< Все воспоминания

Васильева (Антонова) Надежда Николаевна

Заставка для - Васильева (Антонова) Надежда Николаевна

Война началась, когда она жила в Будково

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я родилась в маленькой деревне под названием Будково под Любанью, в 13 километрах, она полностью сгорела во время войны. Даже не найти, где дом стоял. Девичья фамилия – -Антонова.

Родилась  31 мая 1931 года. В семье были папа, мама, я, Женя и бабушка – пять человек. Маму  звали  Варвара Алексеевна, а папу – Николай Николаевич.

Папа в этой деревне родился, а мама в Ивановской деревне, перед деревней Костуя.

Ну, дом был большой в деревне, места хватало, я до войны закончила 2 класса. Мама в колхозе работала. Там и сенокос, и сажали рожь, овес. А папа работал пожарником в доме отдыха «Озерная», недалеко от Шапок, я еще как-то ездила туда.

Я мало что помню. Помню, что бомбежка, и летели бревна, дом, видимо. Снаряд попал в дом, а мы уже в землянке жили – нас же немцы выгнали из дома. 14 домиков в деревне, небольшая была деревня. Немцы приезжают на отдых. Где разместить? Вот всех и выгнали из дома. Мы боялись уже к дому подходить, потом стали рыть землянку, туда хлев опустили. Ну, там мы два года и прожили в землянке. Ни печки, ничего, холодно. Вшей было полно у всех. Выйдем, вытряхнем их и все. Ни поесть, ничего. А потом привезли беженцев – Свиняговы из-под Мги и две мамины сестры с семьями. Но мы жили в этом доме. И взяли 14 человек беженцев, когда картошка уже закончилась. Немцы же не считались, картошку брали в подвале, корову забрали. Мы не смели слова сказать. Кур всех перестреляли.

С будущим мужем с Георгием Дмитриевичем 1950г

 

Вот картошкой питались, пока была. Огород сажали. Потом беженцы, у них же ничего не было. Выкидывали так на дорогу, а деревня от дороги 1,5 км, может, меньше, метров 200, дорога Любань-Шапки.

Когда война началась, мы были все дома, и у нас три брата жили в Любани, родных. У них были семьи. И вот из семей тетя Таня пришла к нам и заплакала. Мы были дома с бабушкой и мамой: «Чего ты плачешь?» «Война, горе такое!» Вот мы и узнали. Потом стало идти со стороны Любани столько народу. Откуда они шли? Мирные и с котомками, на Шапки шли, долго шли. Потом машины стали уезжать на Шапки по шоссе. Потом стало тихо, спокойно. Ничего. Потом летят немецкие самолеты очень низко, кресты у них черные, с таким воем. Штук, наверное, 10. Пельгора уже горела. Они бомбили Пельгору, потом – на Васькины Нивы, а Васькины Нивы от нас в 1,5 км. Земля тряслась, все стало гореть. Страсть такая была. Мы побежали в бункер – рыли такие. Не бункер, а вот такие, прятаться от осколков, как окопы, без крыш, без всего. Отбомбили эту деревню и улетели обратно. И стало как-то спокойно, потом поглядели – немцы идут стеной и мотоциклы стеной идут. Мы боялись: ну все, наша жизнь закончилась. Я представляла их врагами, такими, как звери. Которые вешали, и всякие были. И все шли, ехали на Шапки, стеной шли. Потом к вечеру машины едут, на каждой дом по 2-3 машины. Грузовые и фургоны грузовые машины. Мы все столпились в доме – бабушка, мама, Женя. Мы обнялись и стоим, думаем, сейчас придут. Прибежал один немец, что-то кричит. Мы ничего не понимаем. Несет топор. Мы думали, сейчас зарубит нас. Он пошел в огород, подрубил все яблони и замаскировал машины.

У нас был колодец под окном. Все разделись, стали обливаться водой холодной, что-то говорят. Первую ночь не пришли. В машинах спали,  наверное. Ой, было страшно. Потом стали сгонять в три дома всех жителей, да беженцев. Еще спать негде. На полу все лежали. А они занимали дома. А с фронта вшивые приезжали, что скажешь, слово боялись сказать. Ужас один. Так было страшно.

Да, потом вроде ничего. Потом стали бояться. Наши обстреливать стали деревню. Они бомбили каждый вечер, летит наш самолет и бомбит. Утром встанешь – так пахло землей! Сначала мы прятались в подвале. Были деревенские подвалы во весь рост. И к нам многие бегали в наш дом, подвал-то был высокий. Немцы согнали к нам три дома, наш был свободный, беженцев три семьи. И сгоняли в наш дом всех. Но в деревнях небольшие семьи, помещались в три дома. Потом мы в бункер перешли, когда хлев туда опустили.

У нас немецкие войска стояли. Деревня – низина и гора такая, к Новинке. И там были два выхода на бункера, к немцам. У немцев стояли зенитки, которые сбивали наши самолеты. И они 2 года так и стояли, 10 немцев на два бункера.

На работе в Саблино, оператор движения поездов

Как-то зимой нам захотелось покататься на санках. Полезли на эту гору, немец один молодой, 18 лет, с нами катался. Мы уже не боялись, знали их – другой раз конфет дадут. А сестра была маленькая, 3 годика. Один немец ходил в лесу – почту носил. А сестра – такая маленькая девочка, три годика, такая пухленькая была. Он возьмет ее за руку и за деревню ведет. А я стою на шухере. Потом иду ее встречать: он ей даст конфет, и она возвращалась обратно. Вот были же тоже люди из немцев! А когда были карательные отряды, мы все их боялись. У них такие бляхи висели железные.

Они периодически приезжали в деревню. Одна часть уезжает на фронт, вшивая – приезжает. Они бани топили. Мылись. Одни оправятся, уезжают, другие заезжают, но люди разбегаются по своим домам. А потом опять выгоняют. Дают, наверное, приказ, где собираться.

Кухня стояла немецкая, вот немцы все разберут, а беженцы и все голодные, у кого что было, какая посуда, все стоим. И я приду с чашечкой, останется суп – они плеснут, кто стоит в очереди. Принесем этот суп, вкусный такой казался, ничего же не варили. Потом мама в дом ходила, просила, можно ли сварить, плита-то была. Пока была картошка, как-то тянули, впроголодь, но тянули. Когда супа дадут, я котелки мыла. А другой понимает, чего я мою котелок-то. Побежит и, если останется, принесет котелок супа. Вот еще и такие были.

Мама стирала, да. Мыло не давали. Был такой котел, она разводила с золой, стирала все вшивое белье. За счет чего мы еще и продержались. Вот который немец сознательный, принесет буханку хлеба – у них такие маленькие, как кирпич, тугие буханки. Невкусный хлеб, но принесет буханку хлеба, другой ничего не принесет. Другой конфет даст, пачку. За белье. Мама настирает, нагладит. В доме-то был утюг, еще глаженое им давала. И, как передавали, больше никому не носили. Одна часть уезжает и говорит, что вот эта гражданка стирает. Так руки были разъедены – уж я помогала ей детской рукой. А мама была такая – мы же деревенские, не любила, чтобы грязно. Не любили, хоть враги, но нужно чистое отдать. Так и спасались.

А потом в Латвию нас увезли. Приехали мы, забыла город, да нас привезли и развозили по хуторам. Не в город. Не знаю. Может, деревню с двух этапов увозили. Может, куда нас привезли на хутора. Мы ехали – и все хутора, 13 км тоже от станции, станция Стенда была. Она от Риги 100 км. Мы были в Курляндском котле, освободили нас в День Победы 9 мая , мы были там 2 года. Сестра была маленькая, а я пасла коров, овец.

Хутор был длинный, а хозяин был немец, он был очень вредный, он русских ненавидел. Миллер фамилия была. В живых нет никого. Маленький мальчик Лайман был, Жене ровесник. Пойду есть к русским. А хозяйка была хорошая – Эмма звали. Она была молодая и хорошая. Дает Лайману и нам так же. Я была на них злая и не писала им ничего. Хоть они и неплохо относились. Он мне что-нибудь плохое скажет, хозяйка на него заворчит – защищала.

Я почту разносила. У хозяина была почта, и все к нам приходило, мы носили по ближайшим хуторам. А расстояние от хуторов километров 7, наверное. Как же не принести то. Оттуда бегу – боюсь, кругом то леса.

Потом как-то ночью к нам пришли русские партизаны. Пришли, но, правда, они, может быть, и нехорошо поступили – они забрали ящик мыла от них. Забрали самогонки бидон молочный. Утром едут машины, две машины, полные немцев, забрали папу, а папа был больной у нас. Забрали и увезли в тюрьму. Мы с мамой ходили одни раз пешком. И перед самым освобождением убежал папа из тюрьмы, наверное, бросили они их. Лесами пробирался до дома. Прибежал.

У Миллера мы жили отдельно. У них дом длинный, наша такая комната – поменьше вот этой – и маленькая еще. А мы с другого хутора, где всегда было много партизан, и они всегда с немцами дрались . Тетю Шуру Свиридову, папиного брата жену с сыном, мы еще к себе взяли с этого хутора. Она просила: «Возьмите меня, здесь страшно! Днем немцы, ночью партизаны». И наши три девушки с Васькиной Гривы, комсомолки, они так и не вернулись. Их там расстреляли. Женя и две сестры. Она была одна у родителей. Они партизанам все передавали. И вот Женя, все выпытает у хозяина – он же был немец и все папе рассказывал, а Женя ходила к нам, так запрещали, чтобы ходили к нам.

Женя Иванова. Она не вернулись. Замучили их, наверное. А дело было так. Все сведения папа передавал Жене. А она уже передавала в партизанский отряд. И она уже была, как связная. С собой носила пистолет. И вот кто-то предал, сказал, кто она. А вот кто предал? Как-то ночью завязалась бойня на хуторе на том, и ранили начальника партизанского отряда. У него был планшет, и немцы его взяли. А в планшете были списки этих девчонок и адреса, где они жили. И приехали и забрали их. И однажды Женя выпросила, чтобы с конвоем пустили ее переодеться. И вот она сказала: «Передайте Николаю – на куски разрубят, но я его не выдам». Папу, значит, не выдаст, что передавал все сведения ей. Она переоделась и конвой ее увел. Женя не выдала папу. Они погибли. Так они и не вернулись, девочки эти. Жалко было.

За два года мы оборвались, приехали нищими, дом сгорел. Все мы закопали, что было, – посуду, одежду, половики, что для быта нужно было. Яма была большая, я все помню, и школьное туда же. Приехали мы когда, кто раньше вернулся, поближе были, – сундуки валяются, крышки, все выкопано у соседей, все-все. Мы остались голые, босые и без дома. У нас жила тетушка, моя крестная, в Любани – дом был, сгорел. Она жила в такой будке маленькой на Ручейной улице. И наверху спали папа, мама, бабушка. А потом родители устроились в совхоз работать. Нам дали дом, напротив сгоревшего дома железнодорожного. Было там пять семей. И мы жили на чердаке. В летней комнате, зимой. Утром встанем с Женей в школу – вода замерзшая. Родители из-за этого и рано умерли. Папа, бедный, и так был больной…

В школу мы с Женей ходили на Железнодорожную, 25. Евгений Иванович и Евгений Дмитриевич наши друзья были. Он такой был спокойный, Женя, ваш-то отец, а Дмитриевич был сирота. Они дружили. И приезжали со стороны Померанья. Они из Горок приезжали.

Он как-то, Женя второй, потом написал письмо мне: «Наденька, ты мне нравишься, давай переписываться!» Я ответила: «Женя, я тебя уважаю очень, но я уже замужем». Я рано вышла замуж, потому что так жизнь сложилась. Он сказал: «Давай сойдемся, я все-таки работаю, а ты учишься». Когда я экзамены сдавала в школе, я уже с ним встречалась.

Я закончила школу и пошла работать. У нас такая тетя Вера была – она работала продавцом в промтоварном магазине, а ее сын Боря за мной ухаживал. Тетя Вера меня хорошо знала и взяла за прилавок, и вот я год училась за прилавком. Там в магазине были и мануфактура, и обувь, и  одежда – один продавец. Мне уже доверяла все, когда уезжала на склад в Тосно.

В одном магазине Зина Бекжанова работала. А наш сбоку, промтоварный, а Зина в продуктовом хлеб продавала. И я выучилась, сдала экзамены председателю – Михаил Николаевич был – и дали мне разряд продавца. И я поработала и беременная ушла в декрет. Ушла в декрет, а потом вышла уже Любочкой была беременная, второй раз. Две девочки было у меня, одна умерла, я ее похоронила. И сказала: «Умру, но больше не рожу ни за что!». Потом так и работала в магазине, но уже места мне не было, перенесли отделы. И была обувь, мануфактура, одежда и уже всем нашлись места , а мне не было места. И меня – в продуктовый. Бекжанову в отпуск отпускала, потом, около клуба, 14-й магазин принимала. Потом меня отправили в «Керамик» в Померанье, там был уже смешанный. Я уже все знала – и весы, и все. И оттуда ушла в декрет и больше не вышла на работу, взяла расчет. Потому что я обманывать не могу, у меня концы с концами сходились, я всегда работала честно. Нас приучали родители и совесть такая была. И ушла я, и устроилась. Пошла к начальнику станции, он говорит, что в Любани места нет, а есть в Саблино, учеником стрелочника. И я устроилась учеником в 1951 году.

И с этой станции я ушла на пенсию. Сдала на младшего, на старшего, 8 лет оператором проработала. Пошла учиться в Ленинград на дежурного подстанции. Все у меня есть. Стала учиться, сдала на первый класс в отделении дороги. Пришла на экзамены, и было пять человек, все меня слушали. И вот отправили через Москву, и через полгода пришел ответ, что я зачислена. И что я дежурный подстанции первой категории. И мне прибавили к зарплате, я больше всех получала. Я на одной станции проработала – Трубников Бор. Но одно время – станция такая была за Померанье – в болоте будка стояла. Я забыла, какая станция.

Не знала станции, а меня уже отправляли работать, я и расположения стрелок-то не знала. «Маневры давать не будут, вы справитесь», – так сказала начальник станции. Да, я замещала начальника станции, мне дали первую категорию. Все было на мне.

Двоюродных родственников было много: во Мге жила тетка, а вот братья, все погибли, ни один не вернулся. Мамин был брат в Ленинграде, пожар тушил, упал и сгорел в блокаду. Жена умерла, Павлик – все в блокаду умерли. Коля тоже, от другого брата, в блокаду умер. Там работал в Ленинграде.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь 

 

Фото

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю