Я, Таран Евгения Лазаревна, Лазарева – моя девичья фамилия. Я родилась в 1940-м году в декабре месяце в деревне Дроздово, Трубникоборский район. Отца звали Лазарев Лазар Степанович, а маму – Родина Мария Федоровна. Они работали в совхозе. Бабушек и дедушек с нами не было, я их вообще не знаю. Еще были дети кроме меня: старшая была Лазарева Вера, 1926 года рождения, Александр Лазарев – брат, который погиб в 1944-м году, был 1923 года рождения.
1923-1944
В 1941-м году его отпустили в Тосненский военкомат, он ушел добровольцем, у меня есть бумага даже. Ушел добровольцем, потому что ему сказали, что нас расстреляли в 1941-м году. Он работал на Кировском заводе токарем, собирался в мае приехать, посмотреть на нас. А ему сказали, что нас расстреляли. Он призван в ноябре, ему исполнилось шестого ноября восемнадцать лет, а девятнадцатого его забрали добровольцем. Он был в Ленинграде, был там ранен, лежал в госпитале, это мы только потом узнали по интернету. Мы вообще ничего не знали про него, а он про нас. Он так и не знал, что мы живы. И он, хотя его комиссовали, ушел на фронт, только там узнал, что мы живы. Служили деревенские с ним, ему сказали.
В 1944-м году он в Венгрии погиб. Лазарева Надежда Лазаревна, Лазарева Елена Лазаревна, Лазарева Нина Лазаревна, Лазарев Михаил Лазаревич. Были деревни, когда были большие очень расстрелы. Расстреливали немцы жителей. У меня там, где жили мамины двоюродные сестры, многих расстреляли. Двоюродных теток расстреляли. Мама умерла у меня в 1961-м году, а отец – в 70-м году. Так что разговоров у нас не было. Под конец только, сестра кое-чего рассказывала – и то мельком. Мне рассказывала самая старшая, остальные вообще молчали.
1941 й год
Нас угнали, потом было не устроиться на работу. И помню, поступали в кулинарку в 1958-м году, и то писали а анкете, что мы нигде не были и ничего с нами не было. Иначе никуда не брали. Мы все были угнаны. Я самая младшая была. Обратно приехали в 1945-1946 году. Нас в Тосно сюда привезли. В деревню мы не вернулись, немцы сожгли дом, все сожгли. Вообще вся деревня сожжена была. Были дома, оставшиеся, наверное. Я только помню, что дали землю, 12соток. Отец забил четыре кола, и это оборона раньше была: первая, вторая оборона, дальше туда. Назывались обороны, что рыли оборону. Эту землю пластами укладывали и смазывали коровьим навозом с глиной. Здесь мы прожили. Из Латвии мы приехали, нам дали за хорошую работу корову. И вот благодаря ей мы все это лепили. Ну, молока мы не видели. Надо было все сдать, так что только навоз был. И соседи до сих пор вспоминают, что всегда приходили за навозом. От коровы один навоз только оставался. Столько лет прошло.
Вот когда уже Сталин умер, стало полегче. А то, бывало, идем, несем бидон молока по полю, а нужно было сдать. У речки молокозавод был. Идем и плачем с сеструхой – нам-то тоже хочется молока. Это ужас. Так вот, бывало, картошку сажаем, мама скажет: «Вы смотрите, чтобы было два ростка!» Шелуху, клали, чтобы было два росточка. В лунку кладешь , так разглаживали, чтобы ровненько было. Вот это хорошо запомнилось.
Но было как-то весело, и на улице тоже. Не знаю, не то, что сейчас. Правда, все время на улице проводили. Потому что в доме-то негде. Какое там – лишь бы переспать, да опять на улицу. Негде спать-то было – столько народу. Потом уже брат в школе учился здесь в железнодорожной. У отца была астма легких и сердца, так что он даже ходить, пройти три шага не может. У станции была чайная раньше. Зеленое такое длинное здание было и три столика там. Он здесь поработал, как говорится, лакеем немножко поработал, но не мог дольше, потому что надо много ходить, а ходить он не мог. Потом на железную дорогу устроился. И потихоньку стал работать там, где сейчас казармы. Что где печное – там чистил. Он не мог много работать. А казармы вдоль путей стояли. Вот сейчас там сохранилась казармы, в Колпино, где тюрьма, назывались казармы. Длинные эти здания назывались казармы, там жили люди. Он туалеты там чистил, где полку прибивал, так и работал. Хоть и не мог ходить, но, бывало, идет. Яблони семя бросали, они же вырастали, он выкапывал и приносил домой. У нас потом яблок было много, а мама плакала, потому что налог был на яблони, на каждый кустик. А потом, когда Сталин когда умер, мы и яблочки поели, как говорится, нормально. На картошку налога я что-то не помню. А так на все кустики, на клубнику был налог.
Тосно, улица Серова
Мама не работала, дома была. Нас всех в школу надо собрать. Старшая уехала в Ломоносов, там она медсестрой стала. Вторая в Ленинград уехала на ткацкую фабрику. А потом и Миша закончил школу. В железнодорожной школе он отучился и в ремесленное училище поступил. Мы, бывало, его ждем у калитки, когда он принесет нам хлеба. А хлеб-то кидали те, которые хорошо жили. Они хлеб бросали, не доедали. И он приносил нам в этих сетках с дырками. А мы стоим и ждем, когда он принесет нам хлеб.
В школе было весело. Я пошла в 1948-м году в первый класс в деревянную школу. Где церковь, рядом двухэтажное деревянное здание было. Мы учились пятый и шестой класс, седьмой. А потом нас перевели за мост, где теперь миграционная служба. Вот как раз медаль получила учительница Черток, а мы участвовали. Самодеятельность была в классе, мы играли на гармони. В школе я не помню, чтобы что-то давали. Все покупалось. Помню только, что болезненная пошла в школу, лицо было покрыто коркой, это я хорошо помню. Надеть было нечего. У мамы потом молоко-то пошло, она отвезет молоко, ей что дадут передник там или платье, вот мы уже одетые идем в школу. Тяжело, но чего-то было весело, не знаю. Валенки были с дырками, помню хорошо, отец все чинил. Я даже и не помню, что от кого достанется, не обращала внимание. У мамы были одни парусиновые туфли, которые ей были малы. Но она всегда их держала, мало ли куда, потому что в 1945-м году второго декабря ее наградили орденом «Материнская слава» третьей степени. Она в Москву, вроде, ездила, и ей вручали там этот орден. Орден нашел ее только в 1950-м году. И вот в 1950-м году пришел этот орден, получила позднее. Отец пошел на пенсию, стаж не выработан – и все. Написано: дети есть трудоспособные и земля. Так что вам хватит пенсии. Что пенсия у него была? Небольшая. Так вот и жили.
Но весело было, как-то интересно было. Помню, Нелли Сенашкина один раз у нас вела хор. Она преподавателем была. Провела, наверное, урока два-три, сразу ушла. Только помню одну песню, мы все время пели: «Скворцы прилетели, скворцы прилетели». Вот эта песня на всю жизнь. Она ушла и в железнодорожной школе работала.
Семь классов мы закончили с сестрой и пошли в Белую школу. Мы с сестрой всегда участвовали во всех соревнованиях. Вот в хоре не удалось попеть. Хотя у меня мама хорошо пела и отец, они в городе пели в Александро-Невской лавре. Мама хорошо пела, сестра, которая вторая, другая, 1928 года рождения, тоже очень хорошо пела. Она даже на радио пела русские народные песни. Все поколение по материнской линии было певчее. Как-то было интересно ходить. Я вот чего-то не помню, чтобы было скучно, воевали с мальчишками. Учились я не хорошо. Математика не шла. Но математика потом никак не пошла, и спасибо учительнице, хотя сейчас говорят, что тех, кто плохо учится, надо оставлять на второй год. Не оставили на второй год, а это как тяжело было бы маме. Мы не соображали, а куда же ее денешь, если она не шла. Если у меня внуки и дочь соображают в этом деле, то я вообще не понимаю и сейчас тоже. Что я могу сделать? Я училась с Ниной Антроповой. Она сейчас Алексеева, живет в Тосно-2. У нее шла хорошо математика. Мы с ней с первого класса. И учительница Черток меня сажала за ней, чтобы я могла списать у нее. Учительница маму нашу знала и жалела.
Мы были веселые все, нормальные. Сама лично бегала с мальчишками. Играли, гонялись. На дорогах машин не было. Лошадь если проедет, повозка, – и все. Много играли в лапту, вообще в такие игры играли веселые, подвижные. Не сейчас – по углам все сидят, площадку пустая. Единственное, не любила Белую школу, перешла сюда, а не любила. А чего-то она мне не любилась никак. Помню хорошо Румянцева. Мы с Ниной Коньковой дружили, она хорошо бегала сто метровку, а я не могла. Могла длинные дистанции, конечно, я отставала. Я не могу так быстро сразу, а она моментом пробежала.
Латвия, 1944 й год
Мне запомнился русский язык, русский хорошо шел. Нам с сестрой нравился русский, как-то мы писали лучше, потом мне понравился немецкий. Учительница была немка по национальности.
Я на слух-то немецкий слышала, и вот эта разговорная речь в голове сидела. Но не переводила, старалась все, что говорит, запомнить.
