолета, поднял руки, постоял, потом лег на землю, потом второй выскакивает, тоже пробежал. И откуда-то несется машина. На подножках стоят два санитара: подлетели к самолету, летчиков за шкирку втащили в машину. А самолет остался с бомбами. И нас тоже сразу погнали.
Нас гоняли на работы: то гравий возить, назначали бомбы перекладывать, сетки маскировочные делать.
На обед варили пшено, а я брезгливый очень был. Бутылку молока из дома возьму. Мне Иван Ильич, такой, говорит: «Ну, Сергей, бери черпак!». Столы были деревянные, а люди голодали, у кого не было коровы. И вот стол облепят этой кашей, а я в сторонку отойду – не мог есть.
Немцы отдельно обедали. Придут, один высокий немец, молодой. Мне было уже шестнадцать лет, семнадцатый год шел, и ему также. Они говорят: «Юнга, давай бороться!». Ну, там был переводчик. Я поборюсь, подножку дам и завалю немца. Они смеются, похлопают.
Потом бомбы мы перекладывали. Такие, как ручки слиты из шелка, такие толстые. «Ну, ребята, не будем поднимать бомбу!». Стоим. Он: «Русь, давай, работай». Не стоим, ничего, а у него прутик в руке, а карабин поставлен вокруг колышка. А у меня рубашка поднялась – голое тело, поясница. «Русь!». Хлясть прутом – больно. Но, так боролись вроде. Я колышек схватил, а он – бежать. А я за ним, с колышком, с палкой. Потом я опомнился, пришел, взялся за ручку. Он крадется до карабина, схватил его. Потом кто-то отцу проговорился, что я за немцем с колышком бежал. Отец говорит: «Дурак ты! Он бы тебя пристрелил и все!». Но обошлось.
После того, как нас перебросили, на Ладоге были полуземлянки. На метр землянки, большие. Человек на двести. Покрыты дранкой, и сами мы носили. Поставлены были несколько станков – драть лучинку, болото на Ладоге.
В 1944 году мы убежали из плена, и я пошел пешком в военкомат, три раза, ушел в армию. Ушел в армию 28 июля 1944 года. Я шесть лет прослужил после войны, вернулся в 1950 году, в июне, демобилизовался. А когда немцы нас гоняли в 1943 году, и убежали мы, я пришел и ушел, побыл дома шесть дней и ушел в армию.
После Гатчины я месяц проходил карантин, туда переправили. На Седьмое ноября нам выдали новое обмундирование. Я рядовым был. Мы были в старом. Выдали все новое: ватные брюки, телогрейки, шапки-ушанки, и отправили в Финляндию, в часть. Там разместили на хуторах. Финны уже убежали с хуторов. А в 1944 году хутора пустовали, и кухня где-то стояла. Нам наварят перловки: хочешь – ешь, хочешь – нет. Картошка у финнов не выкопана. Пойдешь, сам накопаешь, сваришь, и ешь. И идешь потом на хутор за полкилометра. Потом учебное оружие дали, пулемет изучить. Фактически, одно было занятие с боевыми стрельбами. И майор, командир батальона, украинец Кулебаба, в полушубке таком, заставил по-пластунски ползти вперед и стрелять. Я полз с пулеметом, отстрелялся. Потом построили нас. «Вот, боец, хорошо ползли по-пластунски. Благодарности тебе!». Вот этот Кулебаба, и он командовал.
Когда мы числа двенадцатого или тринадцатого пошли в наступление, наши танки прорвались, и мы шли на выстрелы, приближались. Как только у них оборонительный рубеж – окопы. Мы подходим, и сил нет. Ничего, сразу в атаку, вперед, напролом. Но они с укрытия нас косили здорово. Потому что там считается, минимум семьсот тысяч погибло, а кто говорил, что девятьсот тысяч убито, нас, молодых восемнадцатилетних. Мне не было еще восемнадцати лет, когда меня взяли.
И вот лежишь – в лесу ночевали – и со вторым номером на лапник положишь, а пулеметчик был второй номер – Сергей Баранов. Он тоже погиб. Один раз подползли к деревне, а у них деревня польская, кирпичная, в проходы поставлены пулеметы. А мы вечером подошли, подползли, гранаты бросали – не помогает. Отползли – церковь стояла – зарылись в снегу. Лежишь в снегу, взрыв и осколки посыпались. Слава Богу, пронесло, потом опять лежишь и слушаешь. Потом утром: «Вперед!!!». Опять немцы оставили деревню, а за деревней еще выше гора стоит. И потом через гору переходишь. Мы, как только сунулись, прошли деревню и вышли через гору на перевале. Минометами как стали нас долбить! А когда минометами бьет, нас учили: «Только не ложиться, а бежать вперед!». Потому, что осколки расстилаются по земле и губят все. Бегу, смотрю – вот такой-то впереди. Ну, и видишь: за десять-пятнадцать метров выворачивает такую глыбу – мина падает. Землю выворачивает. И я перескочил даже, бежал вот. Далеко был разрыв, даже его перескочил, все бежал, чтобы спуститься в лощину.
Потом, после атаки отойдут они, выберешься из окопов, опять оборонительная линия. Второй раз пришли, а в роте четыре взвода по сорок человек, и одиннадцать командиров отделения. В роте было шестнадцать пулеметов, во взводе – четыре пулемета.
Ночью после атаки, которая крошила все, спать хочется, и видим, вроде как, лесной домик. Как какой замок большой. Мы зашли. Я не знаю, был ли караул поставлен, охраняли или нет. Я помню, около печки – печка была не топлена – прислонился и уснул. А утром нас вывели. Мы бежали, как земля летела, а в пулемет попала песчинка и все, не работает. А потом он замерзший, ведь утром поднялись. А мы, когда остановились в этом доме и ночевали, немцы были рядом. Немцы были, ну, минимум в трехстах метрах от нас, в траншее, а мы там ночевали и не знали.
Роту построили, четыре взвода (я стоял в третьем взводе), и только построили – взрыв! А это сидел в засаде немец с фаус-патрона, прямо во второй взвод, в голову пулеметчиков ударил. А мы стояли в строю. Тут кто куда разбежались. Один ранен был, шинель горит на нем, а нога болтаться осталась, он орет.
Мы разбежались, потом стали командиры появляться, готовить атаку. А от этого места, мы уже находились метрах в двухстах от немецких окопов, а окопы, которые в горе, снизу прорыты и в гору уходили.
Дали ракету в атаку. Я попробовал пулемет, мой не работает. И то ли он замерзший, то ли грязь попала. А он капризный. А две гранаты у меня за поясом рубашки, пулемет на шее висит, бегу в атаку с гранатой, одна на пояске, а у второй выдернута чека. И бегу. То один упадет, то другой упадет. А лейтенант Лашпин – у него ординарец Марков был, Саша Марков – я бегу справа от него, а Марков слева. Лапшин, он фактически из войск НКВД организовался, бежим, приближаемся. А одеты тяжело: телогрейка, шинель. Я не мог бросить гранату на тридцать метров. Смотрю, немецкая каска по окопу болтается. Немец бежит, а каска выше. И вдруг бежал и выставляет пулемет, ручной такой пулемет выставляет, остановился. Я бросаю гранату, она летит прямо на голову ему, в окоп. Он успел выскочить, пулемет оставил, граната зигзагами летит. Он успел, а мы вскочили рядом. Лашпин – у него автомат – целится немцу в голову. Мы бежим, и все ему никак не успеть нажать, чтобы выстрелить в голову. И я думаю, что же он не стреляет. Потом все же он выстрелил, и – дырка в каске. Немец развернулся и рухнул. И мы дальше побежали. Отставший немец был в засаде по окопу. А потом мы увидели, что в горе они выходят с окопов и переваливают через гору. Немцы, которые остались в обороне. Ну, может я, по счастливой случайности, остался жив. Потому что этот немец не успел выстрелить вовремя. Он бы всех нас скосил.
Ну а потом еще была атака, еще атака, мы перевалили за гору и под горой, как пашня, заканчивается такой уступ. Под ним выбило много наших, человек десять осталось от взвода. А немцы в белые полушубки были одеты. Я почему-то не замечал их в полушубках, и даже подозрение было: или они власовцы, или прибалты.
Немцы увидели, что нас мало осталось и выскочили. А до этого у меня пулемет был, бросать нельзя было, да и опасно. Я у убитого взял из рук автомат, выдернул, а пулемет оставил – он не работал. Немцы выскочили и побежали на нас. Ну, я не знаю, расстояние, может, семьдесят или пятьдесят метров осталось, и остановились, как по команде и стали целиться.
Я стал переводить, и меня как раз в плечо ранило. Здесь пуля вошла, а повыше прошла и вырвала пятак мяса. Мы тогда не знали, что это разрывные пули. У немцев в каждом ящике по две обоймы разрывных пуль было положено. А что такое разрывная пуля? Я думал, что туда взрывчатка заложена. А нет, это англичане воевали в Индии, и там кто-то придумал, прежде чем закатать пулю в патрон, надрезать шлиц в пуле, размером два или три миллиметра. И поэтому она, когда летит, забирает воздух и, вылетая, делает разрыв в десятки раз больше, чем входное отверстие.
Поэтому, когда мы сшибли несколько человек, остальные спрыгнули в окоп. Взводный Лапшин говорит: «Ну, кто, что?». А я говорю: «Да вроде, меня зацепило!». Я и боли не чувствовал в азарте. Он мне говорит: «Ну, давай, расстегивай гимнастерку». Лапшин развернул, а я смотрю, значит, мясо вывернулось входное. Он посмотрел и говорит: «Царапина, ничего страшного, застегивайся!». Он сам гимнастерку мою застегнул, и сидим. А у меня кровь льет, уже телогрейку и шинель намочило. Кто-то мне сзади говорит: «Сергей, да у тебя кровь! А ну, давай, разворачивайся, – перебинтовал и говорит, – ну, если не убьет, выползай по-пластунски. Канал рядом, и в деревню, влево забирайся, наши там. Иди».
Я пополз до ручья. Дополз только, опустился в ручей, а там лежит раненый и все. И он лежит, поднялся на спину и говорит: «Сергей, это я, весь в осколках!». А это, оказывается, когда мы на Ладоге были, там доращивали мальчишек 1927 года. Низенькие были, маленькие. А он, раненный украинец, стоял первый – был самый высокий во взводе. А я стоял последний, четвертый во взводе.
Он меня узнал. «Ну, – говорит, – помоги мне!». Я говорю: «Цепляйся!». Он меня за шею обхватил и кверху лицом. Я его тащил до моста, метров, может быть, двести или триста до моста дотащил. Но он все же ногами помогал, мне бы его так не вытащить бы было. Я слышал, что он упирается ногами, помогал мне. И вот я смотрю – по мосту бегут два санитара с носилками. Они спустились под мост, на лед положили. «Ты, – говорят, – можешь идти? Там деревня, перевязочный пункт будет». Я говорю: «Могу!». И они его вытащили наверх, схватили носилки и бегом с ним побежали, а я остался один.
Я прошел до магазинчика, там краковская колбаса одна лежала. Я ее взял в противогазную сумку – противогаз был выброшен, мы тяжести не таскали, выбрасывали. Прошел лощину. Убитый минометчиками старший лейтенант в золотых погонах лежит. Тоже кверху лицом. Как живой, розовый. Дальше прошел, видимо, несли обед в немецких термосах, четыре термоса. Несли и, наверное, минометчиками у немцев были места уже пристреленные, наши оставили эти термосы. Ну, они хорошие. Полуторное ведро поместится, трофейные такие, с лямками.
Я достал ложку, открыл один термос: там суп гороховый. Жирный такой, с мясом наварен. Я на корточки сел и хлебаю с этого термоса. Смотрю, там бредет солдат, там бредет. Смотрю, уже пополнение какое-то идет. Ну, в общем, дошел до медпункта. Дверь такая грубоватая была, как хижина такая, и бочка большая стоит. Выскочила санитарка: «Вещи здесь оставляйте!». Я оставил сумку, ну, там бумажки писать. Они заправили жгутик, с бинтом, протащили, перевязали меня, вышел – сумки нет, колбаски моей нет.
И в госпиталь отправился.
А потом, значит, в госпитале нами из десяти человек были созданы команды, и я попал в запасной полк. Утром второго мая мы уже в бою оказались, а потом – Берлин и Третья танковая пошла освобождать Прагу. А им начальство пообещало: «Кто первый ворвется в Прагу – герой Советского Союза!». Генерал с палкой стоит, пропускает. А нас на мотоциклах не пускает. А мы вброд через речку поднялись и только поднялись, объявили, что закончилась война. Это Висло-Одерская операция.
А когда мы были в Финляндии, не было боевых действий. Когда закончилась война, я здесь был еще. А когда перебросили на плацдарм, нас везли в телятниках. В теплушке перебрасывали дивизию. Мы ехали с Финляндии ну, полмесяца. Мы были в вагонах, везли оружие все. И нам бы там поспать… Только друг к другу притулишься и лежишь – ни повернуться, ни согнуться. Мы потеряли способность ходить за это время, а когда нас выгрузили, надо было пройти тридцать километров. Нам было не пройти, мы стерли ноги.
Мы потеряли боеспособность. Потом были дистрофики. Два мордвина у нас было, мальчишки. Они идут-идут, отстанут. Взводный смотрит: он отстал на пятьдесят, на сто метров. Взводный говорит: «Мне за них отвечать, ребята. Не будет единиц, помогите!». Мы возвращается, берем с одной стороны и с другой. А у него ноги не волочатся, тащим его, а взводный пока делал привал на несколько минут. Вот, протащим, посидим и дальше идем, не бросить было, больные люди были. Вот в таких условиях и тащили. Силы как-то хватало, молодые были.
Кормёжка-то была неважная, голодали. В Финляндии были ленинградцы в блокаде. Назывался один, что он уркой был и все мечтал: «Скорее бы на фронт. Там хоть трофеи будут, наедимся». А потом я его в госпитале в церквушке видел. Госпиталь там располагался. На каменном полу, весь перебинтованный, простреленный насквозь. Тоже узнал меня и говорит: «Сергей, какой я дурак! Я бы лучше голодал, только не так, – лежал и хрипел на полу».
На фронте конфликтов на национальной почве не было. И потом, когда уже после войны я служил, у нас очень много было украинцев. Никаких не было конфликтов. И дезертиров не было. Единственное, таскали одного из двух мордвинов, которые были у нас. Слабые они были, мы их всегда подтаскивали. Шли по деревне, и один из них уснул на ходу. А по деревне была выложена брусчатка – камни. Автомат ударился, отскочил, сработал и прострелил ему ногу. Около пальцев все. Так его таскали. А он был не виноват, просто уснул на ходу, замучившись.
А любовь на войне была, конечно. Но, в основном, где находились связистки. Офицеры женились, и замуж девчонки выходили. У рядовых-то мало любви было.
В Чехословакии была девочка, молодая, лет пятнадцать ей было, а мне восемнадцать. Но это просто. Мы стояли и она. Мать ее – чешка, наверное, а отец был немец. А там восстание, и чехи очень жёстко к немцам относились. Гнали дубинами пленных. Это было все. Но тогда мы стояли на регулировке, переезжали. Все стояли и она попросила: «Возьмите мою дочь на танцы!». А там были коммунисты – организаторы, и мы пару раз с водителем этим ходили на танцы. Там нас угощали, дичь была, кормили, в общем, нас. Ну, я тогда не танцевал, просто ходил, и она со мной. И домой потом возвращались. Эрна ее звали. У нее был брат, еще его считали немцем, и он все скрывался. Я его видел один раз, но он скрывался.
Но чехи, ой, как хорошо нас встречали. Где бы ни остановился танк или машина, и куда можно было воткнуть цветы, там все было в цветах. В национальных костюмах они ходили. Лезли на машины в своих красивых белых платьях. Залезают, пачкаются, ходят грязные! Очень хорошо встречали. У меня даже фотографии были, когда мы в Граде охраняли, чех в национальной форме был, со своей женой. Мы сфотографировались, он записал мой адрес и прислал сюда на деревню письмо и выслал фотографию. Она у меня где-то сохранилась.
Тех, кто был в плену, их осудили большинство. Кто был в плену, они в наших лагерях по двадцать лет отсидели некоторые. Я в плен никого не брал, мы отражали атаки. В общем, до рукопашного боя у нас не доходило. Единственное сближение было такое: человек двадцать в окопах сидели, а нас человек десять осталось. Ну, это самое малое – на семьдесят метров.
А так вот мы взяли деревню, переночевали и все. Потом утром занимаем оборону. Смотрим, движутся! Одна цепь длинная, на полкилометра вытягивается, вторая цепь за ней на расстоянии, еще сто метров и третья показывается. А слева стоит гора. Мы заняли оборону. Лежим на льду, в канаве на краю деревни. Смотрим, их идет много. Думаем, раз рота имела шестнадцать пулеметов, и первая цепь идет-идет, выходит, остается метров двести-двести пятьдесят. Мы открываем огонь. А они шли, шли, и залегли. Потом, смотрим, они перебежками за гору уходят. Другая цепь дальше повернула и тоже за гору. Ну, в общем отбили.
А какие силы, мы не знаем. Связи не было, ночью горят деревни, а кто, немцы или наши, не знаем. Мы не знаем и офицеры не знают. Вот ординарца посылают: «Марков, узнай, кто это, немцы или наши». Тот пошел, ближе, ближе. Потом разглядел, что это немцы. Орет, автоматом крутит: «Немцы!!!». А они стреляют по нему. Прибежал, у него бушлат расстрелян. Пулями клочки ваты выдернуло, ну ничего, прибежал. Вот такая связь была, плохо было со связью.
Я воевал на Первом Украинский фронте, Конев маршал. Девяносто вторая дивизия была. Это с Ленинградского фронта, а когда на фронт Конева мы попали, нас везли на плацдарм. Я не знаю про эту армию. Я знаю, что девяносто вторая дивизия, Паничкин командовал в Ленинграде. Он в госпиталь попал, а вместо него был назначен Денисов, его заменял.
А ранение я получил под Краковом в январе. Я в пехоте служил. Ранение я получил в пехоте. Потому что я четыре или пять атак отстоял и ранение там получил. После госпиталя еще комендатура нас задержала. На десять человек было, а документов и госпиталя своего мы не нашли. И нас уже в запасной взяли. Второго мая привезли нас в запасной, а на запасной вышла группировка немецкая, под Берлином, и раздавила нас. «Тигр» или «пантера» (модификация немецких танков). Но немцы вышли на дорогу, а там стоял наш танк. Пулеметчик сидел, убил, наверное, человек двадцать немцев. А танк подбил с орудия «пантеру», а «тигр» попятился, и они ушли.
Нас привезли, но нас везли в запасной. Нам бросили оружие, автоматы и дали команду бежать в бой. А у нас ни отделения, ничего. Мы пробежали, кто-то кричал: «Куда?». Толпа, нет организации у нас. Мы повернулись, слышали стрельбу. И потом выползли ночью, те, кто организовывал этот запасной. Нас покормили, и с танковой армии приехал покупатель. Мы их так называли. Нас построили, он спрашивает: «Кем служил?». Я: «Пулеметчик!». «Выходи». Набирал на выбор солдат. И второго числа мы от Берлина уже находились километрах в тридцати-сорока. Нас посадили на мотоцикл, в люльку и привезли в часть. Шло кино «В шесть часов вечера после войны». И сидели впереди сбитые американские летчики. И привезли меня в пятидесятый мотоциклетный полк и зачислили пулеметчиком, так как я был пулеметчиком в пехоте. И второго мая просмотрели.
Тревога началась, и нас на Прагу отправили. Армия пошла танковая на Прагу и восьмого числа мы были на окраине города и поняли, что это капитуляция. И утром нас сразу подняли в град для охраны правительственных помещений, и приезжало уже правительство. Там мы стояли. Потом нас вернули в Дрезден, он разбитый был весь, американской армией сметен был. Помогали проверять документы. Потом в Чехословакию перебросили. Немного там были, месяца два. После войны уже постояли там, а потом нас отправили в Австрию.
Я получил медали за Победу над Германией, за взятие Берлина и за освобождение Праги. В книжке записано, но у меня они не сохранились. Две дочки у меня росли, вот попортились медали и жена выбросила. А в документах они числятся в военкомате.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
