Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Зубенко Тамара Михайловна, девичья фамилия Иванова. Родилась 10 апреля 1940 года. Родилась я в кордоне Турово, это Тосненский район, в лесу. Там несколько домов. Мы там жили, там мама лесником была. Моего папу звали Иванов Михаил. Это второй муж моей мамы. Первый мамин муж умер, он был лесником, ну и мама осталась лесником. Маму звали Прасковья Васильевна Саулина. Она была Саулина. Я была не зарегистрирована, я Иванова была. У мамы вообще-то было шесть человек детей, в войну двое умерли от голода. Четверо остались – четыре сестры. Я самая маленькая была, сестры были старше. В апреле 1940-го я родилась. Где- то в мае у Тамары именины, поэтому я Тамара. Может, бабушка так назвала. Я чудом смерти избежала. Во время войны мама в бане была со мной. Я грудная, вдруг бомбежка. Все закричали и убежали. И мама в том числе. А я осталась в бане. Мама говорит, посмотрела, а подмышкой одни штаны, которые мне под подстилку были кинуты. Мама в ужасе: «А Тамарка-то где у меня?» И побежала в эту баню. Схватила меня, только отбежала – взорвалась баня. Так, что я чудом осталась жива. Мне потом сказали, значит, долго жить будешь. Маме было тяжело воспитывать нас девчонок. Ну и все сказали: «Вон, парень холостой – Миша. Давай, сойдись с ним!” Она поначалу отнекивалась, потом все-таки согласилась. Все-таки мужская рука, тем более в лесу – нужно было. Она сошлась до войны с ним, и была беременная. И вдруг приезжают женщина и два мальчика– сыновья этого Миши. Эти ребятишки к беременной маме бросились. Обняли ее: «Тетенька, не отпускай нас с мамой, мы с ней голодаем, она нехорошая! Мы хотим жить с папой». Эта женщина, мама, поворачивается и уходит. И вот с моей мамой остались еще эти ребятишки. Мало того, что четыре девки – я маленькая, Зоя, Нина и Тоня взрослые, – взяла и двух мальчишек на себя. Ну, как девчонки говорят, они молодцы, они приучены были ко всему. Сами себя обслуживали. В общем, нас стало четыре девчонки и два парня.
Потом началась война. Отца забрали в армию. Он погиб, пропал без вести. Пришли немцы. Когда они пришли, мама была лесником. Безусловно, было и мясо, и все. Немцы все обобрали. Нас в одну комнату, а кого и в баню сослали. А мать им готовила, ну, они же немцы, они не любят, если, не дай бог, украдут чего. Было с чего, мясо-то у них было. Это у нас ни мяса, ничего нет – шелуху собирали и лебеду ели.
В 1943-м году немец стал отступать, и нас погнали в Литву. Единственное, когда в Литву привезли, помню, я была маленькой, на мне было красное платьице. Нашу хозяйку хозяйки Дымчиха звали. И она такая толстая-толстая была. Вот она стояла, а ее гуси меня клевали. Помню, что руками лицо закрывала. А она смеялась, это помню очень хорошо. В Латвии пока были, девчонки работали на хозяйку, на Дымчиху. Там немцы были. По хозяйству все, что надо было, делали. Как мне Нина рассказывает, немец там строил своих, любил детей брать на клюкишки. На клюкишки себе сажал и перед своими ходил, разгонял людей. И, не дай бог, ребенок заплачет. Сразу грозился застрелить. Но таких случаев не было. И меня тоже брал. Один раз такое было. После Прибалтики нас привезли сюда. А уже ничего не было в Турово. Привезли в совхоз Ушаки. Как в совхоз Ушаки въезжаешь – и на берегу речки Тосно. Тогда еще моста не было, потом построили мост. Домишки были на пять-шесть человек. Свиньи и лошади были. Ну, помню одно, что было голодно и холодно. Комнатка у нас была одиннадцать метров, спальня и кухня – все в одном. Все здесь было. И помню, что мама была свинаркой. Помню, свиноматка опоросилась, и не хватило титьки поросенку. И она одного поросеночка под мышкой принесла. А тогда сталинские времена были, до расстрела доходило. Принесла этого поросеночка, я его назвала Ефиком. Почему Ефиком – не знаю. Потому что я проснулась, а он к теплу тянется. Мама его бросила и пошла дежурить. Мы его вырастили. Где печка, все соломой заложили, чтобы никто его не видел. Тогда и не было моды ходили друг к другу. Короче говоря, вырастили до такого. Так надо было вырастить, чтобы никто не знал. Ну, когда резали, там уже как бы и купили этого поросенка. Из маленького-то надо было вырастить. Мама одного мальчика в армию отправила. Второй, Павел, даже не знаю, куда пошел. В общем, мама запретила мне общаться с ними, когда узнала, что у отца, у Михаила, есть бабушка, и она колдунья. Так говорили. Ей было много лет. Они жили в Пскове. Мама сказала, чтобы никакой связи не было. Ну вот, а я Скобалька, Скобалька. Так незаконно рожденная и выросла. Они Павловны, я Михайловна. Помню теплицы, большие теплицы были. Они не сразу были построены, как мы приехали. В школу нас возили на санях зимой. Железнодорожная школа была в Тосно. Как с кладбища едешь – мост, и под мостом сейчас там гостиница, вот туда. Там школа была около железной дороги. Одноэтажная, деревянная. Вот в эту школу ходили. Первого класса я, конечно, не помню. Учительницу нашу первую звали Надежда Тарасовна, она вела русский язык. Русский у меня всегда шел на пятерку, потому что она была очень строгая. А по математике Лидия Ивановна, тоже строгая. Но хромала, конечно, у меня математика. Потом директор школы – мужчина, уже забыла. А первую учительницу я не помню. Помню, Мишка Латышев что-нибудь обязательно не сделает. Он старше нас был. Хулиганистый такой мальчишка. А раньше учителя учили. Сейчас работают учителя: раз поставил оценку – и все. А раньше по-другому. Пока не сделает уроки, не отпускали.
А мы что, мы с факелом ходили. Это зимой нас привезут на санках, а позднее ходили с факелом все. Накручивали на большую палку, обмакивали чем-то, мальчишки зажигали. И с этим факелом пешком. Света не было. Обратно нас не возили. И вот в такую даль мы шли. Первоклашки и постарше – все ждали, когда Мишка Латышев уроки сделает. Пока не сделает, учительница не отпустит. Мы сидим под окошком – плачем, что домой надо. А вот нет, сделает уроки, тогда все. В школе не кормили. А что мама давала? Ничего не давала. Мне тогда исполнилось пятнадцать лет, когда мама заболела. Мы остались, не на что было жить. И я пришла в РОНО, помню, кто- то меня научил, пришла, плакала, чтобы меня взяли на работу куда-нибудь. Раньше до восемнадцати лет не брали. Учительница, конечно, она уже умерла, Валентина Алексеевна Максименко, взяла меня учиться шитью. А это в Любани было, на реке Тигода. Там такое маленькое было здание, там я училась. В шестнадцать лет самостоятельно пальто сшила. Там уже было веселее. Тогда еще батон разрезали пополам, маргарином немножко помажешь и два кусочка сахара. И это было на целый день. Помню, с Тамаркой Голянцевой поедем на санках, а раньше сугробы большие были, не то, что сейчас зимы. Положим две палки, пока рубим, привезем – до чего устанем. А дров нет, по палке разделим – мне и ей.
Детства не было, ходили на прополку, ходили на уборку, в общем, работали. Не было у нас школьных каникул. Надо было заработать на школьную форму, тогда еще и формы не было. Я в железнодорожную школу ходила до пятнадцати лет, полностью я ее закончила. А потом с пятнадцати лет пошла в швеи. В пятнадцать лет мне надо было встать, из Ушаков пешком дойти до электрички. А электрички тогда ходили сорок минут. Потому что «пых-пых», но можно было сверять часы по электричке. Это дойти, потом сорок минут ехать, и к восьми часам быть на работе. А училась я на Тигоде, в Любанском ателье. Электричка приходит, мне надо еще идти и идти до шоссе, потом спуститься туда. И это все ребенку в пятнадцать лет. И ведь выходила! Зато теперь ноги болят.
А в совхозе Ушаки мы долго жили, я замуж вышла в 1963 году. До 1963 года мы точно там жили, потом я вышла замуж в Стекольное. В 1978 году мама получила в большом доме квартиру, только жить не пришлось. Раз – сердце, и умерла. Помню, мы копали картошку девятого сентября, она пришла навестить, принесла нам попить. Смотрю, ей стало плохо, она упала. Вызвали скорую, положили ее в железнодорожную больницу в Саблине. Двенадцатого сентября она умерла. Сестра Зоя вышла замуж. Она в совхозе не жила, жила в Ленинграде. Она вышла замуж где-то на Востоке. Мужа там нашла. Тонька в Ленинграде жила на улице Шкапина, тоже вышла замуж за Рябченкова, в 1945 году родилась у них дочь Лариска. А сестра Нина приехала с мамой в совхоз. Уж сколько ей, трудяге, досталось: она и водителем кобылы была, и лес рубила с десяти лет. Я сижу на лавочке, жду, когда танцы закончатся, а Нине-то хочется на танцы, а оставить меня одну нельзя. А потом на фабрику мебельную пошла, мебель обтягивала. Это сколько силы надо было. Самое сложное было, когда у меня принимали мое первое изделие в ателье в Любани. Это было пальто. Мы тогда уже в ателье были. Мы на рабочем месте учились – в мастерской на Тигоде. Нас приняли, для ателье мастера учили. Моя мастер – Валентина Алексеевна Максименко, золотая женщина. А заведующая – Зинаида Ивановна. Шустрая такая, тоже молодец. Мы год на ученических были. А когда выпускаешься, и твое изделие приняли, то должны присвоить разряд, и ты уже числишься как мастер. Когда сдавали зачет, переехали из Тигоды уже в ателье. Ателье и сейчас в середине стоит. Как с вокзала идешь, по правой стороне большое ателье. Оно и сейчас должно быть. А за ателье – Дом культуры. Ателье перед Домом культуры. Там был такой еврей – Гофман. Он такой был строгий: наденет очки, поверх очков еще одни очки. И были нас две ученицы: Иванова Галя и я – Иванова Тамара. Принимают Галкино пальто, мелом так жирно-жирно кресты ставят. Там печка была, а мы выглядываем из-за печки. А Валентина Алексеевна – из другого угла. Про Гальку она и говорила: «Эта толстоголовая, она ничего не хочет». Жила Галя, вроде, в достатке. А мне было не понятно. Я дома сижу, делаю – то карманы, то петли, чтобы прийти показать все. Машинка ручная. И вот он пальто Галкино не принимает. А это значит – учись дальше, не принимают тебя в ателье. Стали мое пальто принимать. Принимают, а я выглядываю. Гофман очки то наденет, то снимет, то наденет, то снимет. Ничего не понимаю, все молчком. Не приняли. И вот до сих пор не могу без слез рассказывать. Гофман говорит: «Я не принимаю это пальто. Это не она сшила. Ученица не могла так сшить пальто». И на мастера: «Вы, – говорит, – и шили!» А у меня слезы. Я целый месяц одно пальто шила, вдруг не приняли. То есть, мне еще скажут год учиться. Потом Гофман говорит: «Хорошо, если вы так утверждаете, следующее пальто будете шить моей жене!» А жена приносит, во-первых «бостон»: ты его утюжишь, а материал отпрыгивает. Очень тяжело его шить. Но уже когда отутюжил, уже капитально сидел. Ну, а я чего? Слезы: опять месяц мне шить надо. Доказать же надо. И месяц опять без зарплаты. А Гофман и говорит: «А если вы сошьете, то третий разряд вам сразу дам!» С первого разряда на третий. И вот я шила-шила. Помню, подкладку принесли на пальто: сиреневый фон и набивные черные цветы. Это надо было видеть. Мы в магазинах такого не видели. Ну чего – сшила все! Довольная его жена осталась. Опять принял – без очков, без всего. Настолько мне было это волнительно: принимают, третий разряд дают. Там остался кусок ткани. Ну, жена и говорит, не помню даже, как ее звали: «Это тебе. Кофточку сошьешь!» А я думаю: кофточку сошью, а с чем я буду ее носить? У меня одно штапельное платье на выход – везде ношу. Висит на стенке под простынкой. Шкафов же не было. А тут вдруг такие кофты. И приносят мне коробку шоколадных конфет из натурального шоколада, которого в магазине было не достать. А я сдуру иду в больницу к маме с этими конфетами. И тут мама: «Где ты взяла? Где ты украла?» Мама соскочила, у мамы швы разошлись, и меня больше к маме не пускали. Я там проработала четыре года, без работы не сидела. Ситца было полным-полно. Сама себе все шила. Была худая, мне некогда было толстеть – такую дорогу ходила. У меня осиная талия.
Потом я грузовым диспетчером была. У меня в подчинении было триста шестьдесят человек. Все: весовщики, дежурный, все крановщики, пищики. Обязанностей много было. Вот приходит состав, дежурный принял, мне сразу сообщают номер состава, каждый номер вагона. У меня большой такой график был. Каждый вагон был на учете: вагоны, полувагоны, цистерны. В Наволочной – мельница, ликеро-водочный завод давал нам вагоны. Объем большой. И все у меня на графике. И вот в шесть часов утра я должна сведения все передать в отделение дороги. На первой платформе было у нас отделение. А в восемь часов все эти данные должны быть в Москве уже. По телефону я в отделение передаю одному, а кто-то передает в Москву: сколько вагонов прибыло, сколько вагонов убыло. В общем, количество вагонов, сколько операций – все.
У нас было тридцать шесть кладовых. Ни один весовщик без моего ведома покинуть свое рабочее место не мог, он спрашивал. Конечно, в каждой кладовой еще были старшие весовщики, но все равно мне все подчинялись. Контейнерная площадка, куда контейнеры приходят, мебель приходила и домашние вещи. Все было на учете. Вот у меня стаж с пятнадцати лет и до семидесяти лет. В семьдесят лет я закончила и не отпускала меня Котина, она была начальником: «Тамара Михайловна, поработайте еще!» Я говорю: «Нет, семьдесят лет – и я заканчиваю. И вот не работаю так.
