Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Жолобова Галина Ивановна. Моя девичья фамилия Косянкова. Я родилась в семье рабочего, мой отец работал полотером в Ленинграде. Мы приехали из деревни, раньше жили в Ленинградской области, в деревне Марьинская. В 1928 или 1929 году жители деревни начали массово уезжать, все бросились в Ленинград. И отец с матерью тоже.
Папа работал на фабрике, на заводе. А перед самой войной работал в штабе военного округа. Мама не работала, была домохозяйкой. Папа не был военнообязанным: во время Гражданской войны они с ребятами нашли патроны и бросили их в костер, и взрывом отцу повредило правую руку – ладонь и большой палец.
Мы жили в коммунальной квартире, в ней жило четыре семьи. У нас была большая комната – двадцать восемь квадратных метров. Жили в старом доме, дореволюционной постройки был дом, примерно 1902-1904 гг. Квартира располагалась на шестом этаже. Это Фрунзенский район был, сейчас – Центральный. Мы жили почти в самом центре Ленинграда. Дом наш угловой был, большой. Угол Загородного проспекта и Бородинской улицы, между Витебским вокзалом и знаменитыми Пятью углами. Он и сейчас есть. В доме мы жили и трое хозяев.
У меня никого не было, только двоюродные братья и сестры. До войны я училась в школе №38. Большая была школа, рядом с домом. Я окончила два класса. А потом началась война. С первого сентября мы также пошли в школу, но уже в другую. Около Пяти углов была большая женская гимназия, и меня перевели туда; я пошла в третий класс. Сначала мы учились в классах, две недели, наверное. А потом нас перевели в бомбоубежище, и там стояли столы. Пока горел свет, мы там занимались, третьеклассники. Ну, это длилось немного, потом всех отправили по домам.
Никакого ощущения, что надвигается война, у меня не было. Мы сразу после школы уехали в деревню – семнадцатого мая тогда заканчивались занятия. А в деревне мы ни о чем не подозревали: там не было ни электричества, ни радио – ничего не было. Потом уже, через неделю-две стали заметны волнения, мы слышали разговоры взрослых, напряжение росло. А после нам все рассказали, я была там с двоюродной сестрой и мамой. Сказали, что началась война. В деревню из райисполкома пришел приказ об эвакуации. Приказали собрать всю скотину крупной породы, а всех нас, кто пожелал эвакуироваться, погрузили, на телеги: детей и стариков. Взрослые пошли пешком и погнали коров в районный центр. А колхозники остались в деревне. Все волновались, нервничали.
Папа в начале войны работал в штабе Ленинградского военного округа. А мама была домохозяйкой. Нас было трое в семье.
Ну, когда начиналась бомбежка или обстрелы, мы бежали в бомбоубежище. А поскольку дома у нас было печное отопление, стояли сараи с дровами, отдельно для каждой квартиры. Обычно дрова заготавливали, их было много. Ну, а когда война началась, не успели дров заготовить, так, были остатки у кого-то. В общем, эти сараи у некоторых ликвидировали, а у кого-то оставили и сделали большие отсеки. Настилы сделали, лежанки – специально для тех, кто спустится вниз. Ну, и мы уходили в подвал. Но это было только сначала. Мы побегали-побегали в подвал, а потом – и ладно, и так пройдет. А тетя Катя – наша соседка – даже говорила: «Сейчас съем все и потом спущусь, а то убьет, и все пропадет».
Продукты – дело такое тяжелое. Продукты покупали в магазинах по карточкам. У нас был магазин, в нашем доме, и булочная, и там мама отоваривались. Ну, что там было отовариваться-то… В магазине не было пустых полок, просто не давали. По карточкам все, у каждого была карточка, талончики такие. И вот с этими талончикам приходили в магазин, а продавцы вырезали этот талончик, на хлеб, например. Если в месяце было тридцать дней, то на карточке было тридцать талончиков. Если тридцать один день, то тридцать один талончик. Вот число и написано. Число, хлеб и вырезали. Нужно было следить за тем, чтобы лишний талон не вырезали. Бывали случаи, что вырезали лишние талоны. Потом, нужно было следить за весами, чтобы норму соблюдали. И каждый кусочек, даже маленький довесочек, крошечки – все это давали. Еще нужно было следить, чтобы никто не вырвал этот хлеб. Знали, что бывали такие случаи, когда подавал продавец хлеб, а в это время кто-то руку протягивал, хватал и убегал.
Еще нужно было следить за карточками. Сходить в магазин была целая проблема. А как идти домой, так нужно было следить еще, чтобы за тобой никто не шел. А то бывали случаи, что догоняли, отбирали карточки. Ну, в основном мама все продавала, даже не продавала, а, скорее, меняла.
Однажды, она пошла на барахолку, на угол Обводного канала и Лиговки. Там можно было обменять вещи. Мама кофточку свою отнесла, а принесла пол-литровую баночку неочищенного овса. Все меняли, продавали и приносили. Потом, домашние запасы были, папа у нас хозяйственный был, у него всегда все имелось.
Да, и вот, значит, у папы были плитки столярного клея. Черные такие, потом они в магазинах продавались. Из этого клея студень варили, разливали по тарелкам, он остывал, и это было вкусно. Потом, ели дуранду. Дуранда – это то же самое, что жмых. Косточки ели, семечки от масленичных культур; их выжимали, остатки как-то прессовали, и получались такие кусочки. Ну, по виду – черно-коричневая масса, но тоже было вкусно. Вместо подсолнечного масла мы использовали олифу. Варили кулеш – это суп такой: вода, соль и немного крупы. Шроты мы ели, – это измельченные соевые бобы. Из них выжимали соевое масло и делали молоко, а потом меняли на что-нибудь. Молоко нам, в основном, давали в школе на завтраки.
Что мы еще ели? Бадаевские продуктовые склады в начале сентября сгорели. И туда лениградцы ринулись за землей. Все там смешалось с землей, все было коричневое, и вот, мама ходила и приносила в мешочках эту черную землю. Она была смешана с горелой мукой. Мы разводили ее и жарили блины. Есть можно было, но земля очень скрипела на зубах. Самый последний крик голода был – зубной порошок, отец его жарил. У нас было несколько коробок порошка, он развел его и поджарил, но есть было нельзя. Вот так мы и ели. Потом, когда было тепло, собирали траву: лебеду, крапиву – из крапивы-то щи вкусные, а из лебеды – нет. Вот так питались.
Когда я ходила в школу? В 1941 году не ходила. В 1942 году пошла. Работала в блокаду школа. Ну, у нас начальные классы с 1941 на 1942 гг. не учились. Нас отправили домой. А в 1942 году я пошла в третий класс. В школе хорошо было организованно питание. Нам выдавали карточки, и на них тоже были числа на каждый день, кроме воскресенья, и два талончика на день, на одном было написано «чай», а на другом – «завтрак». Мы приходили в столовую – у нас был такой огромный актовые зал с колоннами – и там мы кушали. Раньше в зале проходили мероприятия, а в войну из него сделали столовую.
И вот мы приходили, подавали талончик, «абонемент» он назывался, такой зелененький, а на нем фамилия, имя и отчество были написаны, и класс. На завтрак нам давали запеканку (это были шроты). Из сои сделанные. Нанизаны были такие маленькие прямоугольные кусочки. Ну, она, конечно, была невкусная, напоминала опилки. Еще нам давали чай иногда. Иногда – молоко солодовое, оно сладкое было, соевое молоко давали, это – уже невкусное. Потом, вместо чая давали хвойный отвар часто. От цинги его всем давали. И так пережили всю блокаду.
Нам предлагали куда-нибудь уехать, но поскольку мама не работала, обязать не могли. Ну, как сказать, не работала… Относительно. Сразу, как приехали из деревни…
Мы же бежали из деревни, были в Ленинградской области. Тридцать километров мы ехали на лошади, потом десять километров шли пешком, а ведь маленькие такие, мне всего девять лет было. А потом по дороге встретили машину. Она, по-видимому, привезла патроны для партизанского отряда, потому что внутри лежали продолговатые ящики, и еще гармонь была, завернутая в красный флаг. Двое мужчин приехали. Видимо, они привезли все это для партизан. И мы этих мужчин умоляли, просили, чтоб взяли нас с собой. И они нас до Луги довезли, а там уже начались воздушные бои, стреляли кругом, и они говорили, что высадят нас в Луге и чтобы мы ехали на поезде, а поезда-то уже не ходили – были бомбежки. Тогда попутчики наши согласились нас довезти до Питера. И вот так мы приехали. А когда приехали, поскольку мама была неработающая, из них сформировали бригаду дружины. Во-первых, они красили разные строения специальной белой краской, чтобы перекрытия не горели. Все чердаки были покрашены белым. Потом лишние перегородки ликвидировали. Еще стояли огромные ящики с песком и большие бочки с водой. И на каждом ящике, я сама видела, лежали большущие щипцы с деревянной ручкой – это для того, чтобы хватать зажигательные головы и бросать или в воду, или в песок, или в окно. Мама была в этой бригаде. А по вечерам я вместе с ней ходила в бомбоубежище, там был специальный кабинет, где мы изучали отравляющие вещества. И до сих пор я это помню: фасген, домсит…
Да, я все знала, что-то пахло чесноком, что-то – луком. Желтого цвета – это я все сидела, изучала. Потом нам показывали специальные защитные костюмы с масками. Ну, только показывали, а у нас их не было на самом-то деле. Проходили такие занятия, где рассказывали, как защищаться. И мама вечерами, когда уже начались налеты, бегала, отводила меня в подвал, а сама с бригадой сбрасывала бомбы эти.
Еще они следили за светомаскировкой: чтобы на каждом окне в обязательном порядке были шторы. У нас шторы были сшиты из плотных одеял. Мама как-то умудрилась, сшила, как современные. Веревочки на них были и колечки, вот, потянешь за веревочки, они вверх уйдут, отпустишь, они падают вниз. И вот, дежурные ходили по двору и смотрели, где плохо окна замаскированы, и если видели, сразу поднимались в квартиру и сообщали.
Вот еще что расскажу. На улицах было темно. Когда света уже не было, уличное освещение тоже пропало, света вообще не было. А на улицу-то надо идти. Так вот, чтобы не сталкиваться друг с другом в темноте, люди использовали такие кругленькие светлячки, они были намазаны то ли фосфором, то ли еще чем, их покупали и прикалывали на грудь. И вот, идешь по улице, видишь этот светлячок и понимаешь – это кто-то идет. Да, вот такие были у нас значки.
Общественный транспорт ходил до декабря, по-моему. А в декабре вообще перестал ходить. И вот, как я помню, в марте 1942 года, в середине, пошел, потому что я поехала к сестре на Петроградскую сторону, там жила моя двоюродная сестра. Она моя ровесница была… Я поехала к ней в гости на трамвае.
А так на Петроградскую было не дойти. Ну, ходили еще троллейбусы, но потом все прекратилось. По нашей-то улице ходили и трамваи, и автобус ходил по Загородному проспекту, а потом все замерло, все пропало.
Я как раз в марте 1942 года уехала к сестре на трамвае, трамвай №12 ходил, и мы пошли с ней гулять, было солнце, снега было мало. Мы пошли на угол Большой Пушкарской, там был садик. Я недавно проверила по карте, есть и сейчас этот садик. Так вот, он был обнесен высоким забором, где-то с метр железная оградка. А в самом садике были кусты, выше забора. Мы пошли гулять в этот садик, и как-то нас занесло к самому заборчику, и вдруг мы увидели: лежат ступни ног, отрубленные, много-много. Снег лежит, а на нем вот эти ступни… Так что было людоедство.
У мамы были созданы бригады, которые разбирали деревянные дома: дров не хватало. Она ходила пешком от нашего дома до Литейного моста, и там, на правом берегу Невы было много деревянных домов. Люди там не жили: или переселили, или эвакуировались, и все эти дома пошли под снос. Мама говорила: «Я иду, подхожу к этому мосту, а там, у входа на мост, где большие гранитные камни, сидит мертвый мужчина. На следующий день пошла, а его уже нет!».
У меня дедушка с бабушкой умерли, они тоже так похоронены: обшили простыней, завязали и на санках повезли на Серафимовское кладбище. А еще мама говорила, что когда приходили ломать дома, даже детские половые органы выброшенные находили, даже такое было. А вот эти ступни ног, очень много их было… Мы потом ушли из садика, нам стало страшно. Вокруг ограды пошли, и было видно, что так ступни эти и бросали, кто-то постоянно занимался этим делом.
Покойников, конечно, было очень много. Я сама видела. Я как-то шла, не помню только куда я шла, или по улице Восстания, или по улице Маяковского, и по левую сторону была больница, обнесенная большим, высоким забором. И возле нее, у огромного сарая стояла машина, и из этого сарая грузили покойников на большие, грузовые машины. Они их брали как-то вдвоем и бросали, укладывали штабелями на этот автомобиль, и вывозили. Потом покойников на улице даже видела. Однажды иду, и девушка лежит, длинные волосы такие, сама вся желтая, и рассыпаны волосы так. Врезалось в память.
Мы играли. Ну, когда началась война. Сентябрь-октябрь еще более-менее бегали, играли, ну, в основном, сидели дома, а потом, в 1942 и в 1943 году была блокада. Мы играли по-всякому. Играли в мяч много, еще штанга была. В вышибалу играли, чертили прямоугольник, вот, стоит одна команда, вторая, и бросаем мячом друг в друга – вышибали. Если тебя мяч коснется на противоположной стороне, значит, ты выходишь из игры. Потом мы играли в двенадцать палочек, в пятнашки играли, в лапту. Очень любили в лапту играть. Еще у нас была любимая игра – скачки, это классики, но у нас она называлась «скачки». Мы делали всякие битки, изобретали кто что, чтобы точнее попасть. Самая точная битка была и канцелярских скрепок: мы соединяли их ленточкой определенной длины, потом складывали вместе в кучку и бросали. Эта или просто обычная цепочка, настоящая, была очень точной биткой, и это было любимое наше занятие.
Пока силы были еще, мы играли. Но потом, уже в 1942 году стало лучше. Прибавляли карточки. А в 1943 – вообще: прорвали блокаду. Прибавляли все время еду. А так, мы играли. В школе, я помню, играли. Мы тогда еще учились с мальчиками вместе. Потом-то я в женской школе училась, после войны, пошла в пятый класс. В 1945 году война закончилась, я пошла в шестой класс, и мальчиков уже не было.
В третьем и четвертом классе мы почему-то занимались в кабинете биологии. Там были всякие животные, ну школа-то была – гимназия, имелось даже настоящее чучело крокодила, так мы на него верхом садились и катались. В общем, интересно проводили время. А когда мы уже учились в классах постарше, там была работа: чинили белье для госпиталя, заплатки ставили, еще что-то делали. Уроков труда у нас не было. Просто после уроков учительница нас приглашала, и мы занимались. Вот там мы и шили.
Праздники были. У меня даже была елка в 1941 году. Наша соседка Александра Петровна еще не эвакуировалась. Она работала инженером на заводе, а жила с мамой. У нее не было детей, они вдвоем жили. И вот, у них на заводе организовали праздник. Это потом я узнала, что вообще на всех предприятиях было принято постановление Горисполкома: провести елки для детей. И вот, Александра Петровна достала билет на елку, а поскольку у нее ребенка не было, она решила отвести меня, но с одним условием. Узнали, что на елке будет обед и подарок, так вот, обед будет мне, а подарок – ей. Ну как, жалко не жалко, но пришлось отдавать подарок. Она взяла его себе, а мне, значит, был устроен обед и елка была. Это в 1941 году было, в самое тяжелое время.
Потом, когда уже кинотеатры открылись, мы в кино все время ходили. Рядом с нашим домом был кинотеатр «Правда», вот мы туда все время ходили. Стоило кино пять копеек, десять. Мы все время ходили на фильм для детей за десять копеек и смотрели одни и те же фильмы по десять-пятнадцать раз.
Когда появились в 1941 году фильмы с участием Ладыниной, «Большой вальс» мы смотрели, с Орловой смотрели фильмы. А вообще, другие фильмы и нельзя было смотреть, потому что обычно фильм шел месяц-два. Потом – другой. Очень редко менялись. Поэтому мы все ходили. С удовольствием ходили.
С продуктами совсем плохо стало уже в декабре 1941 года. Уже почти все было продано. И с продуктами было очень плохо. В 1942 году, когда через Ладогу пошла дорога жизни, продукты стали приходить. Стало полегче.
А вот, что еще хотела рассказать: свет-то у нас. Электричества же не было, а как мы обходились без света? Во-первых, мама была очень верующая, у нее было деревянное масло. Но это деревянное масло мы съели. А папа, поскольку работал полотером, каждый год, когда мы ехали в деревню, у пчеловодов покупал пчелиный воск, чтобы натирать щетку и пол, он тогда очень блестел. И вот, папа привозил топленый воск, как тарелку или в кастрюлях старых. Плавил он этот воск, и получались круглые бруски. Отец был человек запасливый, у него было много воска. А сначала жгли керосин. У нас была небольшая темно-синяя лампа, стеклянная, и мы сначала освещали дом этой лампой. Когда керосин закончился, использовали свечки стеариновые, но потом и они закончились. Дело дошло до производства своих свечей. Мы с папой брали доски, фанеру, как от стула. Отец немного разогревал этот воск, чтобы тот сделался мягким, мы брали кусочек, клали на доску и руками или палочкой раскатывали его, как тесто. Потом брали толстые нитки, скручивали их, укладывали на скатанный воск и снова складывали, и вот так катали, и получались ровненькие свечки. Потом они остывали и были готовы. Мы ставили их в какую-нибудь емкость или в подсвечник, чтобы воск стекал, а потом мы его собирали и снова катали.
Где мы варили? У нас дом-то был с печным отоплением, парового отопления не было. А дом наш был старинный, в комнате, в углу, стояла огромная печь. Красивая была печь, с медной дверцей. Чтобы эту печь топить, нужно было много дров. А дров-то не было, только остатки с прошлого года. И папа принес буржуйку, то ли сам сделал, я уже не помню, то ли где-то купил, потому что их продавали. Она была прямоугольная, вытянутая, но без вырезов. Просто железная, с трубой, и труба шла прямо в нашу печь. А в печи дымоход был. Около печки открывалась специальная дверца, и там были вьюшки – закрывать и открывать можно было, так мы и топили. Маленькие чурочки приносили, старые книги, газеты – все жгли.
Что интересно, во время блокады хоть и появились мародеры, которые торговали ворованным продуктами, но сами по себе люди были добрыми. Я как сейчас помню, соседка наша Александра Петровна уходила на работу, а мама ее старенькая оставалась. Так вот, папа как затопит эту печку, так зовет: «Бабушка, к нам иди, погрейся».
Так и обогревались. А как с водой? Воды-то не было: водопровод испортился, замерз весь. А мы нашли выход. Поскольку мы жили на четвертом этаже, у нас был чердак и ключи от него, поскольку ключи раздавали жильцам квартир, которые наверху. И вот, над нашей квартирой был чердак. Мы брали ведро, шли на этот чердак, высовывались в большое окошко, набирали снега, приносили и растапливали его. Но вода была серая, грязная, а внизу – черный осадок. Вода была очень вонючая, потому что топили всякой гадостью, а дым садился на снег. Чтобы вода не воняла, мы ее грели. Я и сейчас до сих пор терпеть не могу тмин. Откуда-то были запасы тмина. И вот, мы его клали в воду, чтобы запах отбивать, и пили. Ну, ничего было, прилично.
Из-за того, что у нас не работала канализация – но не только у нас, а вообще, – все нечистоты выносили на улицу, во двор. И вот, в 1942 году… Даже вышел такой фильм, «Март-апрель» называется. Так вот, в конце марта – начале апреля весь город вышел на очистку территории. А у нас такая куча была во дворе… И люди вышли, кто с лопатами, кто с ломиком. Я тоже пошла туда и потеряла ключ от квартиры. Это был старинный ключ, я его один раз в жизни и видела. Он был длинный и складывался пополам. Из него потом получался маленький складной ключик, квартира ведь была старинная. В общем, люди вычистили весь город, чтобы не было болезней. Потом было чисто. И крыс у нас не было. И никаких насекомых тоже. Даже не знаю, я не видела. Но я-то дома сидела.
Мама потом устроилась на работу, на строительный завод им. Жданова. А папу, хотя он и не был военнообязанным, все же забрали в армию. Да, мама уходила на работу, была медником. Хотя она ведь была больная, порок сердца у нее был, но все равно пошла. Папу взяли в армию, а жить надо было на что-то, вот и пошла. По двенадцать часов работала. К тому времени наша соседка уже уехала, и я осталась одна в квартире. Страшно было, никого нет, мамы нет. Причем, на площадке у нас было еще две квартиры. А в них никто не жил: кто умер, кто эвакуировался. И вот, я вечером одна, а страшно, темно, я с лампочкой сидела.
Папу взяли на фронт, наверное, уже в 1942 году. Он воевал-то всего один день. Его отправили воевать, а в первом же бою ему перебило ноги, и, в общем, на этом его жизнь военная и кончилась.
Прорыв блокады у меня особой радости не вызвал. Почему так? Ну, как-то все прошло незаметно, в 1943 году это было. А вот когда сняли блокаду – 27 января это было – мы были в гостях. У тети моей был День рождения. И вдруг по радио объявили, что блокаду полностью сняли. Это было 19:50, а мы были там, где станция метро Горьковская, еще одна остановка. Мы с двоюродной сестрой – она была старше меня – за десять минут добежали до Кировского моста; он теперь, вроде, «Каменноостровский» называется. И там было что-то невероятное: все обнимались, целовались, прыгали, танцевали, кричали «Ура!». И был такой роскошный салют, столько залпов везде, прямо от Петропавловской крепости. Было очень здорово.
После войны я продолжала учиться в женской школе №319, у нас там были только девочки. В 1950 году я ее окончила и поступила в институт им. Герцена на иностранный язык. Но преподавали не очень хорошо: учителя менялись часто. То одна, то другая. Дина Арановна была, а до этого – еще одна. Три было учительницы.
Окончила я институт, и меня направили в Волхов. Я туда в 1950 году приехала, и мне дали классное руководство. У меня был пятый «А». Да, наш класс был лучший. Нина Федоровна увидела, что я новичок совсем, и дала класс поспокойнее. А до меня, с 1952 по 1957 год, работал Борис Александрович Кириллов. Потом Ирина Владимировна, она вела литературу. Единственный учитель, которая все знала наизусть. Она никогда не смотрела в планы. Мне нравилось быть у нее на уроках. Учебник не держала, читала наизусть. Она, правда, была вредная женщина, но учитель хороший. А после нее уже я была. Потом Матвеева была, она меня отправила в школу №3, я из-за нее ушла. Я с Николаем Петровичем работала. Помню, Нина Федоровна говорила: «Он зимой снега не даст». Отключал от отопления. Хорошую школу строил потом. Мне сказали, что принимали эту школу недостроенной, ну, заставили принять и все.
Я стала жертвой обстрела 17 апреля 1943 года. Была суббота, я помню. Я пришла из школы, а мама стирала белье. Поскольку комната у нас была пустая, и сушили там. А я пришла из школы и собиралась в библиотеку, оделась, надела пальто, шапку. Собралась уже, и вдруг мама мне дала кусочек хлеба. Я села на стул, сижу, покачиваюсь, чего мне было-то, одиннадцать лет. Ем хлеб, а мама белье развешивает. Я была у стены, а она – у противоположной. И когда мама вешала последнюю вещь, уронила ее на пол, ну и пришлось ей идти в ванную, полоскать. А я сижу у стенки на стуле. И вдруг начался обстрел, и нам как шарнуло в стену, что дырка образовалась метр в диаметре. А стены-то толстые, так вся штукатурка на меня упала. А поскольку я была одета, то выронила только хлеб. А все осколки полетели в сторону, где была мама, где таз стоял. И этот таз весь пробило. Я потом нашла эти осколки, наверное, с килограмм, такие тяжелые, драные, острые. И если бы мама не ушла, ее бы уже в живых не было.
Что еще было интересно, когда объявляли тревогу. У нас в каждой комнате висело по тарелке, и когда начиналась тревога, сразу все замолкало. И воздушную тревогу объявляли таким страшным голосом. Это значило, что самолеты-бомбардировщики летят. А когда обстрел, снаряды, совсем по-другому объявляли: «Внимание! Ваш район подвергается обстрелу! Покинуть помещение!». И везде в Ленинграде, на каждой стороне улицы было написано, что, мол, опасно, улица подвергается обстрелу. Ну, мы потом привыкли и не очень обращали на это внимание. А когда отбой был, было так радостно. А потом еще… Ну, мы-то из школы убегали от обстрелов, целую остановку нужно было пробежать. А вот на углу Звенигородкой и Загородного сначала были казармы. ТЮЗ там был. И до сих пор стоит.
Мама умерла в 1954 году. Я уехала в Волхов, а папа остался в Ленинграде. Он там жил, женился. Потом у них маленькая квартира была. Я всегда приезжала в Ленинград и в центр ходила, и на Невский. В самом центре города мы жили. Очень хорошо было. У нас дом был угловой, он выходил на Загородный проспект и на Бородинскую улицу. Там угол такой, и была веранда или терраса, что-то такое. На верхних этажах окна были заложены кирпичами, туда поставили амбразуры, и с нашего дома просматривлись и Загородный проспект, и Бородинская улица, на случай, если шли уличные бои.
Еще я была в окопах. Когда мы приехали из деревни, уже были организованы работы по рытью противотанковых окопов. Поскольку я в детский сад не ходила, мама меня взяла с собой, и мы поехали под Кингисепп. Там стояли гарнизоны, сараи. В них было сено, и мы там ночевали, а чтобы кормить нас, привозили полевую кухню. Мама копала лопатами противотанковые рвы, одна стена отвесная, а вторая, со стороны врага, покатая. Это же противотанковые рвы: танки пойдут как по скату и упрутся в отвесную стену. И в это время уже летали самолеты-разведчики, мы их звали «этажерки». А потом уже стали стрелять, и нас оттуда увезли.
Летом 1942 года или летом 1943 – я не помню – мы ходили на Витебский вокзал, здание было закрыто, поезда там не ходили, движения не было, а на платформы можно было пройти, и вот, мы с ребятами из нашего дома ходили туда играть. Как мы играли? Там стояли такие огромные багажные тележки на четырех колесах с ручками. Вот, мы на них садились или вставали. Одни стоят на тележке, а вторые катят. Сначала в одну сторону ехали по всей платформе, а она длинная-длинная, потом менялись обратно. И вот так мы катались. А зимой ходили на Введенский канал, это около Витебского вокзала, брали палки и ходили, простукивали, где твердый лед, а где нет. Вот так играли. Я на Витебском как-то была и вспомнила, вот здесь мы катались, по этой платформе.
