< Все воспоминания

Александрова (Бурцева) Фаина Васильевна

Заставка для - Александрова (Бурцева) Фаина Васильевна

Война началась, когда она жила в Ленинграде.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я – Александрова (Бурцева) Фаина Васильевна. Я родилась 26 июня 1935 года в городе Ленинграде, блокадница, в тылу находилась в городе Киров с 1942 по 1945 гг.
Сейчас живу в деревне Ретюнь Лужского района. Родители мои: мать Лариса Александровна Бурцева, 1911 года, отца я не помню. Отчим меня воспитывал – Павел Андреевич, ну и сестры – Галина и Валентина.
Отчим работал на Адмиралтейском заводе, но каким специалистом, я не знаю, Он получил от войны бронь и работал по выпуску снарядов или что-то другое делал, чем Адмиралтейский завод занимался. Как-то не задавались этим вопросом. А мать до войны домохозяйкой была, четвертого родила в 1941 году в марте месяце, мы тогда в коммуналке жили на Сенной. Комната – 12 метров, и мы там все, ни воды, ни отопления, только дрова. В общем, условия были ужасные. Сейчас в частных домах условия лучше, чем раньше – в центре города. У нас был дом-колодец очень интересный, потому что в центре двора было выстроено здание, и в нем размещалась конюшня. И у нас была своя лошадь, мы ее кормили – давали сено.
Когда началась война, ну, что в шесть лет можно узнать? Мы все были готовы отмечать мое рождение, а тут 22 июня – война. Естественно, 26 числа у меня никакого дня рождения не было. И никакого стола, и ничего, тишина. Я что хочу отметить, маленькая я, вроде, шесть лет, а вышла во двор, – детей нет, взрослые спешат куда-то. Одна бабка сидит у своей двери, сушит сухари на солнце: жаркое тогда было лето. Сушит черный хлеб. А все проходят: «Ну что, собралась-то куда?». А она: «Да, собралась!».
А почему к ней так относились? Все были живы финской войной, и думали, что это все на три месяца, ну от силы – на полгода. Относились без страха, кто мог уехать – уезжали, от суеты, а мы остались. Павел Андреевич тоже говорил, что мы их там победим. И поэтому мы остались. А потом вот в сентябре, октябре, декабре это уже чувствовалось: мать уходила на целый день, приходила с такой сумочкой, а там еды – каждому на зубок. Да Павел Андреевич приносил что-то, выдавали ему на работе. Короче говоря, жизнь такая была. Единственное, когда стали бомбить, – пойдешь в бомбоубежище и увидишь там всех, и ребятишек с соседних дворов, которые выходили на канал Грибоедова. Со всех парадных шли в это бомбоубежище, пока фашисты не разбомбили один вход. Остался только наш вход, и жизнь уже стала такая холодная!

Безымянный3
Александрова Фаина Васильевна с родной сестрой Лепаковой Галиной Павловной г. Ленинград, 1956 год

Мать нам тогда сказала: «Поменьше двигайтесь, силы не тратьте, больше отдыхайте». И мы отдыхали и ели все меньше и меньше. Но, конечно, дети, они не так болезненно воспринимают все это. Просто я видела, что мать молчаливая такая, уже не было никаких занятий, как бывает в больших семьях, мы каждый лежали в своей кровати и все. Единственное, мне запомнилось, как мама спрашивала: «Фаина, посмотри, у тебя пальчики не стали длинными?»
Я потом, уже после войны, спрашивала: «Мама, а почему ты меня спрашивали про пальцы?». А она говорила: «Когда умирает человек, у него все вытягивается». И я все смотрела на пальцы – не вытянулись ли, но нет. Слава Богу!
Два раза я попадала под бомбежки. Я что хочу сказать про бомбежки. Вот я сейчас вспоминаю и у меня по спине мурашки. Я военные фильмы не могу смотреть, потому что пиротехника вся эта искусственная – ничто по сравнению с бомбежками. Дома стоят, и в один дом попадает эта бомба. А ты съежишься и не знаешь, куда забраться. Это ужасно, даже сейчас, когда в небе самолет издает какой-нибудь звук, у меня и то все вздрагивает. Так что это ужасно. Вот сейчас, как Украину показывают. Вот не приведи Господи, чтобы это повторилось.
Из нашей квартиры мы выбегали, и буквально метров через десять был вход в бомбоубежище. Он тянулся по всему дому на следующую улицу. Так вот, следующую улицу разбомбили, и остался один вход – там мы пережидали обстрел. Проходили в дом, а потом больше и сил не было уже туда ходить. Да и мать сказала: «Будь что будет!», и мы перестали ходить в бомбоубежище. Как только объявляли обстрел и, мы ждали. Это сейчас я говорю с улыбкой, а тогда мы были отрешенные какие-то, что взрослые говорили, все исполняли, послушные были. Я хочу сказать…может и воспитание сказывалось, мы как зомби были.
В бомбоубежищах свет горел, когда мы туда спускались со своими керосинками, скамейки там стояли. Кто сидел, кто лежал, иногда воду приносили, кому становилось плохо, но никто никого не кормил, просто люди пережидали.
А как питались? На зубок – кусочек хлебца и жевать медленно. Где давали хлеб – этого я не знаю. Где-то давали. Наверное, какие-то организации были. Помню, что отчим что-то приносил с работы. Сам-то он был худой, а все нес нам. А карточки – не знаю, где давали. После войны – так на работе у матери, а я росла без карточек, поэтому я и не знаю. Наверное, отцу давали на работе.
Карточки давали на всю семью. Сколько в семье человек, а уж кому как, не знаю. Я считаю, что в то время не подразделяли – иждивенцы, там, дети или только рабочие, вот они пользовались льготой. Потом уже в 1945 году, когда мы стали сами ходить в магазин, понимали уже – детские карточки – нам побольше хлеба давали. А если женщина была, которая не работала, – ей меньше: она иждивенка. А мать моя уже работала, тогда она притащила большую буханку хлеба.
Уже потом, я все это слышала от матери: что великая заслуга правительства была в том, что в первую очередь детей увезли. Ну, те, кто остался, тот остался. И что не допустили вспыхнуть эпидемии, о чем мечтал Гитлер, весной особенно. Так вот, мы-то весной, пока отчим был жив, как-то держались. И потом уже мать, отчаянная женщина, – а в пятикомнатной квартире коммунальной мы один остались – пошла по комнатам. Люди-то уезжали с каким расчетом: что-то не доели, что-то оставили, чтоб когда приедут – не бежать в магазин. Так вот, было у нас все. И мебель мать рушила всю соседскую, чтобы печь топить, и остатки продуктовых запасов, у кого какие были, по капельке всего.
Вам не понять, какой у нас был суп. Пять крупинок, картошки не было, и лебеду и крапиву варили, а где мама все это находила, не знаю. Она научила меня. Уже большая я была, а голод был до 1948 года, пока не отменили карточки. Мы даже в 1947 году ели и крапиву, и лебеду. Прямо так собирали, мяли и – на плиту. Люди готовят в кастрюлях что-то, а мы помоем и прямо в лепешку, чтобы она подсохла. Ни масла, ничего, и грызли такую лепешку. Вот я помню, в основном, 1947 год, когда я уже двенадцатилетняя девчонка была. Лежала я от потери сил, что-то погрызешь и все.
Суп – это только называется суп, водичка одна была, иногда без соли даже. Вода, ну крупинки – несколько, а больше ничего не было. Хлебушек не давали к супу, просто чтобы водичка была.
Нас обнаружили весной в 1942 году, когда умер Павел Андреевич – отчим. Нас обнаружили в июле-начале августа.
Все квартиры были открыты, нечего было охранять. И поэтому, люди, которые были выделены для уборки мертвецов, они спокойно заходили, проверяли все двери, и нас тогда обнаружили и вывезли. Но через месяц-два мы опять объявились в Кировской области, в детдоме. А детдом, конечно, никто не думал, что это будет детдом. Там только выстроили новую школу – красивое такое здание, деревянное. Ну и пришлось его переоборудовать в детдом. А учиться мы начали через год, в старой школе еще.
Так вот, что я хочу сказать, – после такой еды, такого питания, меня в детдоме лечили месяца три. У меня полностью были атрофированы и прямая кишка, и кишечник. Я сейчас как вспомню, как мне снова вводили то, что наружу вылезало – мышцы не работали… Конечно, все это сказалось в 1947 году. Ну, молодые, нужда такая до 1948 года была, что ужас. На то, что с кровью ходишь, никто не обращал внимания, ну, полежи и все. Ну, мазью какой помажут, масла не было, кроме рыбьего жира. Так матери давали в аптеке бесплатно этот рыбий жир, как многодетной – вот и все. Где-то там она добудет пять картошин и эти картошины обжарит на рыбьем жире. А мы ели и рады были и этому. Правда, сестру Галину тошнило от этого, она не могла это есть. Это 1947 год. Все-таки спустя два года после войны.
У матери помешательство случилось, когда нас увозили. Я почему-то не помню, где была мама. Потом мне только сказали, что мама заболела. А она потом уже сама рассказывала, когда в 1944 году выписали ее из больницы, вылечили. Я поражаюсь: 1944 год, война идет. Ведь вылечили простого человека, и она дожила до восьмидесяти пяти лет, и больше не случился приступ этой болезни. Хотя поднимала мать пятерых детей одна и умерла своей смертью, на восемьдесят шестом году жизни.
На чем я остановилась-то?
В 1945 году приехали, мне уже десять лет было. В детдоме как-то знаете, конечно, не барствовали. Вся страна не барствовала, но все-таки лучше, чем мы в Питере умирали. Иногда даже время подходит – четырехразовое питание было, полдник подходит, а хлеба нет. А муки нет, ничего нет. Морковка есть, почистят – ешь. А мы были рады и морковке. И поехали веселиться потом. Я помню, вот, прогулки в по лесу. До чего молодцы были воспитатели. По-моему, они были еще царской закалки: почему-то и медицину знали, и все показывали: вот это можно есть, а это – нет, но перед тем как есть, подойдите к нам, мы вам скажем, то ли вы сорвали. Вот так научили. Этим самым они нас уберегли от цинги и от всех этих болезней. Я помню хорошо, что тогда я все травинки знала.

Безымянный2
Александрова Фаина Васильевна с мужем Анатолием Степановичем Алексеевым Декабрь,1959г, г. Ленинград

Я про детский дом говорю. Мы даже в детдоме слушали только сообщения о том, что происходит на фронте, где наши войска, а потом судили своим детским разумом, какие наши молодцы. Ну, ругаться нам не разрешали. Я один раз попробовала, так мне бойкот объявили, что я не то сказала.
В блокаду мы лежали просто и все. Ничего не было. Ну, выйду я на улицу, похожу. На Гражданскую во двор выйду. Никого нет, домой пошла, пришла – легла. Я даже не могу ничего вспомнить. Единственное, я вспоминаю – 1940 год. Мне должно пять лет исполниться. Так вот, зима с 1939 на 1940 год, такая была снежная, такая хорошая, что мать взяла санки и катала нас. Если бы я знала, что эта зима последняя будет, и с родителями, и такое гулянье. Больше я такого счастья в своем детстве не испытывала, потому что война, конечно, отняла многие радости.
Пока была блокада, я, кроме своего двора, ничего не видела. В 1945 году девятого мая сказали, что закончилась война, а нас, буквально, где-то в конце мая-в первых числах июня уже привезли. Обзванивали всех родителей, которые живы, кто не отказался от детей своих. Вот и нас всех привезли, от кого не отказались – и брата и сестру. А про младшую сестренку, которая в 1941 году родилась, я так и не узнала, где она, и не видела ее. В то время вопрос о четвертом ребенке не поднимался. Это я потом уже узнала. И вот, в 1945 году, когда нас везли в Ленинград, на Московский вокзал, перед тем как въехать в город, состав остановился в каком-то пригороде, и всех попросили набрать елей, елок – украсить состав. И вот он такой красивый въехал.
Нас организованно вывели и я увидела, что огромного дома, такого высокого, который стоял, где сейчас метро «Площадь Восстания», – его нет. Я посмотрела – Невский проспект весь в противотанковых глыбах. Ну, все было разрушено. Потом, конечно, все стали восстанавливать, я жалела, что не было у меня фотоаппарата, ну не до этого было.
А в 1942 году нас вывезли, не знаю куда. Я только помню, что нас сначала в лодку посадили, поскольку канал Грибоедова недалеко был. И не то, что посадили, положили даже, прямо навалом. Как она не затонула? А потом, помню, поезд после этой лодки, куда нас довезли. До какого места, откуда я знаю, никто мне не сказал. Помню, были только двое мужчин. Такие сильные, нас хватали, передавали, куда-то нас переносили. Ну вот, а потом оказалось, что нашли все-таки лазейку, так что нас в 1942 году вывезли. И составы подогнали, конечно, не в самом городе. ну Так и ехали мы месяца полтора или два к Уралу.
Нас довезли до Кировской области, а потом, как выяснилось (это уже мать рассказывала), до города Череповца. Ее повезли в больницу для душевнобольных, а нас выгрузили в Кирове. Потом подогнали, накормили нас, конечно, мы сразу заснули. Потом подали телеги и на телегах нас стали развозить по деревням.
Я, брат и сестра, мы были вместе, поскольку взрослые знали, что мы одна семья. Нас отвезли в один дом, в деревню Костинино. Потом я выяснила, что это была деревня староверов, их обычаи сказались на нас. Они нас по-своему учили, чтобы мы все соблюдали как надо. Вот я только помню, что это было Костинино. Помню потому, что когда уже моей дочке было 15 лет, мы созвонились с мужчиной, который искал детей, находившихся в том детдоме. И я туда ездила с дочкой и показывала ей все, даже фотографии остались.
Так вот, поселили нас в новую школу, и жили мы там, как говориться, не припеваючи, но все-таки не слышали ни бомб, ни выстрелов.
А потом, конечно, в 1943 году-в начале 1944 года мы встречали наших военных после госпиталя, которые заезжали в детдом и давали концерты. Они как-то нас воодушевляли. Вот до сих пор помню, как одна женщина после ранения так хорошо пела, песню «Чубчик, чубчик кучерявый!». До чего мне запомнилось! Мы потом всем детдомом эту песню пели.
Когда война закончилась, я уже окончила первый-второй класс, так мы не то, что на газетах писали, а на старых журналах: выбирали, где там пробелы беленькие, где фотографии бледные. Чернил, конечно, не хватало, писали карандашами. Уже потом, кто-то надоумил наших ребят, которым было по 14-15 лет, из сажи делать чернила. Но у них, конечно, ничего не получилось. А когда врач пришел для очередного осмотра, он сказал, что чернила на спирту надо делать. Вот так, а где спирт-то достанешь. На спирту, мол, сажу разводить, тогда будет писать. Ну, это так просто маленький эпизод.
Белье, помню, присылали. Страшно, разворачивали пакеты: все белье во вшах. И все белое, и девочкам и, мальчикам. Никаких разногласий не было – ты мальчик, тебе тоже чулки. Всем чулки белого цвета. Потом уже приноровились, и сельские помогли чем-то красить. Вот закрашивали, и я сама видела: чулки разворачиваешь и на весь чулок – ряды вшей. Откуда это, или тогда вредительство было, или что. Моментом были приняты меры: нас всех водили в баню, сразу стали стричь. Мальчишки, которым по 15 лет, бежали от этой стрижки и только полголовы им успевали подстричь, а полголовы – нет, так и бегали. Ну а мы-то маленькие, нас стригли и в бане специальным мылом мыли. Белье заставляли проглаживать. А утюгов не было таких, как сейчас: включил и все. Громоздкие такие были утюги, тяжеленые. До сих пор помню. Как я их поднимала, не знаю.
Когда я приехала в 1945 году в Ленинград, в сентябре уже в третий класс пошла. И неплохо училась. Пусть не на одни пятерки, но, во всяком случае, десятилетку закончила. И жизнь пошла своим чередом. Я что хочу сказать, веселые радостные дни наступили, когда война закончилась. Ой, вы не поверите, как нас стали откармливать! С улицы невозможно было войти – кухня была заставлена бидонами с молоком, чаны такие стояли с творогом, со сметаной. И нам давали сколько хочешь. Бидон прямо к столу пододвигали. Недели три после войны кормили, чтобы мы перед отъездом наелись.

Безымянный4
Александрова Фаина Васильевна 1956г, г. Ленинград

И еще был брошен клич, чтобы нас одеть во все новое. Прислали портниху для девочек. Ну конечно, какие материалы были? Только зеленая шерсть! И нам сшили платья, а ребятам – бриджи до колен и рубашки. И мы были все в зеленом. Приехали в 1945 году, вышли из зеленого состава и все – в зеленом. Но довольные. И что еще запомнилось радостное: нас организовали. Тех, кого не встретили у состава родители. Ну, мы постояли, постояли на вокзале, а потом дали нам команду: «В автобус!». Посадили нас и до гостиницы «Астория» повезли, что рядом с Исаакиевским собором. Там нас накормили, и мы сидели – ждали, кто придет за нами.
А нашей маме в 1944 году, когда она нас нашла в детдоме, работать тут не дали. Просто для женщины, имеющей своих детей, было невозможно не украсть что-то с кухни и не сунуть ребятишкам. И руководство сказало, что работать будут только местные, у которых детей нет. Так мама стала ходить по деревням, а ведь каждый человек придумывает то, на что способен, и вот мама подружилась с почтальоншей. И та ей говорит: «Вот, у меня есть письмо в деревню такую-то, но я его сейчас не отдам. А ты сходи и погадай, что они получат письмо такое-то. А я им на следующий день принесу это письмо». И маму одаривали за это. Она мне потом рассказывала, и не только мне, всем моим сестрам.
Мать бралась за любую работу. Много было селян, но шить далеко не все могли, а она была на все руки мастерица: раскроит им все, сошьет, довольны оставались люди.
Мать была очень находчивая, крепкая такая женщина, голубоглазая, красивая мама была, одним словом. Не зря и нас много было…После войны две сестры появились, не буду говорить – дети любви, так же как и я. И все стали взрослые, никто не спился, не скурвился, все вышли в люди, у всех – дети, внуки, все живут нормальной жизнью. Две сестры со способностями – художницы. Сестра Галя – она 1938 года рождения – работала, художником по фаянсу была. А Антонина после войны родилась, работала в системе связи, вышла на пенсию. Муж ей тогда сказал: «Ну что будешь делать, ты так рисуешь, вот и займись!» Она и занялась художественными курсами. И закончила их. Теперь мы по интернету общаемся, и Галина рассказывает: «Ой, что ты! У Тони везде картины, она и дарит их, и продает. Все что видит, то и рисует – для души, художник для себя». Природные у нее данные. А я без природных данных, а я жизнь люблю, люблю воодушевлять, что все хорошо будет.
Мама наша в 1944 году вернулась в Ленинград. По всему Союзу тогда был брошен клич – вербовать людей на восстановление города, ну и конечно, по всем селам вербовщики ходили. И маму вот достали, а иначе в Ленинград было не попасть. Она завербовалась на завод «Большевик», в железнодорожный цех и работала там до пенсии, правда на пенсию пошла в пятьдесят лет.
Да, вот она завербовалась, вернулась в Ленинград, попробовала в свою комнату вернуться, но ничего не вышло. Вышел такой приказ, ведь многие уезжали и не возвращались, и оставались свободные комнаты. И нашу комнату занял мужчина, военнослужащий. Можно было занимать любую свободную площадь, и он занял нашу комнату. Мать, конечно, увидела нашу деревянную кровать двуспальную, красного дерева, швейную машинку, увидела свое. А он сказал: «А чем докажите, что это все ваше?». Ну, закон есть закон, что делать. Мать отступила, тем более нам сразу дали общежитие. Мать считалась одинокой, и ей дали койко-место.
Когда мы приехали в 1945 году, то пришли в это общежитие, где мать жила, а там стояло пятнадцать коек в актовом зале. Потом, конечно, в другие комнаты людей переселили уже с детьми. Так вот, в 1945 году одно общежитие было на проспекте Обуховской обороны, а потом нас переселили на правый берег, в бывшую школу.
После этого, в 1947 году нас переселили в бывшую прачечную, которая тоже не работала еще. И только в 1948 году, когда пленных заставили восстанавливать город, и они строили коттеджи германские, стали делать блоки из отходов угля. После печек выгребали мусор, и вот из этих шлаков строили двухэтажные коттеджи из двухкомнатных квартир. И расселяли общежития. И Нам тогда дали комнату в двухкомнатной квартире – четырнадцать метров на четверых. Я и мужа туда привела, шестым человеком, и дочка родилась там же.
Ну а потом мы ходили в гости к дальней родственнице, и соседка по коммунальной квартире, увидев меня, позвала к себе и надоумила: «Так, да так, ребенок в тесноте живет, пиши, я завтра еду в Москву». А она, оказывается, была депутатом местного значения, забыла, как ее звать. Они недолго пожили и уехали на Украину, в город Львов. Ее, конечно, уже нет в живых. Она по возрасту ровесница моей матери. И вот она надоумила меня написать заявление прямо Хрущеву в Министерство – в каких условиях я живу, и чтобы на следующий день я пришла и бумагу эту ей отдала, а она уже опустит. Чтобы напрямую туда. Только благодаря этому письмо дошло. Потом меня так стыдили, что я не могла прийти в местный горисполком. А ведь я просила, но мне сказали: «В комнате жить можно!». А то, что брат спал чуть ли не под кроватью, сестра – на узком диване кабинетном, дочка спала на столе, это ничего. Когда спать ложились, предупреждали, чтобы закрыть дверь, потому что ее открыть нельзя было – пол был занят.
Вот благодаря этому заявлению меня и поставили на очередь, и до подхода очереди дали пятнадцать метров комнату рядом с нашим общежитием. Там я прожила года три, а потом подошла наша очередь, и дали нам трехкомнатную квартиру сорок пять метров. На мужа, дочку и меня, мать, Тоню и Аню – на всех шестерых. Галя осталась в четырнадцатиметровой комнате, а брату дали в другом месте двенадцать метров комнату.

Безымянный5
Александрова Фаина Васильевна с подругой Барановой Эммой после работы у завода «Большевик» 1955г, г. Ленинград

И вот я с матерью прожила, пока не захотела жить отдельно. Мы открыли лицевой счет, и я уже стала меняться, только тогда не было собственности. Так путем обмена я вышла на свою площадь и уже ее осваивала, а меня все тянуло в те места, где до войны жили, к Сенной площади. Вот я и искала квартиру поближе, ну вот на Московском проспекте, рядышком.
А квартиру на шестерых мы получили в Невском районе, на Народной улице. Ну, правда, наш дом считался не на Народной, а на Дальневосточном проспекте. Дома эти крепко построены, а сначала, в 1948 году, когда мы получили комнатку на четырнадцать метров, в доме который немцы построили, – это Белевское поле было. Во время блокады поле все было перепахано, люди оставались там, что-то сажали. Ну а потом стали застраивать, сейчас все коттеджи сносятся, и на этом месте строятся девятиэтажные дома.
Сестра Галина жила в комнате с сыном, соседи уехали уже давно, а сын-то ее взрослый, ну, они разнополые, и по новым законам дали ей комнату.
Все плохое прошло, все устроены хорошо. Но когда начинаешь вспоминать, не по себе, конечно. Ну ладно, все прошло, обидно только, что брат рано умер, и не своей смертью. Это были 90-е годы, в то время чистили город Петра от ненадежных людей. Уже потом нам милиция разъяснила, что, например, видели человека плохо одетого и подходили, а может быть, он просто в рабочем был, а им не понравился. «Хочешь выпить?», – ему предлагают. Вот мой брат и попался: жену провожал на работу. Они стояли на остановке, трамвай отошел, жена помахала, тут ему и предложили, а через пять минут он умер. Он выпил что-то, якобы водку, а это кислота какая-то была. В больницу уже труп привезли. Но мы хоронили его, ходили недавно, где все сожженные похоронены. В крематории, там он и похоронен.
Ну а мы пока живем и радуемся. Я, например, вот сейчас, в данный момент, очень довольна своей жизнью. Я довольна даже не тем, как я живу, а тем, что приличная пенсия, во-первых, что льготы есть, мне нравится наше правительство.
Еще я помню, как День Победы праздновали в детдоме. Когда мы встали, нас разбудил горн, чего никогда не было. И все мальчишки, которым было побольше пятнадцати лет, даже восемнадцатилетние, к концу войны появились, кричат: «Вставайте, война закончилась!!!». А потом пришли уполномоченные из сельсовета и сказали, что в такое-то время сегодня на площади будет проходить митинг. И нас всех собрали и все сельские пришли, потому что территория была большая, и вот как в кино показывают, мы тогда все плакали. Оттуда, от города Кирова, прямо от вокзала, скакал молодой мужчина с красным флагом, а сзади много, много запрягли лошадей, и вот они не остановились около нас, а проскакали мимо. И все кричали: «Ура! Ура! Ура!».
Ну а после уже после митинг был. А потом нас стали откармливать. И жизнь уже пошла веселая. Вот это я помню, нас привезли – первые числа июня были. Уже потом я узнала, что еще после Отечественной войны наши войска в Японию отправили. И вот, когда с Японией закончилась война, к этому времени, там, где было наше общежитие, построили такие ворота, арку Победы. Быстро, за неделю построили. Конечно, деревянная, но красивая была. И через арку от Рыбацкого шли войска в сентябре месяце. Много народу их встречало и все тогда кричали. Вот это я помню. Вот так вот.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь.

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю