Меня зовут – Романова Юлия Николаевна, 1938 года рождения. Девичья фамилия Траскина, мама моя Хованская, родилась она в Никольском. Дедушка по матери пел в хоре церковном в Никольском.
Мама работала на Соколе, а папа приехал с Луги. Семью отца, когда началась революция, раскулачили. У дедушки был в Луге лесопильный завод, электростанция, мукомольная фабрика. Дедушка у меня был из богатой семьи из рода Траскиных.
Я нашла сейчас на Смоленском кладбище захоронения его прадеда – генерал- майора – коменданта Кронштадта. Знаю, что один из его сыновей был генералом и служил на Кавказе, дружил с Лермонтовым. У меня есть записи. Когда была дуэль, и Лермонтова убили, он ездил, хлопотал о захоронении его на кладбищенской земле. Не разрешали тогда хоронить дуэлянтов на священной кладбищенской земле, позволяли предавать земле только за оградой. Считалось, что дуэлянт – самоубийца. И он ездил к протоирею, хлопотал за него. У меня есть об этом бумаги.
Два других его сына не знаю, где похоронены. Жена одного их них была графиней Раевской – это дочка графа Раевского. Они с сыном похоронены в Лавре. А вот дед с двумя сыновьями и двумя дочками похоронены на Смоленском кладбище.
Когда началась революция, отец мой был мальчишкой 16-ти лет. Отец испугался революции и бежал сюда, в Никольское, а старшие братья и сестра бежали Москву. Дядька отца работал главным инженером в Петрограде. Тетка и бабушка, дедушкина жена, и отец приехали в Никольское. Здесь он и познакомился со своей будущей женой, моей мамой. Он был комсомольцем сначала, но в душе был верующим. Когда война началась, мне было 3 года, а еще была сестра на 6 лет старше меня. Она помнит все. Рассказывает, когда немцы входили в город, они с мамой вышли на улицу и увидели, как немцы ехали в касках, такие страшные. И везли они флаг с фашистским знаком.
А сестра как закричит, что это фашистский знак, мама заткнула ей рот, чтобы её не слышали. Сестра жива, сейчас ей 81 год.
Я до войны плохо помню, что было, как мы жили. В первые дни войны, помню только, что обстрел был, прятались на речке, там были нарыты бункера. Вскоре, как зима началась, мама взяла меня, вещи кое- какие, погрузила меня на санки, сестра сзади меня толкала, и поехали мы в Лугу. Но мы до Луги не доехали, доехали только до Ростани, там нас поселили…
Помню только, как я кричала, как увижу, где домик, кричу: « Проситесь на ночлег». Ну что мне тогда, 3 года было. Ну, вот, когда мы приехали в этот городок, немцы сказали: « Оставайтесь, здесь, в Ростани, можете жить». Маму с сестрой заставили работать на железной дороге. Работали они на восстановлении дороги. Партизаны, бывало, подорвут, а они чинили . А потом ,когда стали наши русские наступать, то нас погрузили в телячьи вагоны и отправили в Германию.. Ехали мы через Ригу.
Больных куда- то увели в другое место, может быть, их расстреляли, не знаю, не видела. Дети остались в одной комнате, водой на них чуть- чуть пшикнули, а мама моя с сестрой их проверяли. Немцы смеялись, по попке, говорят, хлопали. В общем, вот так. Потом привезли нас в город Глевицы, закрыли за колючей проволокой, бараки были, двухъярусные, маму заставили ходить в депо паровозы мыть. А мы оставались в лагере.
. Сестра старшая Лида была за старшую, чтобы барак убрать, вымыть пол, а мама ходила за обедом.
Лагерь был интернациональный, там были и французы, и поляки, и бельгийцы- много разных наций. Но они жили в другом бараке. Бегать из барака в барак нельзя было. Помню, что в выходной день французы ходили играть на футбольное поле, им через Общество Красный крест присылали посылки, и они нас угощали.
И помню еще такая была веранда, и там немцы сидели, пили пиво. И вокруг огромные собаки лежали. Русские наши, мы называли их полосатики, играли на разных инструментах, немцы сидели, пили пиво, а мы ходили смотреть футбол. Помню, что нам один француз говорил: « У меня в сердца – Одесса». Значит, у него там барышня, наверное, была в Одессе. Он часто вставал на четвереньки и катал нас на себе. Вот это я помню.
Помню, что на колючей проволоке одного паренька, он, наверное, хотел убежать, но проволока была под током, и вот он долго мертвый на ней висел, не снимали его.
Иногда устраивали нам праздники. Помню, как – то один раз в Рождество устроили немцы в лагере нам праздник для детей. Мы пели хором, и нам деревянные кроватки подарили для игрушек. Вот это я помню.
А вот взрослых строем гоняли в депо, чистить паровозы, приходили они уже никакие.
Кормили нас баландой из брюквы, до сих пор запах даже этой брюквы не могу переносить. Вот такая кормежка была. Сестра еще ходила в церковь, разрешали ей в костел ходить. Сестра вспоминает: «Я встану у дверей, молюсь» ,- но никогда никто ее не выгонял ,видели, что ребенок молится.
В выходной день нас пускали в город гулять. Но для этого маме обязательно нужно было прицепить значок «ост», что означало, что она – восточный рабочий.
В городе мы могли сфотографироваться, зайти пиво или лимонад попить. Больше нас никуда не пускали. И почему -то через Красный крест то ли французы маме помогли ,то ли узнали, что отец находился на французской территории, но я не помню, сказать не могу. У мамы было много фотографий, но она после войны все сожгла и значок свой «ост» сожгла тоже. Она боялась: нас же очень преследовали после войны, говорили, что мы в лагерях как предатели были, на работу не брали, сестра старше меня была. Ее вызвали, допрашивали, но так на Сокол на работу и не взяли. И маму не взяли, маме оставалось несколько месяцев до пенсии, но на работу не взяли.
Нас освобождала 118 армия.
Я помню, когда война кончилась, вдруг появился наш русский танкист молодой парень. Он разорвал колючую проволоку и кричит: «Я вас освободил, выходите!!! »
Вот радости -то было, и тут снова началась стрельба, так долго стреляли !!! Мы думали, что опять немцы наступают, а это, оказывается, кончилась война.
А потом ,когда мы стали просится домой, нам сказали, что Ленинград весь разбит. Что ни одного дома не сохранилось. Куда вы поедете, зачем?… Нам предлагали ехать в Одессу, но мама не согласилась, хотела ехать только на родину. Вот на родину, в Ленинград и приехали мы в сентябре, а отец вернулся раньше, в августе, вернулся больной, весь разбитый, раненый, рука правая была прострелена. Мама все, помню, говорила нам: « Тише, тише». Отец не соглашался ни лечиться, ничего. В Саблино его 14 ноября в больницу отправили, а 15 ноября он умер.
После войны мы очень мучились и голодали, ели одни очистки да лебеду. И мама отдала меня в город к папиной тетке жить, потому что там карточки давали. Детские карточки, маме –то здесь только рабочая карточка давалась, а там были и детские карточки, и больше продуктов давали. И вот я там жила у тетки, а у нее муж преподаватель в Суворовском училище.
Им нужно было сохранить жилплощадь. У них была четырехкомнатная квартира. Дядька сначала в Саратове жил, преподавал в училище, а потом приехал сюда, а они блокаду всю прожили тетка с дочкой в Ленинграде. Но сейчас их никого не осталось.
Учились мы с Юлей в одном классе. Закончили мы третью школу в Никольском.
В комсомол нас не брали, ни на работу- никуда не брали. Сестра двоюродная сестра часто нас расспрашивала, что помнишь . Говорила мне, надо было сбежать или что, смешная. Ну, куда же ребенок 9 лет от матери сбежит. И мы боялись долго говорить о том, что были на оккупированной территории, мама тоже всего боялась. У мамы фотография лагеря была и значок «ост» тоже. Все она сожгла, мы даже не видел. Я у нее спрашивала: « Мама, зачем ты все сожгла? А она в ответ: «Нет, нет, нет». А когда началось, когда стали искать, кто где был во время войны, мы писали везде, ничего не осталось, у мамы только есть справка, что она депортирована через границу, только такая справка.
Так как нас после школы никуда не брали, то я сразу пошла работать в 17 лет, и по 40 лет отработала на заводе.
Я даже не могу сказать, чтобы что-то радостное было, все как – то однообразно, помню, мама говорила: « Тише, тише только». Помню, как она не могла налог заплатить, все ведь заставляли платить после войны. С земли бездетный налог, какой может быть налог с земли? Но пришел, помню, кто описывал имущество. Все смотрел на меня, а у меня было пальтишко сшито из солдатской шинели, и он так на меня смотрел, казалось, что надо было описать и это пальтишко мое последнее.
С земли брали 25 рублей налога.
Мама, бывало, картошку посадит, которая росла быстрее, а потом говорит: « Давайте, девчонки, быстрее ее выкопаем, чтобы сдать скорее».
Маму заставляли и облигации сдавать, а что она получала – то, двести рублей получала. И облигации, бывало, заставляли подписывать, а она чуть ли не до расстрела: не буду подписывать, так ее гоняли. А работать на «Сокол» не брали ее, потому что мы в оккупации были. А когда уже все утихло, она пошла и заработала свою пенсию, а потом с 51 года на пенсию пошла. Видимо, перенервничала или что, давление у нее подскочило. Я, бывало, говорила: «Никуда ты не пойдешь, заработала пенсию и сиди дома. Никуда не пойдешь, никуда».
Приехали мы, а дом наш разбит, немцы там держали лошадей, и в нашем доме был бункер, в потолке пробита дыра. Ужас! А и мы так рады были, что вернулись, что дом цел. Когда привезли нас в Саблино, мама побежала бегом к кладбищу посмотреть на могилы родителей. Видит, сосенки стоят, значит, могилы целые.
Дом в основном – то целый был наш, но разбитый спереди снарядом. Забивала мама его досками, опилками засыпали, зимой мыши бегали вокруг, вода замерзала, холодно же было.
Я помню, как после войны мы все собирали и лебеду и крапиву, всякую траву, все варили, очистки. С очисток лепешки пекли, клевер мололи.
Помню, мама говорит: « Сходите за опилками». Пошли, принесли мешок опилок, потом на мясорубке их перемололи, а потом добавляли в лебеду и крапиву, чтобы испечь лепешки. Не было муки, нечего было есть, совсем нечего.
Купила мама двух козлят маленьких, и сразу – налог. Где масло брать? Так она, подсолнечное масло купит и переварит, тогда получается топленое масло, которое надо сдать. Козлята еще сами молока-то нисколько и не дали, а 5 литров в год надо уже сдать.
Где же это молоко брать? Брали у тети Симы Павловой. У неё брали молоко коровье, чего- то там добавляли, разбавляли и как козлиное сдавали.
За каждый кустик, с каждой яблони нужно было налоги платить. Вырубали сады люди.
. И мама говорила: « Вот кончится это время, и будем есть все. Ты не покупай ничего, ни тарелок – ничего, из банок будем есть из консервных, только чтобы досыта.
Я помню, как маргарин появился. Привезла она его и ножом поскоблит, а потом в дырочки хлеба только помажет..
А помню, хлеб на Соколе выпекали, тяжелый такой он был. Говорю: «Мама, давай хлеб за завтрашний день выкупим, а мама отвечает: «Что же завтра- то будем есть, да как- нибудь». И ждем, когда сестра старшая сбегает на «Сокол» пешком туда и обратно и принесет этот хлеб.
