До войны мы жили в Степановке. У нас очень был большой поселок, домов 150 было.
Я родился в Тосненском районе, в Мишкинском сельсовете, в деревне Степановке, дом 51. Отец работал на Ижорском заводе в 30-м сталеварном цехе. Он сутки работал на заводе, а вторые сутки работал в колхозе. Колхоз напротив нашего дома был. Он в колхозе работал, потому что нас у отца было шесть человек детей, а землю давали лишь только по двадцать пять соток тем, кто работал в колхозе. Улица Красноборская, где мы сейчас живем, называлась Верхняя Подобедовка. Она уже не считалась сельской. Это было уже другое поселение – Поповка. Мы считались дачниками.
В школе четыре класса учили, а потом мы ходили в земскую большую школу в Поповку. Мать моя дома сидела, корову доила, собирала молоко у соседей и – на Кузнечный рынок. И я, бывало, поеду занять очередь для неё, а обратно возвращался домой уже вместе с мамой.
Была на рынке такая традиция продавать молоко. Хозяйка выставляла свои бидоны, свою кружку, а покупатели подходили и наливали, пока у нее не закончится молоко, потом следующий продавец бидоны выставлял. Мать продаст свое молоко и возвращается домой с бидонами. А Красный Бор был полустанком, вот на этом полустанке мы встречали маму, напротив Нижней Подобедовки.
Когда началась война, я был в пионерском лагере в Шапках. Объявили нам о войне очень просто, пришла вожатая и сказала: « Завтра вы поедете домой, как хотите, так и добирайтесь- война началась».
Мы поехали своим ходом из Шапок домой. Тогда электричек не было, ходили поезда – паровики. Когда мы приехали домой, то немец сразу скинул на нашу деревню три бомбы. Тогда у нас быку оторвало голову, лошадь только подкинуло, тете Люсе Тороториной ногу оторвало, а сестренке моей маленький осколочек попал.
В августе наши солдаты отступать стали. Они поселились, где мы сейчас живем, здесь большой был парк, и солдаты наши здесь остановились. А после потихоньку через Нижнюю Подобедовку по железной дороге стали отправляться в Ленинград. А другие солдаты, которые поближе здесь жили, просили у нас рабочую одежду и уходили домой.
А однажды утром встаем и видим: немцы на велосипедах катаются по нашей земле. Они пришли к нам во двор, хотели корову отобрать. А мы все выскочили (у матери нас шесть человек было) и давай хватать кто за рога, кто за что. И немцы, увидев это, бросили нашу корову и ушли, не тронули нас. Вот с этого и началось у нас оккупация. А отец был в это время в Ижорском батальоне. Он пришел вечером проверить нас на третьи сутки. В первые трое суток мы все свободно ходили через фронт в двадцать шестой магазин, который был в Колпино. Покупали по карточкам крупу и все остальные продукты, немцы пропускали: «Ком,ком,ком,ком. По – ихнему -Иди». Мы проходили. А наши солдаты сидят в окопах, и все. А магазин работал, и никто нас не задерживал, только обратно когда проходить стали, тогда немцы стали отбирать у нас сахар. Только сахар. А после нас уже ни в Колпино, ни в Тосно – никуда не стали выпускать. Здесь немцы не пускают, а там наши не пускают. И так по сорок третий год, а все говорят, что Поповка на самой передовой стояла. Правильно, на передовой, мы сами на эту передовую ходили – есть – то нечего было. 
А когда немцы пришли, они из Нижней Подобедовки всех жителей выгнали. В общем, придешь в дом, а там все лежит, ну что хочешь, то и бери. Моя тетушка осталась с тремя детьми в Ленинграде и в Неву бросилась- есть-то нечего было, деваться ей некуда: дети каждый день есть просят. Вот она и бросилась в воду с детьми прямо. Это было в сорок первом году.
А дядюшке, который работал на Ижорском заводе, оторвало руки и ноги. Это произошло, когда немцы стали бомбить Ижорский завод, однажды в двадцать шестой цех упала бомба. И дяде оторвало руки и ноги. Его потом отправили на Валаам.
В сорок первом году наши уезжали кто куда. В основном, в тыл уезжали, немцы не задерживали. Многие уехали на Псков. Тут, в Поповке, семей двадцать осталось.
А немцы с фронта приезжают, смотрят, где оборудовано, где стекла вставлены, они нас выгоняют, занимают наш дом, а мы другой какой-нибудь себе подремонтируем и снова живем. Так мы жили на Восково. Немцы нас всех регистрировали в комендатуре . Приходил полицай, который выбран был старшим, а старшим у нас был дядя Володя Семичев. Он всех гнал нас со Степановки. Мать пошла работать , немцы заставляли копать бункера за школой. Там же они и крепость строили. У них вторая и третья линии были. Вот там копали немцы для себя укрепления.
А мы, подростки, ходили у них подрабатывать: дров приготовим им, натопим печку, они что-нибудь за это нам поднесут поесть. Особенно, когда с фронта , с передовой, приходили они сразу мыться шли. А нас звали, давали нам ножи, и мы с воротников их вшей соскабливали. Они же неделями не мылись там. Нам ,за то что мы вшей их били, давали литр баланды и двести граммов хлеба. А хлеб такой был, что как разломишь, то оттуда зелень и пыль летит.
А вот после того , когда испанцы приехали, то мы уж зажили. Я тогда познакомился с батюшкой их. Дело было так: у них был лазарет на Советской улице. Они в том лазарете лечились и молились, когда на фронт шли или с фронта возвращались. Я с ним там познакомился и месяц прожил в госпитале. Почему? Видимо, я им понравился за честность. А я же не брал ничего и не воровал. Встану утром, пойду, получу их паек, потом на кухню, в госпиталь, там три кухни было. Принесу дров, растоплю печь, нагрею плиту, они поджарят что-то, или я разогрею им, а что остается, все забирал себе домой. Вот там и познакомился с испанцами, они после мне сшили брюки, китель дали. Испанцы меня Антоном называли.
А позднее вот какая беда у нас в семье произошла. Был у меня младший брат, он тридцать восьмого года рождения, поднялся он на второй этаж просить хлеба, а в этот момент там наши ребятишки шныряли, человек пятнадцать, наверняка, пацанов. Они этот второй этаж уже успели обчистить. В общем, хлеб у немцев украли, консервы – все. Немцы парней не поймали, а моего брата столкнули со второго этажа, и он разбился. В этот момент по улице шла переводчица наша, Марья Георгиевна, она жила на Девятой дороге, у нее здесь был сын – приемыш, она его взяла на воспитание. Вот увидела она на земле нашего разбившегося брата, пришла к маме и попросила его взять насовсем, и мама отдала его. Он же мог помереть – сестренка с голоду умерла уже в первый год, девять месяцев ей было, когда ее схоронили.
А брат выжил, выходила она его и привела обратно. И вот батюшка этот, поп испанский, устроил моего брата младшего и меня в немецкий госпиталь. Мы там работали: дров принесем, полы подметем в доме у них.
Помню, в сорок втором году на двукрылом яке прилетела женщина с распущенными волосами. Пролетела над поселком, крыльями помахала, так ни один испанец не выстрелил в нее, только немцы стреляли. А ведь все выскочили с винтовками, чтобы стрелять. Но среди испанцев никто не выстрелил. Летчица ничего не сбросила, фотографировала, видимо, где немецкие пушки стояли. А утром встаем – все пушки вверх ногами лежат. Видимо, это разведчица наша была .
А потом мы переехали на Ложково. Там тогда отец погиб. Когда он пришел с Ижорского завода, его немцы забрали дорогу прокладывать, он на этой работе очень ослаб. Нес он однажды тяжеленную подтоварину, и эта подтоварина на него упала. Потом нам Вася Коршунов рассказывал, как это было. На отца немец набросился и начал нашего папу палкой бить. Мы утром встаем – папа умер. У него все тело черным стало от побоев. Надо как-то отца хоронить. Мы обшивку сняли с дома, сколотили гроб и свезли за Московское шоссе, там схоронили. Там тогда немецкая артиллерия стояла, и туда никого не пускали. Как быть? Позовешь немца, он тебя будет патрулировать с гробом, ты гроб поставил, и… сразу вон с кладбища. Даже не закапывали, так гробы и стояли. А уже весной военнопленные и немцы, которые убирали всех этих убитых, чтобы не было запаха, останки умерших в братскую могилу закапывали. Это было уже в сорок втором году.
До нашего отъезда в 43 наш дом, вся деревня была цела. А в сорок четвертом году, оказывается, бои были большие. А 23 января 1943 года нас увезли.
Про карательные операции немцев ничего особенного не знаю, только помню, как Абросимова Колю повесили за то , что он забрался в рабочую столовую за хлебом. Есть – то пацанам все время хотелось. И вот его немцы поймали. Было ему тогда лет одиннадцать. Его сначала трое суток продержали в подвале. А потом вывели на площадь, где рабочий батальон собирался возле земской школы. Наших рабочих заставили вкопать два столба и поперечину. Там, на площади, уже стояли его мать, отец и сестра. Вывели его, поставили на табуретку, петлю ему надели, он только крикнуть успел: « Я не комсомолец, но умираю комсомольцем». А тут подошел маленький немецкий офицер и табуретку эту ногой выбил из – под ног. Он сразу в петле и закружился. Трое суток не давали его убирать, так и висел.
А еще Леньку с нашей улицы в канаве застрелили. Он перерезал их телефонные провода. Раньше же телефонные провода на катушку наматывали. Вот он их и перерезал, раз-раз- раз, смотает провод , и все. Но однажды поймали его и на месте застрелили. Ну, он ,наверное, был
с двадцать восьмого, двадцать девятого года, лет четырнадцать ему было. Ему говорили: «Не делай так, тебя поймают, убьют », а он отчаянный был. Так и погиб.
А нас на дорогу гоняли, мы по Советскому проспекту ездили. Вот немцы запрягут четырех лошадей в пушку, выстрелят и скорей едут дальше, выстрелят – и до Московского шоссе, и так раза три-четыре, а потом обратно.
Наши их засекут и начинают стрелять оттуда ,уже с Ижорского или с города. А на дороге воронки, и нас малышей всех заставляли кирпичами это все заделать. Но нам за это давали литр баланды и двести граммов хлеба. И так заставляли работать всех подростков. Если не идешь, так вылавливали ночью. Чтобы пацанов выловить, немцам помогали полицаи: Орлов, Склягин, и мы их очень боялись. Немцев так не боялись, а полицаев боялись. Они сразу стали хозяевами в запретной зоне, для них время было золотое – им дали разрешение убивать. Но, правда, они никого не тронули из наших.
Я хорошо помню этого Орлова, помню и Склягина. В его дом попал снаряд, дом разрушился, его самого чуть не придавило. Мыс пацанами стояли на планерке и говорили: «Как этого гада на смерть совсем не придавило?!».
А еще помню, как испанцы к нам приходили с фронта, приносили граммофон, и патефон был дома. У нас девушки жили, Катя и Люба с матерью. Ну, вот они к ним приходили музыку слушать ,а потом уходили обратно на фронт.
-Бывало, что и разведчики приходили к нам. В сорок первом году в дом Зинарева Николая пришли семь человек нашей разведки ночью в халатах. Пришли разведчики в дом, а хозяева сидят, чай пьют. Разведчики видят, что гитлеровское фото на столе стоит. Ну наши Кольку сразу штыком закололи, а Зою, жену его, не тронули. Это было уже в самом начале сорок второго года. Он , Зинарев этот, полицаем был в комендатуре. Кем он там был на самом деле, черт его знает, с повязкой ходил.
А еще помню, как летчика нашего подбили. Где его поймали, точно не могу сказать, но держали в сарае на Советском проспекте, трое суток ничего ему не давали: ни есть, ни пить. Но когда там испанцы стояли часовыми, так нас, пацанов, пропускали, и меня тоже. Бутылку воды возьму, брошу ему, и все. А после пришли и не застали его уже – его куда-то увезли. У него ноги были перебитые, у летчика. Застрелили, наверное. И мы ничего про него не узнали: ни имени, ни фамилии.
Два лагеря военнопленных было в Саблино за мостом справа. В одном были раненые, в другом – здоровые. Мы их видели, когда мимо Саблино по железной дороге в Тосно на бойню ходили.
Идешь и видишь страшную картину. На колючей проволоке висят пленные: у кого рука, у кого нога торчит. Пленные хотели травы из-за колючки подергать , а немцы их из автомата. Так и висели на колючке, бедные.
А друг мой, Генка Семичев ,берет травы клочок, привязывает к камешку и бросает за колючку, чтобы патруль не видел. А они как эти, знаете, пчелы. Там же ,на территории лагеря , все выедено было, ничего не было. Это вот у самой станции был лагерь. А еще другой был рабочий лагерь , немцы гоняли их дорогу чинить московскую. Кормили их какой –то баландой, они просто умирали там. Было их там немного, человек тридцать, может быть. Потом уже после войны мы в этом месте копали и перезахоранивали останки, очень боялись, что на неразорвавшийся снаряд наткнемся.
Еще помню, как мы с сестрой ходили в Тосно на бойню, чтобы выпросить у немцев хоть какой – нибудь еды, кишок, требухи. Бойня была у них возле речки Тосненской, первый дом справа. Но нам они не давали ничего. Так что пленные делали. Они нам через туалет на веревке спускали в люк какое-нибудь ведро, в ведре был бульон. Мы на улице откроем люк, ведро вытащим -и скорей на улицу.
Однажды видел вот такую интересную картину: уселись пленные на крыльце бойни покурить, Они сели и сидели. Тут немец подъехал на машине, выскакивает, даже зажигание не выключил- мотор работал. Вот сидели, сидели эти пленные, вдруг один вскакивает, взлетом раз в машину и поехал на Колпино. И все, и он уехал. Вот как дальше он проехал, уж не знаю, как он здесь Поповку проехал, как он Ижору проскочил, тут же немцы стояли, крепость была,. А тех, кто остался, немцы стали бить розгами и загнали в дом, а нас после долго-долго не подпускали к этой бойне. Вот это дело я помню хорошо. Но я все равно туда ходил, чтобы какой – то еды домой принести. Еще мама мне говорила: «Далеко, сынок, идти-то», а я ей отвечаю: «Подумаешь». Оттуда я доехал на лошади ,правда , один раз, последний раз, когда уже нас не стали пускать туда, мы по железной дороге стали ходить. В Саблино выходили на дорогу и уходили. Вот только один раз меня один немец подвез, не знаю, латыш, а может и эстонец. Я иду по дороге, а он мне: « Кляйне, кум-кум-кум»-, показывает на лошадь, он по Московскому шоссе ехал, до Пчелки довез меня и высадил. Вот это я помню хорошо. Вот у всех такие истории
