< Все воспоминания

Захарова (Коваленко) Нина Семеновна

Заставка для - Захарова (Коваленко) Нина Семеновна

Война началась, когда она жила в Тосно.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я Захарова Нина Семеновна, в девичестве Коваленко. Год моего рождения 1929. Отец у меня – Коваленко Семен Александрович. Он сразу после войны умер. А маму звали Коваленко Татьяна Игнатьевна.
Когда война началась, мы только переехали в свой дом на улицу Шолохова. Ленинский проспект был богат зеленью, особенно сиренью, его так и называли – Сиреневая деревня. Сирени было всякой. Бывало, идешь, аж голова от нее кружится. Я и сейчас, когда прохожу мимо, то вижу: кустик старый ещё стоит в одном месте. Там моя тетка жила. Было лето, мы бегали, играли, но я помню, как отец (он был бригадиром на железной дороге) очень ждал, что вот время настанет, и нас эвакуируют. А никто нас не забирал, по радио мы слышим, как говорят: «Не волнуйтесь, немцы еще далеко». А они ведь уже совсем рядом, а по радио говорят: «Враг далеко!».

IMG
Нина Семеновна Захарова 1960 г

Стоял уже август, было очень тепло, но помню: мне было страшно из –за того, что нас не забирают. А ведь все начальники- то уже уехали.
В магазинах хлеб был всегда. Масло мы не брали, то ли были бедные, то ли его не было. Брали маргарин, я его очень хорошо запомнила. Он в то время был вкусный. Это сейчас он невкусный.
Моя мама ходила ночью отмечаться и говорила, что должны привезти рис или макароны. И помню, как мама говорила: «Завтра праздник, у нас будут макароны отварные и колбаса». Колбасу мы видели редко, это я точно помню, да ее и в магазине не было. В магазине мы отоваривались около железной дороги, подальше от вокзала, где водокачка. Она, по-моему, и сейчас стоит. Рядом с водокачкой был трехэтажный кирпичный дом. И жилые помещения были. И в этом же доме была железнодорожная амбулатория и магазин.
Ну, может быть, за полгода перед войной мы построили свой дом, и тут война началась. Ну, конечно, когда немцы подходили, то надо было прятаться. Начали бомбить. И наши родители ходили в лес, копали окопы. А потом мы туда переехали. И жили в окопах. Окоп – это вырытая яма глубокая, но там ходить нельзя, а только лежать или сидеть. Крыша сделана была и все. Кто – то приносил бревна, а у нас, по-моему, были доски, а сверху набросаны кусты. Почему-то мы еще боялись, что нас немцы будут ловить и забирать.
Я вот и сейчас, когда хожу в лес, вижу эти наши ямы, они очень хорошо сохранились. Особенно за линией, к дачам. Печек в этих ямах не было, мы ели что-то сухое. Если что –то нужно было вскипятить, чай или воду, то жгли костер. Ну, мы там прожили, может быть, дня три – четыре. Потом, когда немцы пришли, то они кричали в рупор, чтобы мы выходили: «Никто вас не тронет!». Они понимали, что мы спрятались не столько от бомбежки, сколько от них. Они по-русски хорошо говорили: « Выходите, никто вас не тронет, и живите в своих домах».
Я помню, как однажды шли мы по лесу и увидели: на дороге стоит машина, рядом четыре немца. Мы идем, боимся, думаем: интересно, какая у них голова, какие ноги. Люди болтали всякое. Вот мы идем, и слышу я, как мама говорит: «Ой, какие красивые».
Вообще- то немцы – мужики красивые, немки – нет: длинные, тощие, руки длинные, сами нескладные. Немцы красивые, у них зеленая форма, пуговицы блестят, высокая фуражка. «Правда, какие красивые».
Они на нас и внимания не обратили. Хотя бы повернулись. А мы идем со своими хатулями. У моей мамы, кроме меня, еще двое детей. А она была на седьмом месяце беременности, идет с большим пузом. Родила 2-го октября, при немцах. Пришли мы в свой дом. Жили мы на Шолохова, где сейчас стадион четвертой школы.
Но если мы перед войной в очереди стояли за едой, то при немцах ничего не было. У нас была посажена только картошка,
Мы там жили пока еще в своем доме, в кухне. Спали все на печке. А немцы в комнате. Было два немца, одного звали Юзоф, другого Карл. И еще были два немца, звали так же. Одни немцы были очень хорошие. А другие такие же, как наши русские, пьяницы и бабники. Между прочим, наши бабы сельские сами к ним ходили. А первые были хорошие, они со мной все играли, один немец Карл всегда играл. Он начертит карту, а мама пуговицы даст, и мы с ним в пуговицы играем.

IMG_0001 (2)
Нина Семеновна Захарова с друзьями дома Тосно, ул. Шолохова 5, 1953 год

И очень часто этот немец просил: «Нина, спой песню «Широка страна моя родная». Я ему пою, он мне за это давал конфеты. Когда стало холодно, другой немец увидал у меня такую шапку с длинными ушками меховыми и говорит: «Такую бы шапочку моей маме. У нее очень больные уши». Моя мама взяла и отдала ему эту шапку. И он ее отправил, зато нам в Новый год пришла посылка от его матери, во-первых, благодарность, мне бусы, заколочки, братику гармошку губную, сестре тоже там всякого. А мама уже родила, маме и муки, и крупы, и сахар для маленького ребенка. Когда мама рожала, немцы из дома вышли и очень переживали. А принимала ребенка соседка. Так что было все хорошо.
Потом, когда плохие пришли и к нам заселились, пошли наши бабы тосненские. Они ходили, и мы , конечно, стали немцам мешать. И они нас выгнали, а идти нам было некуда.
Нас выгнали в сарай. Это была глухая осень, помню, дождик был сильный, и быстро наступили холода. И сумасшедшие морозы, за -40 градусов , как нарочно. И мы там жили в этом сарае. У нас был сделан бункер, когда бомбили, мы в него спускались. Дров не было, отец работал на железной дороге и приносил оттуда уголь. Печку он кое-как сделал, чтобы только сварить что-то. А какое там тепло. Вот так мы и жили, но жили, а что делать. Не полезешь же в могилу.
Кормёжки не было никакой, мама с ребенком, отец, конечно, сразу же пошел работать. Он у немцев был стрелочником. Ему там давали раз в неделю буханку или две. А что это, этим наешься разве? Кормила всех я. Начинался день; мать одевала меня, подвязывала пояс. На этом поясе несколько мешочков было. Раньше не было целлофановых, тряпочные шили, мешочки. Мать давала совочек, метелочку и кочергу,и я уходила на линию. У нас Тосно – крупный железнодорожный узел, богатое место. Здесь линия принимает из Гатчины, Саблино, Мги, Шапок, из Любани и еще из Новолисино. И вот немцы либо приезжают в Тосно и останавливаются с фронта раненые, либо, наоборот, на фронт.

IMG_0003
Нина Семеновна Захарова 1957 г.

И вот к этому вагону подходишь и стучишься. Вагоны были еще товарные, пассажирских не было. Подойдешь – попросишь, и кто что – то даст, а кто и поддаст. А еще любили немцы нас подразнить. У них конфеты такие были трубочками. Они развернут горсть, бросят, а потом фотоаппаратами снимают, как мы эти конфеты собираем.
Много нас детей было Мы как то подгруппами промышляли , человек по 10-15-ть.
Вообще во время войны русские были совершенно другие. Они были людьми, это сейчас кто ковер бережет, кто квартирой дорожит. Раньше дорожили только жизнью, и ,по-моему, каждый человек любил друг друга.
Потом я ходила на вокзал, там были амбары, или ,как еще их называют, склады. Складов пять – шесть было. А ведь постоянно бомбили, вот разбомбят склад с хлебом, например, и мы туда лезем. Немцы же не будут есть хлеб, перевалявшийся в земле, а нам все равно.
А еще было так: немцев кормят в обед, а мы уже стоим там, где раздают обед немцам. У них всегда был густой гороховый суп. Потом повар туда дольет воды, размешает и нам наливает. Мы за это спасибо говорили, да еще как кланялись. А если эшелонов не было, то я бежала на поле.
У нас здесь был совхоз Ушаки, и он богатый был, там и горох, и картошка ,и свекла росли, а сейчас не знаю, по-моему, пусто все. Я ходила на поля, собирала колосья, горох уже упавший и, конечно, картошку. А как придут эшелоны, я опять к ним.
Потом у нас были две бойни. Там тоже стоим, просим. А чего просить, кроме кишок, ничего не дают. Так это еще хорошо, что кишки дадут, а то иногда другой немец пройдет, кишок не даст, а только обольет из шланга.
Я была очень худенькая, длинная как кишка, и меня немцы жалели. Меня сразу позовут и еды дадут, а то и пихнут. Немцы были тоже всякие. Мне часто перепадало. А вечером у нас было здесь много кинотеатров, часть строили пленные. Так вот вечером я стою у кинотеатра, пою. У нас был кинотеатр, где сейчас конец Тосно, где заканчиваются дома, ближе к Ленинграду. Дело в том, что мы в Тосно-2 почти не ходили. Моста не было, а через линию – длинная дорога. А нам ведь надо зарабатывать, время терять нельзя.
Так вот кинотеатры были в конце Тосно, где сейчас последний магазин, напротив Пятерочки, потом, как едешь на больницу, там тоже был кинотеатр. Где-то был еще, ну впрочем, мне и этих двух хватало. Вот я стою, пою «Из-за острова на стрежень». Всего знала, как и сейчас, только два куплета. Эти два куплета я целый вечер пою: мне кто денежку даст, а кто и конфет.
Вот так и проживали все на моем хребту.
А вот еще как еду добывали. В вагонах выгрузка была с другой стороны, и мы сидим на этой стороне подряд, и у каждого крючок. Вот брали мешки с картошкой, а из них обязательно что – то падает. А мы уже потом подбираем. Если картошка упала, мы её ловко подцепляли. Если картошину подцепила, иди снова в конец очереди. Один немец говорил: «В очередь становись, нельзя, чтобы снова тебе, надо и другому».
А для зерна у нас были маленькие метелочки. Русские рабочие , когда выгружали мешки, то специально мешки рвали, и зерно у выхода у них рассыпалось. А мы тут же с метелочками это зерно заметаем в мешочек свой.
И вот один немец все за нами наблюдал. Со мной ходила соседка, она была такая черненькая, красивая, на 8 лет моложе меня, ей было примерно 5 -6 лет. Есть – то все хотят, и маленькие хотят. Взрослые не ходили, не просили, да и кто им даст, а эта маленькая соседка всегда была со мной. Если я чуть маленько от неё отбежала, что-то увидала, она, бывало, плачет, чтоб меня не потерять.
Ну вот, немец подходит, а мы с ней уже круг сделали с картошкой выловленной и, довольные, опять садимся в конец очереди. И тут он подходит к нам, останавливает и у нее спрашивает по – немецки: «У тебя есть старшая сестра?» А она давай реветь. Я ей говорю: «Не реви, он не о тебе беспокоится». Он спрашивает опять, я ему кое- как сказала: «Есть, есть! Красивая!»- и показала, что большая.

IMG_0004
Нина Семеновна Захарова с Зоей Даниловой г. Тосно, ул. Трудовая , 1950 год

Он мне тогда объясняет: «Сейчас я вам принесут мешок картошки. Если вы его унесете, то мешок ваш, не унесете – он снимает автомат – я вас застрелю» . А мешки немецкие, примерно 50 -60 кг. Пленный мешок нам принес, поставил. А мы с Галькой как увидали, особенно я, что дома будут все сыты, так обрадовались! А тащить мешок нужно под откос, да еще 3 – 4 линии надо было перейти.
Когда немец нам это все объяснил, ребята, которые были с нами, убежали под откос, под кусты. Как мы с ней за этот мешок взялись, я не знаю, но мы вцепились в него изо всех силенок и тащим, а немец сзади нас с автоматом. Я тащу, а Галька сзади подталкивает. Через первую линию перетащили, через вторую… И вот так потихоньку мы этот мешок перетащили.
Немец , конечно, хохотал над нами, что- то бормотал по – своему, и когда мы притащили мешок под откос, то завалились на этот мешок и давай реветь.. с ней. Она- то плачет, потому что испугалась, а я-то плачу, потому что ребятишки из кустов выскочили и просят картошки.
А что я им дам? Нет, конечно! Я реву громко, дескать, отойдите от меня, никому ничего не дам. Тут идет женщина, она работала вместе с моим отцом на линии , и она знала меня. Она пошла в будку к моему отцу и сказала: «Иди на откос, там твоя дочь ревет». Он пришел, помог, конечно. Мы принесли картошку домой, отец принес с кем-то, и мы дома по картошине разделили! По картошине и одинакового размера. Разделили наши родители поровну с Галькиной семьей, и мы были очень довольны. Вот так и жили все 2, 5 года.
Несколько раз я видела, как немцы наказывали. Во- первых, немцы когда вешают или наказывают, и ты в это время идешь мимо, то тебя обязательно остановят и заставят смотреть. Был случай: парень украл колбасину. Раз была бойня, тут же делали и колбасу. Так вот, он украл, а ему немцы отрубили руку. Пацан был, может быть, лет 15. После войны я слышала, он никому не говорил, что эту руку ему немцы отрубили за воровство, а говорил, что его ранило на войне.
Потом еще точно такого же пацана привели, где они в основном наказывали. Там была широкая скамейка. Так вот они его к скамейке привязали и хлыстом били, а того, кто шел мимо, останавливали, мол, глядите. Я видела, как били, видела и в лагере, как били.
Однажды, я иду на бойню с ведром, и меня тоже немцы останавливают. А раз немцы останавливают, значит ,знай, что- то будет, какое-то наказание. Смотрю, ведут женщину. А я эту женщину хорошо знала, она недалеко в нашем краю жила. Она была уполномоченной. Уполномоченные во время войны собирали народ и заставляли копать противотанковые рвы. А раз она заставляла, немцы ее привели к госбанку, дали ей лопату. И она копала яму. Она, конечно, догадалась, для чего она эту яму копает. Ревела и просила, чтоб ее не убивали, говорила, что у нее маленькие дети. Но немец, когда заглянул в яму к ней с автоматом, на наших глазах выстрелил, потом позвали пленных, и они её закопали. Жила она на улице Некрасова. Она была такая деловая, звали ее ,кажется, тетя Маня, а фамилия ,вроде, Планина, точно говорить не буду. Второй раз я такую казнь видела, когда копал себе могилу мужик. Немец тогда меня не заметил, а я увидала, что он народ останавливает, значит, будут закапывать, ну я и обошла . Потом я узнала, что и мужика так же закопали. Потом я старалась это место стороной обходить.
Немцы не только закапывали, они и вешали. Один раз мы ходили молиться в церковь. Возвращаемся, немцы останавливают нас напротив дома, где сейчас у нас музей. А во время войны в музее была комендатура, и вход полукруглый был с Ленинского проспекта. И у дороги было три больших дерева, здоровых таких. Смотрю, выводят мужика, выносят табуретку. Пленные поставили табуретку и заставили мужика на неё влезть. Фамилия этого мужика была Фокин. Он залез на табуретку и только успел крикнуть: « Победа будет за нами!». И тут немец выбил из – под него табуретку. Он висел три дня, высунувши язык.
Где у нас сейчас ПТУ , до войны был аэродром. Это большая поляна была, там самолеты садились легкие. На наших глазах одного партизана сбросили с самолета. Он был в мешке, а нам сказали: «Сейчас увидите, как партизан будет падать». Но это было далеко и не видно. А вот Фокин – то мне хорошо запомнился. Говорят, Фокин был с партизанами, которые были перед Вырицей. Там был такой лес, и .действительно, там были партизаны. Но я туда не ходила, но слышала. И потом многих наказывали, непонятно, за что.
Вот допустим, эта тетя Маня. Ну, она была бригадиром, вот за это ее застрелили. Или же иногда выдавали соседи. Хорошо, если улица или край хорошие, а ,может, и языки у людей были покрепче. И таких еще было всяких чудес.
Казненных людей прямо около банка закапывали. А еще помню одного солдатика, он сам себе копал могилу прямо около Ленинского проспекта. Но немцы наказывали только тех, кто им вредил, а кто им подчинялся, тех они не трогали. Вот мой отец тоже был мужик тихий, но он на работу сходит и на кровать, кто его тронет? Мать моя была с грудным ребенком, кто ее тронет? Никто! А меня, которая только и смотрит, где кусок хлеба достать. Нас не трогали. Ну, мы никому и не нужны были. Конечно, если в семье молодая женщина, на нее поглядывают, немцы ведь такие же мужики, как и русские.
Немцы, они , действительно, были красивые, чистенькие, пуговицы блестят, сапоги блестят, я им чистила сапоги. Бывало, так чистишь, что свою рожу было видать. Один раз я немцу плохо вычистила сапоги , так он меня голенищем по роже отходил. Мне давали гуталин и платили: конфет дадут или марки. На марки я в магазине купила песенник, и мне запомнилась песня «Удивительный вопрос, почему я гол и… бос, потому что как всегда, все у жида, все у жида». У нас же ничего не было, а у евреев было.
Рядом с нами жил еврей. У него была молодая красивая жена, он убежал в лес и пропал, а к жене стали приставать. Ну, она с первым стала жить. И тот для нее гамак приобрел, разные подарки делал, и она с ним встречалась. Она не была похожа на еврейку, очень симпатичная была. Так вот она осталась жива да еще и с маленьким ребенком осталась, как я знаю. .
У нас дороги были узкие, около дорог – канавы. У немцев и я работала, когда нет никакого заработка, без дела тоже не сидела. Немцы аккуратные были и требовали соблюдать чистоту. И мы копали, чистили канавы до самой церкви, зимой на линии работали, чистили снег. Я сама иду и прошу работу, ведь я есть хочу. За эту работу давали либо деньги, либо хлеб .

IMG_0002 (2)
празднование 7 ноября г.Тосно, 1980 год

. А вот эта дорога, шоссе Барыбино, если ее разобрать, то сделана она из калабашек, тоже я ее делала. У мамы 2-х годовалый ребенок ,молока у нее не было. Вот я хлеб-то и получала. Когда милостыню давали, мы хлеб разжуем, а потом в тряпку положим, туго завяжем и ребенку в рот сунем. Бывало, подойдешь к нему, он все сосет, потом когда хлеб закончится, новый кусок вложишь. Четыре – пять сосков было, вот так и ел хлеб только. Но в 1942 году умер,
Сестра на десять лет моложе меня , ей было три года, брату – пять лет. Коль мы никому не нужны, нас не трогали. Вроде так и прижились: ведь человек ко всему привыкает. Ходили вещи меняли, но это были опасно. И предупреждали нас, писали: никуда не ходить. Но нашего брата трудно удержать, если есть хочется. Собирали добро, у кого что было, и ездили – меняли. Соседа нашего так и застрелили. Мы ему кричали, чтобы вернулся, а он зимой на саночках повез чего-то менять. Ну, его и убили.
В меня ,между прочим, тоже три раза стреляли. Мы жили еще дома, был Новый год. Папка мне принес елочку небольшую. Я стояла и вешала игрушки . Тут и пришел пьяный немец, а я в руках держу шарик серебряный с красной звездой. Он как звезду увидел, сразу заорал: « Ты партизан, тебя надо вешать!». Немцы говорили на ломаном русском и почти все. Поэтому мы хорошо друг друга понимали. И вот он меня схватил и орет. Потом снимает автомат, а чтобы меня застрелить, ему нужно поставить меня и отойти маленько в сторонку. Вот он, помню, меня ведет, а мама с папой сразу за печку, куда соваться-то, у них еще трое детей. Вот он хотел вывести меня с крыльца, идет, бубнит, а у соседского дома стоят два немца, курят. Они соскочили, через забор прыгнули , у этого дурака автомат отняли и отругали. А не было бы их – не было бы меня.
Тут недавно читаю газету, и в газете пишут, что из Сериковых прудов вытащили части самолета, а я думаю: «Надо же, он при мне упал. Я это видела».
– Дело было днем, наши так низко летели, даже можно было определить лицо, так низко. И они что делали. Они с шиком пролетали, кидали бомбы замедленного действия и улетали. Ну, одного , конечно, подстрелили немцы из автоматов. А потом как начало взрываться, то тут, то там, а я, недолго думая, в болото убежала. Отсиделась, а потом, когда утихло все, вернулась, увидела, что это немецкие эшелоны были разбиты: где нога, где рука, кто охает… Многие русские пострадали при этой бомбежке.
А один раз я шла с Тосно 2. Там была кухня ,и мне сказали, что там хорошие повара. Стала просить: «Дайте мне что – нибудь!» Он мне дал картошки, а я увидала шелуху картофельную и говорю: «Можно, я возьму», а он мне: «Бери!». И дал хлеба и налил супа. И я домой пошла довольная. Иду, и вдруг снаряды. Друг за дружкой, то тут взорвется, то там.
Я уж думала, что пропаду; маленько отошла в сторону от дороги, в воронке отсиделась. И вот что вы думаете, этот день я запомнила. Через много- много лет был праздник какой -то в детском садике, я пришла просто посмотреть. А когда закончился праздник, заведующая попросила нас остаться. Пригласила к себе в кабинет, там уже был накрыт стол, и она нас, как стариков, переживших войну, поздравила и угостила. Там сидел мужчина, он стал рассказывать, что он находился в Колпино и был артиллеристом, стрелял по Тосно. А ведь еще бы маленько, и он , может быть, убил бы меня. Вот так все было пережито.
Потом стало известно, что немцы здесь никого не оставят, увезут всех. Прятаться или жить в сарае, отказываться – бесполезно. У меня мама и отец говорили: «Не надо спорить, не лезьте. Куда повезут, туда и поезжайте». Посадили нас на лошадь, а взять с собой нечего: взяли картошку и тряпки, какие были. Потом погрузили нас в товарные вагоны. Натолкали народу столько, сколько влезет. Отец сразу на мешки лег. Я помню, в Гатчине выходила за водой, конечно, можно было убежать, только куда, к кому?
Привезли нас в Латвию, выгрузили весь состав, полный был состав. Немцы с нами не ехали, они где- то были сзади, тоже с автоматами, а в вагоне только русские. Приехали мы в Тукумс, такой город в Латвии, выгрузили нас на откос, и тут стали ходить немцы с латышами. Вот они ходят и смотрят – на нас же никто не глядел, кому мы нужны.
Нас было несколько тосненских семей. Мне всего 14-ть лет, что я могу делать? Всех разобрали, остались три семьи. Чтобы под дождем не сидеть, свезли на сеновал. Там мы прожили несколько дней, приходили и латыши, люди хорошие, они нам приносили молока, картошки и хлеба. Тут мы хлеб не зарабатывали. Мама пошла искать работу – рабочие нужны, но с такой семьей никто не берет. Потом её в школу взяли уборщицей, там ей дали карточки. Там дали нам комнатушку, что-то отец делал по школе, а мама уборщицей была. Ну и я пошла искать работу. Помню, первую хозяйку нашла, ну она и говорит: «Будешь у меня свинину жарить, а нам нужно на поле работать. Вот тебе, Нина, кусок сала. Ты нам его нажарь». Я им сала нарезала, в сковородку положила, и оно все растаяло. Они пришли с работы, а есть нечего: «Нина, где сало?», а я им: «Вот, сколько много я его натопила!». А они: «Нина, мы это не едим». Смотрю, стала сама сало жарить, а меня выгнала.
В Латвии я тоже халтурила, чтобы как – то заработать. Там тоже строили дорогу, я к ним напросилась. И вот как-то немец привязался ко мне, чтобы я кувалду тяжелую взяла. Один, пленный то ли поляк, то ли испанец, нерусский какой – то, взял и оттолкнул его от меня. Но раз я не взяла кувалду и не выполнила приказ, немец решил меня застрелить. Но тут еще один пленный подскочил, и они вдвоем бросились к немцу и столкнули его в канаву. Я бежать, а там поляны и кусты. Хорошо, что бежать недалеко. Поблизости стоял дом, и в этот дом я часто ходила. Хозяйка там меня всегда чем – нибудь угощала и хлеб давала. Вбегаю и вижу у них корыто, я хотела залезть под корыто, но потом думаю: лучше в лес бежать. А лес чистый, ничего не валяется. Я в лес вбежала, а там все видно, и кругом лисьи норы. А я худая была, ноги то в нору засунула и куст навалила на себя. Немец за мной бежит, куда стрелял, не знаю. Потом ушел домой и дома стрелял, думал, что я на чердаке спряталась. Но нигде меня не застал. Только хозяйка потом мне сказала: «Хорошо, что лисы в норе не было, а то ноги бы отгрызла.
Потом и мой дядя устроился на работу. Там был еще его жена и тетка, они нашли работу и меня взяли. Я была нянькой, возила коляску, но разговаривать с ребенком нельзя было. Но хозяева были хорошие. У них было 90 гектар земли. Бывало, как вспашут землю, надо камушки собирать. Вот туда отправляли меня, мы ягоды собирали, яблоки. У хозяина был двухэтажный дом, там жили работники, я им носила продукты. Мы жили в его доме около кухни, в пристройке. Там жили хорошо: была своя маслобойка, больше 10 коров, поросят, больше 10 лошадей, в амбарах крупа была, фрукты, ягоды, компоты, варенье.
Когда я ему сказала, что моя мама живет на карточках, он мне разрешил продуктов ей относить. И я, бывало, наливаю молоко, отрезаю кусок масла, насыпаю крупы, дядя запрягает лошадь, и я везу все матери. Но это было недолго, пока немцев не было.
Тут они появились и всех трудоспособных: дядю, меня, дядину жену- всех забрали в лагерь. Вдоль фронта были лагеря. И вот меня забирают. Мама плакала, просила: «Куда вы ее, она же такая худенькая!». Я, помню, она просит, а немец меня как толкнет на телегу, как ударит по лошади, а мама упала на дорогу. А дорога пыльная, смотрю, как она лежит на дороге, так и расстались.
Дядю моего – в один лагерь, я в другом, мы копали окопы. Ну, я про бомбежку вообще молчу, мы были к ней привыкшие, когда работали еще в Тосно. Здесь же бомба на бомбе.
В этом лагере какая кормежка – баланда одна. Конечно, провинившихся били. Меня не били, я была послушной. Что скажут, то и делаю. В лагере – сарай. Внизу живут немцы – наверху мы. Это же фронт. На одной стороны женщины, на другой мужчины – хочешь в туалет, кричишь немца. Ели на улице и в холод, и в дождь, а пленные готовили.
Подходишь, и тебе наливают, а что наливают, не спрашиваешь. Идешь и думаешь: может, травку съесть. Я даже помню, как – то лежим – едим, а один мужчина говорит: «Я сейчас вас научу кушать». Он нашел за балкой старую книгу, разорвал листочки, дал каждому по листочку и сказал: «Скомкайте бумагу, жуйте и представляйте, что это хлеб или пирожное». И , правда, помогало.
В этом лагере мало умирало -людей больше вешали. Провинился – значит в петлю.
Мы сидим, едим, тут стол, а рядом повешенные висят. Там много было разных пленных: и украинцы, и поляки, и итальянцы, так что кто с тобой будет говорить. Висит, и внимания не обращали – ко всему привыкали. Висит , ну и прощай. Тут же еще и пели, да какие песни по вечерам пели! Так что привыкли. Но вот уже сдвинулся фронт. Он же на одном месте не стоит. Стали поговаривать, что нам раз кушать нечего, деть нас некуда, то, говорят, топить будут.
– Сажали таких , как мы, в какой- нибудь пароход, и все- топили. Сказали, что и нас оптом уничтожат, а не распустят. Никто развозить по домам не будет, а распускать нельзя, значит, уничтожать.
Мне мужчина один говорит: « Твой дядя сказал, беги, если хочешь жить. Вы подростки, на вас меньше внимания, это нам бежать трудно. А вы бегите спокойно». Я этому мужчине говорю: «Конечно, я не хочу, чтоб меня топили или поджигали. Лучше убежать, пускай потом повесят, если найдут». Мужик взял палку и на песке нам начертил план местности:
« Вот дорога, вот церковь, тут речка, с этой сойдешь, на эту перейдешь. Он мне нарисовал, а мы с Шуркой, подружкой моей , запомнили все. Ну, вот я Шуре говорю:
« Давай бежать завтра же. Потом будет поздно». Она говорит: «А если поймают?»
«А какая разница, поймают- разберутся, и не поймают – потом разберутся. Так что давай рискнем». Утром мы пошли на работу, траншею копать, нас туда водил немец.
Нас сначала пересчитают, а потом ведут на эти траншеи. Мы начали работать и все думаем: «Бежать – не бежать». Потом я уже говорю: «Шурка, как хочешь, я побежала!».
Мы оставили лопаты, наши лопаты сразу зарыли, и мы с ней в кусты через дорогу перебежали. Вот в лес забрались, шли, шли, нашли дорогу, вот теперь за эту дорогу нужно держаться, но ходить- то надо не по дороге.
Вот мы вдоль дороги и идем до места, где мать моя живет, а это Латвия, и это не близко. Шурка всего боится: «Нас найдут, повесят вечером!» Мы дошли до речки, а тут мост, а на мосту сидят полицейские и бляхи у них. В Тосно полицаев я редко видела.
А я плавать не умею. Пошли по этому лесу, там и палочки никакой не нашли, а уже темно. Пошли, малины поели, нашли дерево старое и полезли на него. Если мы уснем, то к дереву привяжемся, а самое главное, нас не найдут. А Шурка очень чувствительная была и постоянно ревела. Я ей говорю: «Ну не плачь, не плачь!» Настало утро, некуда деться. Я плавать не умею, что мне, тонуть? Мы еще сидим на дереве, а я говорю: «Шурка, вон дорога вдоль речки, и пыль видна, давай присматриваться, если пыль быстро двигается, значит, немецкий отряд, а если тихо, значит, беженцы» . Смотрим, дорога тихо пылит, значит, беженцы. Латыши с хуторов идут, там как раз русские начали наступать.
. Мы с ней эту дорогу перебежали и – в кусты, потом в другой лес, потом нарвали веток для маскировки и по канавам поползли. Приползли к этой дороге и легли. Как только подошла первая лошадь, мы в эту колонну встали , и все . Идем вместе, все идут , и мы вместе с ними.
И я помню, когда мимо немцев проходила, мне уже плохо было и страшно. Думаю: скорее бы перейти. А Шурка говорит: «Ты перешла мост и тут же упала, то ли с голодухи, то ли что. Наверное, с голода». Когда очнулась, то я уже была на повозке, и латыш наливал мне путру. Путра – это кислое молоко со сваренной кашей. Это все размешивают и пьют- как хочешь. Первое время думала, помру от этой пищи, а потом привыкла. Он мне сразу путры налил и сказал: «Я знаю, куда вам надо. Шуру довезу до места, а тебе придется выйти у маслобойки. Знаешь где?»
«Знаю». В нужном месте я вышла. А там, где школа и мать моя работает, деревья уже выпилены, стоят большие машины. Смотрю: в большом саду машины и немцы ходят. Ну, я забралась в клубнику( она была высокая) , лежу и жду.
Вижу, мой братик бегает, а кричать я не могу. Вдруг он встал, я приподнялась, он как побежит за мной, а я в лес. И какая ловкость у меня появилась! Я быстрехонько забралась на дерево. А мама бежит уже меня искать, да не одна – две девочки с ней. А я сижу на дереве, боюсь. Потом мама догадалась и кричит: «Нина, не бойся, здесь немцы хорошие, тихо все». Я и вылезла.
Ну, мы прожили недолго в этой школе, уже хозяева уехали. Они все свое добро зарыли. Мы там пристроились к другой хозяйке, и она нам сказала: «Никуда не ходите. Говорят, скоро война кончится». Там мы помогали хозяйке. Я там тоже ходила по хуторам , просила подаяния, но они добрые были. К ним интересно было ходить: придешь, попросишь: «Бом плайзи» . По- латышски это белый хлеб. Латыши давали и молока, и сала отрежут. Голода мы там не знали. Зато узнали горя, когда сюда приехали.
Вскоре уже и русские пришли, кончилась война. Русский офицер собрал народ с трех хозяйских домов , распределили всех и повезли нас домой. Опять так же ехали в товарном вагоне. Приехали сюда: вместо дома – гараж, задняя стенка, две боковые стенки и крыша, пола нет. Где жить?
И нам пощады не было. Я с трудом паспорт получала: нужно было молча постоять, подождать, начальник еще примет или нет, потому что мы для властей были предателями. Ну, получила я паспорт, а где жить? У соседки жили. Коза стоит, и мы рядом с ней.
Было много разбомбленных домов, одни доски были, и все. Мы из них собрали кое –как себе жилье. Отец еще был жив. Сделал пол, сделал кухоньку, и там все мы жили и радовались: все – таки свой дом. А на второй год отстроились.
Потом отец слег, у матери трое, один другого меньше. Мне уже 17 лет. Я сажусь на поезд, на подножку и еду в Ленинград. Учились снова жить и кормить семью . Сначала в лес ходили. Ягоды насобираем и стаканчик продаем, все-таки хлеб.
Потом у мамы заболели ноги, а мне ходить в лес невыгодно, я не смогу так семью прокормить. А мне что-то надо делать, кормить- то семью надо. Еду с корзинкой в Ленинград, у меня уже стаканчик куплен специальный. Я встречаю поезда из Любани или Шапок. Например, идет тетка или мужик с ягодой. Я к ним. Сторгую ягоды, потом перепродаю. Пока продаю, гляжу, кто- что несет на рынок. Цветов раньше не было садовых; полевые были: ромашки колокольчики, ландыши, незабудки. Я ,бывало, сразу к тетке с цветами: «Продавай, тетка, мне, больше толку будет, а то простоишь долго». Пока стою, я из ее цветов наделаю букетики, а если веники, то я из двух веников сделаю три. Рынок закрывается – у меня другая работа: я с этими букетиками по Невскому хожу, продаю. Всем торговала: и брошками и бусами.
Я каждый день ездила на Мальцевский рынок либо с цветочком по Невскому, либо с вениками в баню по Советской и Пушкинской. И я поглядываю: идет солдат: «Что несешь?» «Хлеб!» « Продавай мне!». И он продаст, все равно ведь несет продавать. Вот, значит, цветы я продала, вынимаю ножик, иду на Московской вокзал. Режу на куски хлеб и им торгую, потом еду домой. Везу мучки, из нее делали баланду. Разведешь муки в воде и варишь, как клейстер. Ну, картошечки бросишь, ну и мать какой – нибудь травки добавит. Самая дешевая пища была для нас. А потом я устроилась на работу на Московский вокзал. Возила молоко, бывало, на первом поезде его привозила. Раньше не общежития, а коммуналки были. Они меня впускали в квартиру; а я уже каждый столик знала. На столике стоит банка, под ней деньги, Я разливаю по банкам все молоко, бидоны с собой, на проходной оставлю и все.
Потом я стала работать. Я взрослая уже, мальчики ухаживают, а мне не до них. Пошла учиться. Надо учиться, даже заставляли и спрашивали. А как мне идти, до войны я всего четыре класса прошла. Я что, в пятый пойду? Нет, пойду прямо в шестой, и пошла.
Наверное, я хорошо училась здесь, в Тосно, потому что ни за кем так не ходили, а мне учителя говорили : «Иди, учись!»
Работа у меня была такая: я отправляли чистое белье по вагонам. И никогда не было ошибок, многие ошибались, поезд ушел, и все ушло. А у меня вся трудовая книжка исписана благодарностями. Меня заметили и решили послать меня работать на скорый поезд кассиром. Я говорю: «Не буду, мне надо учиться и семью кормить».
Чтобы пойти учиться, я весь Ленинград объездила – мест нигде нет. Пыталась в 7-ой класс – нет, в 6–ой – нет, да пойду и в 5-й, мне только бы справку дали, что я учусь, чтобы сняли с поезда. Пришла в школу на Лиговке и прямо к директору. Говорю: «Вы уж меня простите, сначала не хотела учиться, а теперь вот надумала. Я во время войны училась в седьмом классе, в то время сочинений не было, а под диктовку я напишу». Так я и математику сдала, ходила раза три, справку получила – Прихожу к администрации железнодорожной: «Снимайте с поезда и возвращайте меня на мое место».
Потом я стала работать поваром в садике. Позднее на портниху выучилась и пошла в ателье работать. Раньше как принимали: отработаешь две недели, потом принимают. Мастер мне сразу дала юбку шить: самая тяжелая работа, но я справилась. А когда пришла заказчица за готовой юбкой, меня вызывает мастер. Дама стоит и говорит, что она хочет. Мне мастер говорит: «Ниночка, отметь». Дама ушла. Мастер мне: «Нина, иди, отпарь и повесь в шкаф». А я говорю: « Я здесь артисткой работать не буду!» – и ушла.
Потом я училась в типографии, отработала и там какое-то время. Работала я и на самонакладке. В типографии есть машина, которая сама накладывает, только следить надо.
А врач все время меня вызывает: я раз пришла, второй раз пришла, потом прихожу и говорю: «Доктор, а что вы меня вызываете? Я же здоровая». А врач говорит: «Ну как же, вы же во вредном цеху работаете!». А я решила, что не буду работать во вредном. Я прихожу к мастеру и говорю: «Вы же мастер, если я пришла к вам устраиваться, вы должны объяснить, что это вредный цех». А он говорит: «Будешь еще отрабатывать!» А я говорю: «Измучаетесь, я ведь хохлуха, а хохлы настойчивые». Вот мои три подруги в типографии остались работать: «Да ты что, Нина, мы же раньше времени пойдем на пенсию!» Я говорю: «Доживите!» Их давно в живых нет, а я жива.
Сначала меня не отпускали. А я все портила и все вредничала. Наконец меня уволили. Рождается ребенок, и я перехожу в садик в Тосно работать. В садик нужно было ребенка устроить, и я сама устроилась. Сначала нянечкой, детей- то тогда брали с 4 – х месяцев, а они – только оденешь, опять мокрые. Я заведующей говорю: «Если вы хотите спать на своей кровати, выгоните меня от этих ребятишек, я лучше посуду буду мыть». Ну, мыла посуду. Потом смотрю, повар нужен – я выучилась на повара детского питания. Я уже работаю поваром и вижу, что носит к нам ребенка такой Иван Михайлович – главврач, у него ,по- моему, один мальчик был. Он мне говорит: «Нина, ты знаешь, нам нужны медицинские работники». А я ему: «Иван Михайлович, мне только этого не хватало – меня же выгонят, у меня нет грамотности, всего пять классов образования». А потом я ему рассказала, что у меня справка есть. Вот мы эту справку и подделали.
Трудно мне пришлось, но все – таки получила я это медицинское образование. Два года зимой не отдыхали и летом тоже, в ноябре был государственный экзамен. А когда я пришла на экзамен, и преподаватели узнали, что у меня двое детей: одному пять, другому 2,5, то , конечно , очень удивились. «Двое детей и ни одного дня не пропустила!»
Когда я все сдала и получила документы, то сказала, что в больницу не пойду. Я сама не болею и больных не люблю. И ни в терапию, ни в хирургию не пойду. Либо пойду в аптеку или останусь в садике. Я так и осталась в садике, но только дальше пошла учиться. Стала я воспитателем в младшей группе, а потом стала медсестрой. И если заведующей не было , то я часто её замещала,
Иногда внучка скажет: « Бабушка, ты бы села и записала свои воспоминания» .А я говорю: «Ладно, успею перед смертью, я еще не скоро умру, я же в 92 года умру.» Мне это давно нагадали молдаване. Сюда приезжали молдаване на рынок и гадали. И мне молдаванка говорит: «Отец у тебя уже умер, ты полусирота, у тебя мама больная, и она не ходит,( Она, действительно, не ходила.) но она долго проживет. У вас будет дружная семья с братом.» Мама, действительно, поправилась, мы до сих пор друг друга уважаем.
«Придут тебя сватать: один близкий, другой далекий». А я и дружила с двумя сразу: один рядом жил, он и уроки делал ,и в кино водил. А замуж вышла за далекого, который за речкой.
«Будешь плакать, детей не будет долго, но появятся.» И ,правда, у меня и мальчик и девочка.
« Жизнь тяжелая будет»
И правда, муж любил выпить и, бывало, все деньги пропивал . А детки то маленькие.
« А вот после 40 лет жизнь наладится. О детях плакать не будешь»
Дочка у меня золотая, сын в Германии живет, по телефону общаемся, а там выпить лишний раз не дадут, я с ними горя не знаю.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь .

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю