Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Мухина, теперь Васильева, Валентина Евгеньевна. Я родилась в 1937-м году в Ленинграде, а потом папа ушел на Финскую войну и погиб. Мама вернулась в Рябово, так как там жили ее родители. Маму звали Татьяна Петровна, она из купеческой семьи в Рябово, они были кулаки, их должны были отправить на север. И вдруг открывается Николаевская железная дорога, и дедушку берут стрелочником, а стрелочникам надо иметь красный платок, у бабушки такой оказался. Его взяли, и в Сибирь на каторгу не отправили. Дедушка так и работал стрелочником. Из-за красного платка его не отправили. Мама говорит, что сидели уже на узлах, думали, что отправляют в Сибирь на каторгу, как раньше. И вот железная дорога спасла дедушку. Они имели корову. А у мамы было так: тетя Маруся – старшая сестра, потом мама, брат Николай и Клавдия – четверо. Все Пимские. Мой родной отец – Игнатий Игнатьевич, но он погиб в Финскую войну. Мама не любила его вспоминать, он ленинградец был. Его родители были присланы Петром первым из Польши, они были купцы в чайной. У дедушки была на Лабораторной улице своя чайная, не у папы, а у дедушки. А когда прошла Революция, дед не выдержал – умер. А потом бабушка умерла. Папа в Красную Армию пошел офицером, служил офицером в конной армии. А когда началась Финская война, его туда послали, и там он погиб. И когда он погиб, мама переехала в Рябово. Мой отчим – Евгений Сергеевич. Как мама говорила, приехала к матери, а вот этот Мухин рядом жил холостой, как раньше говорили. Он разошелся с тетей Леной. Все говорили: «Танька, выходи замуж, свекрови нет, будешь хозяйкой. Выходи за Женьку замуж!» Я одна была у мамы. А потом, когда уже мама стала с папой-то, появился в 1939-м году в сентябре брат. Но его сейчас уже нет, он умер. Мы жили на Московское шоссе, дом 43. Он сейчас продан, там уже новые жильцы живут. Он не перестроен. Так и стоит, как папа строил.
Про войну я не все хорошо помню, мне четыре года было. Русские собрались все и говорят: «Давайте в леса уходить. Немцы пройдут, война будет недолго!» У нас там были шалаши настроены из веток, и вот мы там жили в шалашах. И мы опять же недолго жили, потому что пришли немцы туда и сказали нам выходить, что бить никого не будут. Дома-то надо отапливать, воды-то надо горячей. Они же все время горячую воду брали для раненых. Я не знаю, они обмывали их или что, все время нужна была горячая вода. И всех нас из леса выгнали. Мы пришли все из леса, никого не убили. Единственное, тети Оли Пимской, это мамина невестка, ее отца повесили. А как повесили? Он пошел в колонию, которая у нас была в Рябово. Между Жарами и Рябово была колония, и чего-то он туда попал. А там, может, военнопленные. Или сидели там люди. Может, небольшой срок или что. И там его избили и повесили. Тетя Оля всегда говорила: «Чего папа туда пошел? Может быть, с партизанами был связан, а может быть, что проверять ходил». А вот что – история замалчивает, не знаю. Помню, я смотрела в окно, там такой снежок, и прибыли танки. Помню, как тот танк врезался в наш дом. Он как-то не удержался и в угол ударился, а немецкие офицеры сидели и кушали. Нас же выгнали всех из домов, мы жили только на кухне, еще прислали к нам Канаевых, тетю Лену с семьей поселили – кучами все было. А этот немец чего-то такое расстроенный, может, он плакал. Я подошла, погладила его, и он взял меня в танк. Мама говорит, у нее онемело все – девку увозят. А он такой расстроенный, что его наказали, что танк в дом врезался. И вот он хотел меня прокатить в танке, как он потом говорил. Выскочили офицеры, как они его били! Офицерье в черном. Вот тут плетка у сапога, сапоги до колен. Плеткой или палкой били. Меня, конечно, отвели. А его потом и не было. Его куда-то угнали. А они шли все на Поповку, у нас как бы они формировались. Они шли день и ночь. Мама говорит, что через шоссе к соседке не перейти было. Немцы шли на Ленинград день и ночь. Как теперь мы знаем, от Поповки раненых привозили. У нас в доме стелили солому, на солому этих раненых, и мама все грела горячую воду в русской печке, а в русской печке сразу не растопить сырые дрова. У нас соседка рядом – тетя Саша. Мама и говорит: «Валь, иди, возьми поленцев. Я сейчас быстро растоплю!» Немец увидел, что я украла поленце. Как он пришел со мной, автомат на меня наставил. Я плачу, папка выскочил. Я под кровать, он на папку. Я стала уже заступаться за папу, встала вот так за него. Как-то обошлось. И папу не расстреляли, только единственное – расстреляли кошку. В это время кошка прыгнула на стол, и они мигом. Мы не видели, мы только выстрелы слышали. И мама говорит: «Мурки нет!». Отчим не попал в армию, он работал на Сортировочной машинистом. И они поехали. До Бологого доехали, а там немцы, их обстреляли – весь паровоз. Папа седой приехал. Весь седой был! Они шли пешком. Железнодорожники шли пешком. У нас в Рябово много железнодорожников – и все пришли пешком. Тогда уже в Рябово немцы были – и их на бойню, били животных. Они не были пленные, они как бы наемные. Ну, окружили Рябово, куда же им идти, туда ходили они на работу. Папа кровь приносил, мама блины жарила. Папа ведро такое длинное принесет крови, а мама жарила блины из крови, муки добавляла, наверное, я не знаю. Ели такие блины. А папа, дядя Коля Бодунов, дядя Коля Григорьев, шли с работы после бойни, ехали немцы пьяные, и мотоцикл наехал на этих мужиков. Попал на папу, ему сломали ногу. Вот он и не попал в армию. Он уже в госпитале в лазарете лежал, был в Рябово немецкий госпиталь. Мы с мамой туда ходили, он там лежал весь полностью в гипсе, так клопы завелись. И вот мы все прутики ломали, он оттуда их выскребал. А мы на этом гипсе плясали. Он любил сказки рассказывать, мы, ребятишки, соберемся, на гипс сядем и слушаем сказки.У нас школа была, она на краю Рябова, как раз где поворот на станцию. Может, лазарет или что там сделали, но детей там не учили. Мы прятались за русскую печку, когда бомбили. У нас же поле большое, железная дорога рядом, и вот они туда все на Пельгору. Это болото Бабиково. Там все самолеты собирались, все там кружили. На шоссе падали бомбы. У нас был белый асфальт между Жарами и Рябовом, прямо на Московское шоссе немецкие сажали самолеты и взлетали. Особенно когда они шли на передовую сюда. Взлетали самолеты на белом асфальте. Вот мы все ходили на белый асфальт уже после войны, в войну из дома-то не выходили.
Потом в 1943-м году в октябре месяце нас стали эвакуировать. Когда приходили гестаповцы, немцы боялись. Сразу все по стойке смирно стояли. Гестаповцы на мотоциклах приезжали, не знаю, зачем они приезжали. Они все говорили, что тут партизаны. А партизаны были. У нас Николай Семенович Канаев был в партизанах, но они были молодые. Мама никогда не говорила, что в дом приходили партизаны.Голодно было, ели все: крапиву, потом немцы давали нам хлеб с опилками. Невкусный. Всегда картошка – на поле ходили собирать картошку. Но я-то маленькая была – не ходила, мама ходила. После зимы она была такая мороженая. Крапиву как-то больше ели. Все говорят, что лебеду ели, а я не помню, чтобы мама говорила лебеду. Меня подкармливали, честно. У нас был зубной врач немец. Наши женщины ходили зубы лечить. Ну, если болели зубы, так что делать. Он принимал, лечил. Он не оскорблял. Я брала веник, мама скажет: «Подмети!». Вот я пойду, подмету. Он мне даст то конфетку, то еще чего. Кормил меня сахарином. У меня не было ни одного зуба. И мы, когда приехали из Латвии, мне корешки таскали. У меня не было ни одного зуба из-за сахарина.Когда мне было 16 лет, мне пришлось сделать фиксы металлические. Потому что девочка – и без зубов. Я прихожу в клуб на танцы, а мне и говорят: «Мухина-то фиксы сделала!» Какие там фиксы, там ни одного зуба нет, вот так вот. Ну, я скажу, немцы меня любили. Вот брата не любили, а меня почему-то любили. Или я маленькая и кудрявенькая была, или я общественная была. Веник возьму, подметаю хожу. Мне всегда со стола что-то дадут, я принесу. «Матка, гуд, гуд!» – перед мамой. Мама-то отбирала конфеты, сахарин у меня. Фотокарточка принесут, семью показывают, что вот тоже семья, дети на фотокарточке. Отец так и не работал у них, так и лежал в гипсе. Долго лежал. 13 октября в 1943-м году нас эвакуировали в Латвию. Ну нас не в Латвию, нас везли в рабы, как немцы говорили. Товарные вагоны, в Ушаки на машинах. Брали только необходимое, а что там мама брала, не знаю. На машину нас погрузили, папу на носилках. Еще мы на носилки с братом пристраивались.У нас немцы жили, раненые лежали на полу. Стоматолог в углу, а дальше солдаты лежали. Их забирали, вроде, потом новых опять. Может, в лазарет дальше отвозили, что у нас был по Мендовскому проспекту в лесу. Деревянный дом был выстроен такой длинный, сейчас его нет уже. Женщины там работали, есть-то охота, молодые работали. А мама не работала – двое детей, маму не заставляли работать. Папа и в Латвию приехал, его сразу в Ригу. Лежал в больнице или в госпитале. Он так потом хромал, нога не сгибалась. Он потом на Сортировочной работал, так все ходил и хромал. В Ушаки пригнали в теплушках товарных – несколько семей и нас. Сказали, везут рабами в Германию. Все люди плакали. Вдруг впереди идущий состав разбомбило. И нас всех в Латвию, в Гулбене, это рядом с Ригой. Всех высадили там, кто на платформе, кто где. Был построен барак, туда нас собрали как беженцев. А потом объявили: идут хозяева, выбирают. У кого поменьше семья, берут в рабочие, а у кого больше – в барак в этот. Как мама говорила, папа был сапожником. Он умел сапожничать, еще стекла вырезать, папа знал столярное дело. Все умел делать. Хозяева спрашивали, кто что умеет, и нас один взял. Взял нас, на бричку посадил и привез. Папу сразу же хозяин сказал отвезти в больницу. Его увезли в больницу, мы ходили к нему с мамой. Он вышел их больницы, но нога не сгибалась. Знаете, клецки помню с мукой и молоком, давали нам. А если режут поросенка или что-то режут, так в кишки пихали мясо – колбаса была такая. Так вот и колбаски той давали. Хозяин давал, чтобы не видела хозяйка. Да, вот такая была хозяйка. Мама коров доила еще. Косить потом не заставляли, а заставляли доить коров. Восемь коров. И вот мама вставала ни свет ни заря и этих коров доила. А у меня была такая зелененькая кружечка длинная эмалированная. И вот я эту кружечку под платье спрячу и приду к маме. Мама мне чирк-чирк! А чего – два раза, и кружка полная. Хозяйка увидела и маму била мешком. Почему? «Ах, поэтому корова не дает молока, что ты ребятишкам спаиваешь!» А вот такая чашечка. Я с мамой ходила пасти коров, мама меня брала. Солнце встает красное – красивое солнце. «Доченька, вставай на колени, проси солнце оставить нас в нашей России. Проси Бога, чтобы нас взяли туда». Вот как увижу такое солнце, так не могу. Ну, у нас теперь редко стало такое большое солнце. Но когда на работу-то ездили в четыре утра, в пять сорок электричка. Так между Поповкой и Колпино поле, вот тут и видишь солнце большое. Мама ушла от этой хозяйки. Рядом другая хозяйка жила. Такой дом высокий, бревенчатый и пол был. Может, та помогала, и мама перешла к другой хозяйке. Ну, не знаю, можно было или нельзя, но мама от этой хозяйки ушла, у другой жила. Там папа уже сапожничал, косы отбивал, сапоги, босоножки шил, сандалии нам. Нас, детей, не заставляли работать. Мы бегали по курятнику. Знаете, ребятишки соберемся в гнездах, где куры. Там по яйцу, может, по два украдем. Нас четверо было ребятишек. Приходила Тоня, помню, мальчика не помню, как звали. Тоже приезжие. Вроде ничего, в навоз закапывали мы. Поднимем сено, солому и туда запихаем, чтобы не видно было. А раз опростоволосились, хозяйка увидела и нас ругала. Не догнала нас, мы бежали, но ругалась здорово. У хозяйки была дочь, она, вроде, училась. Как звали, не знаю. Но она любила всегда мне заплетать волосы. Марта вроде, взрослая была.
В Латвии немцы нас не трогали, нам этих латышей хватило. Когда стали подходить наши русские, приходит хозяин и говорит маме, что придут русские, говорите, что вам хорошо было, что вас не обижали. Мы уходим все в лес. А там лес – сосны, далеко видно. Такие красивые леса там. Были землянки настроены там. Папа, мама, я, хозяин с семьей. Ну, хозяин с семьей, может, дальше, а мы тут в одном окопе. Окоп выкопан из земли. Пришли наши советские солдаты. Все: «Ой, наши, наши!» Женщины с ребятишками выскочили. Как наши солдаты на наших мужиков поперли, на отца: «Ах ты, такая мать! Ты под подолом сидел, а я иду по болоту – воды полно!» А мама: «Да ты что! Он инвалид, нога у него не гнется!» «Ты его не защищай!» И с автоматами на нас. Так мама говорит, скорее еды выносить, задаривать солдат. Действительно, шли солдаты, агрессивно шли. А оказалось, что эти солдаты из тюрьмы выпущены. – Я отсидеть, – говорит, – не отсидел, так я здесь, а ты под маминой юбкой тут грелся. Ой, мама говорит, еле успокоили. А кто посильнее мужики, так и из погреба не вышли. Никого не расстреляли, сказали: «Выходите все из леса, никого не тронем. Война заканчивается, никого не тронем». При нас никого не стреляли. Всех подняли нас, и потом, когда мы пришли в хутор, там валяется кукла – большая такая. Я взяла ее. Как папа на меня: «Положи эту куклу на место и не тронь. Это не твое, не тронь!» Такой заядлый коммунист. Карандаш в школе найдешь, карандаши были редкость у нас: «Отнеси обратно и положи!»Такой отец был, как ремнем шлепнет, так бежишь и не оглядываешься. Насчет воровства вообще он строгий был, чтобы по его все было. Сели есть, значит есть, не хочешь есть – уходи. Там я научилась говорить по-латышски у этой новой хозяйки. Маму посылали коров доить, а после доения туда на поле. А мама и говорит: «Так руки болят, а еще туда надо!» Слушайте, я это все перевела, что хозяйка будет ругаться, если не пойдешь на поле. Теперь ни одного не помню слова по-латышски, а тогда могла разговаривать. Так хозяйка все боялась маму. Скажет: «Валя знает все, Валя знает все!» А сейчас вот не одного слова не помню.
Русские пришли в 1945-м году весной. Уезжали оттуда, нам хозяин дал корову, и на корове мы ехали до вокзала. Повозка к ней была пристегнута. А корова захотела пить и к пруду попятилась, папка упал с этой повозки, а нога то не гнется. Все я виновата, что корова пить захотел, а я держала за узду ее, мне попало.Обратно тоже в товарных вагонах ехали. Собирали всех, грузили потом. И все поехали. Не помню, война уже закончилась или война прошла через Латвию. Нас стали уже выгонять. Но многие русские здесь оставались. Вот из Болотницы, мама знала их, остались молодые. -Что, – говорит, – поедем? В Болотнице дом сожжен. Чего туда возвращаться Оставались. А мама на родину рвалась. Приехали – дом цел, крыша разбита, текло все. Пока жили у дедушки. У дедушки дом большой, и мы там жили. А потом покрыли крышу и стали в своем доме жить.Отец пошел работать на Сортировочную, прежде он был машинистом. Его уже не приняли машинистом: нога не гнется, и в оккупации был. Если был – все, не принимали на работу. И он пошел мыть паровозы – на черную работу. Когда проходили, спрашивали, откуда приехал, ну, комиссия или кто еще, он всегда говорил: «Молчите, ничего не говорите! Не знаем ничего!».Очень было все строго. Папа зарабатывал триста шестьдесят рублей, вот это я помню, когда на железной дороге работал. А мама корову купила, работала она рядом. Был сельсовет в Рябово на шоссе, она пол там подметала – уборщицей. Пойдет там уберет, а потом дома. Мы уже в школу пошли. Мама была дома все время. Она не восемь часов там убирала, уберет и придет Я пошла в школу. Рядом с клубом был Пимский дом, тетя Тоня жила, это маминого двоюродного брата жена. У них был большой дом: две большие комнаты, кухня. Она сдала его под школу. Школа-то по шоссе стояла, но разбитая, надо ее отремонтировать. В эту школу нас отвели. Парты у нас были, мы сидели за партами. Сколько человек было, не помню, был первый ряд, второй ряд и третий. Полные ряды были, еще был класс, там Клавдия, не помню отчества. А у нас Валентина Александровна была. Такая приятная, хорошая учительница. Она так почему-то любила нас, всех по головке гладила. Высокая такая Валентина Александровна. У нее пришел муж с войны, и она на радости этой: «Дети, я вас фотографирую бесплатно!» И всем фотокарточки раздавала. Хоть они маленькие, но все были бесплатно. Это потом нас уже фотографировали. Я не знаю, кто, но уже там платили. А вот она бесплатно фотографировала.
1947-й год уже более-менее жили. В школе не кормили. Только помню, что тетя Тоня всегда ставила ведро воды, кружка железная была. И вот мы подчерпнем и пьем. Я 1937 года рождения, пошла в школу в 1947-м году, мне было десять лет. Раньше не пошла, потому что школы, наверное, не было, негде было учить. Не знаю, почему в школу не пошла. Рябово не было сожжено или разбито. Дома сгоревшие были, так это по случайности, хозяйка разогревала плиту бензином. Архипова тетя Дуня плюхнула бензином, сама, во-первых, загорелась, выскочила на улицу, и дом сгорел. Вот такое было. А так чтобы разбитые дома – такого не было.Были сожжены Ушаки, Соколов Ручей. В Рябово у нас не было сожженных домов. Может, оттого что жили немцы в этих домах. Проучились в частном доме один год, наверное. Я училась плохо. Приду домой, коптилка там, надо писать, я не помню, чтобы на газете писали. Вроде, тетрадь была у меня. Учебники были у нас. Да, непроливайка наша – чернильница. Школу отремонтировали, но там у нас чернила замерзали. Печки были круглые, топила там у нас тетя Паня. Но, может, не нагревалась, может, раньше топить надо было начинать. Придем, а чернила замерзшие. Уже в этой школе, которая открылась, второй, третий класс училась. У меня было коричневое платье. У меня тетка была, а у тетки не было детей. У кого-то в Ленинграде осталось, и она привезла мне коричневое платье. Папа шил сандалии, сапожки. Коньки только мне не давал брат. На одном коньке – и то не давал кататься. К валенку привяжем – и то отберет. Машины тогда ходили редко по шоссе, но это уже после войны. Крючки были заделаны, за борт зацепятся – и на этих коньках едут, пока шофер не увидит. Шофер увидит, отругает. Если он затормозит, можно ведь под колеса попасть.
Почему-то я училась не очень хорошо. Меня на второй год оставили в четвертом классе. Спросили меня, в каком году и кто построил Ленинград. Я говорю: «Ленин». Никогда не забыть. Елена Михайловна была историком, но у нас вела одна учительница, а экзамены принимала другая. И вот опять она спросила. А я опять: «Ленин». И все, говорит: «Мухину на второй год!» Обидно, плачу. И второй год, думаете, хорошо училась? Вот на сосны пойду качаться. В Рябово сосны рядом со школой росли. Подпрыгнешь и на суку качаешься, пока сук не сломается. Потом я закончила всего пять классов. Это уже был 1953-й год. Моя бабушка в Ленинграде по папиной линии говорит: «Татьяна, давай Валю сюда, поможем устроиться. Пропишем в Ленинграде!» А только пообещали. Поставили меня с ребенком нянчиться, с Вериным ребенком. Вера – это уже двоюродная сестра, наверное. И вот я с ребенком. Мама спрашивала: «Ну что, Валя работает?» «Работает, Верке помогает!» А потом на «Скороход» меня устроили. Уже папа приехал и говорит: «Не учится нигде Валька наша, ходит с этим ребенком. Давай забирай ее обратно! Никаких нам прописок не надо. Пусть она в Рябово получает паспорт и сидит в Рябово!» Вот и из Рябово на «Скороход» ездила на работу. Меня взяли прямо на выработку канта. Работала такая машинка у меня. В четыре тридцать был у меня поезд, паровоз тогда ходил. У нас же железная дорога пошла здесь в 1960-х годах. Электрички пошли, даже в 1961 году, по-моему. Вот так и работала, зарабатывала, приносила деньги. Принесу деньги: «Мама, дай двадцать копеек на танцы!» «Нет, доченька налог отдала!» И стала я в Рябово в художественную самодеятельность ходить. Нас бесплатно пускали. Так и жила. У нас была мамина сестра младшая, крестная моя. Мы съездим с крестной в Пассаж, найдем платье себе. 1954 -1955 год был. Приеду, и крестная приедет со мной. «Евгений, купила Вальке платье. Не знаю, подойдет или нет». «Куру не накормишь, бабу не оденешь!» «Женька, посмотри, посмотри! Понравится тебе или нет?» А платье-то я уже мерила – все тихо, спокойно. Папа был старшим, а его брат дядя Коля – средний. У дяди Коли была жена Клава, жила на Измайловском. Я приезжаю, у нас были детские такие часики, они и сейчас продаются, но другой формы, у нас были кирпичиком. Я приезжаю, а она мне: «Ой, Валюшенька, у тебя часы!» «Да, тетя Клава!» «А сколько времени?» Я скорее на большие посмотрела. «Ой, твои часы-то отстают!» «Нет, тетя Клава, правильно ходят». А они же не ходили, они же детские, игрушечные. Папа с работы заехал к дяде Коле. И тетя Клава: «Женька, ты женился, зная, что у Таньки ребенок. Почему Валька до сих пор с игрушечными часами ходит? Валька что, на часы не заработала?» А тогда звездочка стоила триста шестьдесят рублей. Почему я помню папину зарплату? Мама говорила: «Ты все деньги отдал за часы! Как будем жить?» «Молочко да булочка, хлебец – как-нибудь проживем!» Поэтому я помню эти триста шестьдесят рублей. Он привез мне эти часы. Тетя Клава его наругала, он и привез. Я их надела и вот так: «Ой, ой!» Мама говорит: «Спи, тебе на работу ехать, спи!» Сплю, а сама часы слушаю. Ой, какая была радость. Встала утром. «Снимай часы. Положи. Нечего на работу в часах ездить, оставляй дома!» «Мама, надо же похвастаться!» «Нет, нет!» Только разрешала на танцы. С танцев прихожу. В двенадцать ночи чтобы дома была. А раньше клуб рядом был. Песни пропели – меня нет. Папка маму в бок так: «Принесет в подоле. Принесет в подоле!» Открываю дверь, вхожу. Мама спрашивает: «Где часы?» А я: «Мама, вот часы!» «Почему поздно?» «Мама, ну где поздно. Пока Лидия Семеновна закрывала клуб, мы помогали, ей не закрыть было, ну чего ты!»
Когда я замуж пошла, отец надел костюм новый. А так ходил все время в ватных штанах. Мама и говорит: «Петров день, мерзнешь, как поросенок!» Все время ходил в ватных штанах. А тут на свадьбу надел костюм. В Рябово была свадьба. Записывались в Питере на Чернышевской. Папа встретил нас, все хорошо. Потом смотрю, Господи, за столом папа опять в рваных этих ватных штанах. «Папа, что же ты в этих штанах-то?» А он: «Доченька, капну на костюм-то, а еще хоронить меня надо. Нет, мне хорошо и в этом костюме!» Говорил еще маме: «Мать держись Вальки, держись Вальки. Сын тебе не подмога!» С невесткой, видно, отец не ладил. Так и прожили всю жизнь, в 1982-м году умер папа, мама в 1995 году умерла. Копила деньги на похороны. Все мама говорила: «Належусь голой-то. И денег нет, на что хоронить!» А я замужем была, жила отдельно. И вот, я потихоньку с получки тысячу накопила, чтобы папу похоронить и маму похоронить. Папу стали хоронить, мама говорит: «У меня есть деньги, не нужно твоих, мы похороним!» В Любань мы его хоронить повезли. Машину подали, и чего-то мы уложились, как говорится. А маму стали хоронить, тут я хорошо зарабатывала. А деньги-то есть на похороны мамы. И как тут закрутило у нас, и мои две тысячи пропали. Ой, Ельцин этот. Провались оно пропадом. Сколько было слез, в сберкассу ходили. «Нет и все!» «Дайте снять деньги! Срочно были положены!» Нет, не давали деньги. Так и пропали. Потом вернули двести рублей. Так не знаю, выплатили мне эти две тысячи или нет. В общем, пропали и пропали.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
