Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась 27 января 1927 года в деревне карельской – Вяльцево, район Весьегонский, Калининская область т Вся деревня была карелы, никто по-русски не говорил. Я не знала до трех лет, что есть русский язык. Потом училась в карельской школе, знаю карельский язык. Потому что в первом-втором классах нас учили на карельском языке. Около нашей деревни была в 4 км такая деревня Бекише, там была белорусская школа. Тот, кто хотел научиться по-русски говорить, ходил туда. Называлась она Школа колхозной молодежи. Там учился отца брат. Когда я родилась, ему было 11 лет. И потом, когда мне было три года, родилась моя сестра Зина. Тоже здесь в Киришах работала в школе. Но она умерла уже шесть лет назад. И вот наступил 1930-й год, мне было три года. У нас сразу арестовали деда и отца моего. Деда арестовали за то, что он кулак – торговец. Мой отец – Анкудимов Василий Ефимович, 1903 года рождения.
У нас деревня – домов пять было. Также арестовали дядю Власа, Захара, всех арестовали и сослали в Сыктывкар. Как это он раньше по-другому назывался, я забыла, как уже. Но дед умер там через год. И отца вместе с ним забрали. Он попал в Сибирь. У меня сохранились его письма, Сильплаг номер 7, Маринский лагерь. В это время у нас очень хорошие были соседи. Напротив жили, бабушка и ее дочь. Они пришли к нам и сказали, что нас будут раскулачивать и чтобы мы уходили из дома. И мама, отца сестра тетя Оля, ей было 22 года, а мама вышла замуж в 19 лет, она была младше сестры, и дядя Ваня, который был на 11 лет старше меня, – они все решили уйти и спрятаться. А куда спрятаться? Побежали на станцию, а тогда только была железная дорога до Весьегонска. От нас недалеко. А оттуда до Москвы. А в Ленинград шла дорога только до какой-то станции, она строилась еще. И они пошли пешком до Бежецка, очень много километров было, а там сели на поезд и приехали в Питер. Там попали они к знакомым. К дедушке Петушкову. В школу ходили. Их дед Ефим был дворником, я была в этой комнате. И он работал дворником и интересно, что мы сидим, видим, как ходят люди. Подвальное помещение. И к нему на Васильевский остров. А многие уже тогда убежали. Убежали двоюродные сестры, у меня потом куклы были: Клава, Лиза Тоня и Маша. Они все были незамужние и все устроились кухарками или домработницами. Мама устроилась к немцу, очень хорошо его помню. Ричард Рич Дик – немец, работал главным инженером на заводе. И мать Маргарита Иосифовна. Маму взяли туда кухаркой, и вот на Васильевский остров, дом 15, квартиру не помню, но помню, что мы ходили с мамой с черного хода, а что у них там было, не знали. Но у мамы была комната, такая комната, что войдешь, у тебя-то нет ничего, только темная комната. Но вот, значит, там они устроились.
А мы остались в деревне. Началось раскулачивание. Подъехала телега, на телеге дедушка Егор, его лошадь, нам сказали: «Берите все, что можете с собой взять в эту телегу, и мы вас повезем. Куда пошлют, туда и поедете на станцию». Нас раскулачивали и еще двоих в этой деревне. Ну, там все взрослые, у Власовых взрослые, у Захаровых тоже, сиделками работали в больнице. Все приготовились. Начались торги, все, что было в комнатах, выносили на улицу. Стоял стол и на столе отмечали. Вот комод кто берет, вот диван кто берет. А все было сделано своими руками. Дед был краснодеревщик, он работал каждую зиму на Обуховском заводе – для инженерного состава делал хорошие вещи. И дома в нашей деревне не было такой избы, в которой не было бы нашего комода: или он построил, сделал или же забрали. В общем, все, что было в комнатах, все забрали. Потом стали одежду забирать. Особенно жалко было «шалиночки», очень красивые головные такие уборы. Все вытащили, идут торги. Потом вам покажу дом. Как он был построен, какой был большой. Дом был в 22 окна. Был пожар и все сгорело. Захаровы уехали, Власовы уехали. В это время вытащили стул, на котором все время сидела бабушка, когда обедали. Как коронный стул. Стол, стул продается. А Зина выскочила с телеги и к этому стулу – никого не пускает, на стул села: «Не дам и все!» Вот пока с ней возились, а время- то идет. Эти уже уехали, а уже продавали долго. Поехали. Приехали, бабушка плачет, все выплакала уже, и старуха, я и Зина и повезли нас то ли на Север, то ли в Казахстан.
Проехали деревни Тимошкино, Вестину, Мякишево, где русская школа, Чернягино. Станция Онищигово. Сказали, на этой станции вас отвезут. А навстречу верхом человек:
– Поворачивай!
– А зачем назад?
– Опоздали, чего вы там!
Те успели уехать, а нас повернули обратно в деревню. Приезжаем в деревню обратно. Поднимаемся, прихожая, еще ничего прихожая. На кухне и рамы даже вытащили, и стекла, и все побито. Жить невозможно. Оставаться нельзя. А у нас очень большой дом, там три кладовки, одна для еды, другая спальня и третья, чего было, уже не помню. Потому что две на одной стороне дома, а другие были на другой, а там были туалеты – и мужской, и женский. И к дому примыкала под одну крышу баня. В бане был предбанник, как хорошая комната. Окна большие были и еще сама баня. Hy, мы пошли жить в баню, все, что было, вытащили. А до этого, когда предупредили, что к нам приедут, бабушка кое-какие вещи соседям отнесла. Она была крестной дяди Вани, и вот она притащила к нам домой перину. Вот уселись мы в перину, уснули. Принесли нам молоко в крынках, знаете, деревенские такие крынки. Молока мы наелись, что хлеб был с собой, взяли, съели. Но чтобы жить там – никак. Посуда вся разобрана. На второе утро приезжает на лошади мамин брат, он жил в 15 км от нас. Работал, лесничий был он, жил на хуторе. И вот дядя Вася приехал, посмотрел, что можно, сделал, чтобы на кухне можно было жить. Нашел рамы, сделал окна и в прихожей. А остальное все заколотил – до вечера все колотил да колотил. Вечером забрал меня с собой, осталась бабушка с Зиной. Зине 1,5 года. Мне 4 года. И вот я жила на хуторе в лесу у дяди, у маминого брата. Он был старше мамы на 12 лет. А у него были два сына и дочка. Мои ровесники. Сашка, 1926 года рождения, Алена 1927 года рождения и Маша 1928 года рождения. Друг за другом. А они из этого хутора ходили в Кисму, Кисма – это был районный центр. Потом ходили они сюда в школу. Но в это время не ходили, были на вольных хлебах, я с ними год прожила там. Мама и тетя были устроены.
И брат поступил, и там жили. А чтобы бабушка жила на чем-то, все время бабушке посылали посылки. А посылки посылали не на ее имя, а к нам на хутор.
А потом дядя Вася отвозил сюда и там оставлял, чего нам. Я помню хорошо сахарный песок, масло подсолнечное в грелке. Еще что-нибудь, но к ней не шли, к бабушке. И письма, что шли на имя ее дочки. У отца моего еще была сестра Нюша Петушкова, и туда шли, а она потом приносила сюда. Бабушка не умела ни читать, ни писать. И так прошел год. Мне уже 4 года, а отца в это время перевели на строительство Балтийско-Беломорского канала. Отец написал, что его выбрали, потому что он здоровый. И туда его перевели. Он строился в 1931 году. И письмо было 1931 года. Живем мы в Медвежьегорске, на берегу Белого моря. Видимо, соединяли Белое море, строили канал. Вот этот канал он построил, ну, конечно, не один он, там их было много. Мама в Ленинграде была, на Васильевском острове. И мама решила съездить туда. И она раз поехала туда. И там побыла месяца три. Она говорит, что я была, как повар. А то им всухомятку все дают. И говорит, что отец был там на хорошем счету и в 1934 году, только какое время, не знаю, его отпустили. С документами, все, он прибыл в Ленинград вместе с мамой. И отец устроился на Гаванскую улицу, докером, грузчиком. И 17 ноября родился мальчик у мамы, Слава, мой брат. Все смеялись, почему так назвали. Что такого имени не слышали. Самый умный человек у нас в СССР – это Молотов Вячеслав Михайлович, и пусть брат будет Вячеславом. Наступило 1 декабря, Сталин Кирова убил в коридорчике. И к нам сразу – 24 часа на сборы и на 101– й км. Славка маленький, холод был. И только дали одни сутки на сборы. Почти всех, кто в общежитии жил, разогнали. Я туда ходила, там что мордва, девчонки, что мы, карелки, одинаково разговаривали. Рядом было Смоленское кладбище. Поехали, везли полный состав на 101-й км, поехали до Пестово. От Ленинграда вышли, кто куда по деревням разошлись. Отец поехал в Вестегонск домой. Тогда дорога строилась, и где пешком, а где на транспорте.
И вот приехал к бабушке. Вестегонский район, деревня Вяльцево. Там бабушка совсем уже не видит, Зина, и вот мы и стали там жить, это конец 1934 года. Сразу нам сказали, что мы лишенцы, что нас лишили прав, и чтобы поступали в колхоз. Ну, мама с папой заявление в деревню Карелики. Я там училась, по-русски хорошо говорить. Что скажут – ничего не понятно. Отца сразу, как грамотного, поставили заведующим МТФ, молочно-товарной фермой. Были отобраны коровы у всех и там стоили конюшню, нет, свиноферму. Строили под руководством отца. А мама очень хорошо училась. У нее закончено училище было. Уже хотела она в гимназию в Вестегонскую поступать, если бы не замуж вышла. Маму назначили пчеловодом, купили 20 семей, и она была пчеловодом. Послали на курсы на два месяца. Она взяла меня на курсы, и мы поехали в Тверь. Вот была я там с ней вместе. Оттуда приехали, лето началось. Выходит на работу. Ну, одежды никакой не было, и ничего было не купить. На колхоз был один председатель. Я думаю, что этот председатель и посадил нашего отца потом. Ничего не получилось у него, и собрали собрание общее. А мы были девчонки и ходили на все смотрели, где что делается. И вот на этом собрании все орали, и председателя выгнали Дружинина, и поставили председателем очень хорошего, такого умного мужчину Николая Зайцева. Он пришел из другой деревни, а жена была из этой. И так началось строительство колхоза «Труженик». Такой был хороший колхоз, постоянно гремел и в газетах, и они последнее время перед войной получали по 4 кг на трудодень и денег. Вот, например, если ты каждый день работаешь, 360 дней да умножить на 4 – это сколько получишь? Но что давали – рожь, ячмень, но больше колхоз был льноводческий, было больше льна, и так все работали. И я там была постоянно. И недалеко был завод, сами сделали, все время был колхоз. И вот помню, были такие газеты: какой колхоз на чем едет, и помню, колхоз «Труженик» едет на самолете, кто на черепахе, кто на чем. И отца направили на выставку.
Открывалась выставка и он был кандидат на эту выставку. Он должен был летом поехать. Он все готовил, все фотографировал. Все по правилам. Лежит у меня бумага, что все сдано на «отлично». И начали жить, пошла я в школу, в первый класс. А школа карельская, значит, будем учить по-карельски. В это время отец починил дом, и у нас были три комнаты. Большую взяли себе, а в остальных стали жить учителя. И школа в нашей деревне. А в деревне был молитвенный дом и все карелы ходили туда молиться. И этот дом закрыли, и там сделали школу. И там был 1-3 классы. Но большой дом, наподобие школы, коридоры большие, учительскую сделали. Вот я пришла в первый класс по-карельски. Я плохо училась. Потому что по-русски уже все знала. А карельский стала плохо уже знать. И я закончила первый класс, у меня даже посредственные были некоторые оценки, потому что по-карельски очень трудные числа. Например, 11 – «юксикакши», ну что это… В общем, первый класс, умеем читать, писать. Вот Зоя была, так мы на карельском постоянно с ней разговаривали, а Зина была в другом классе.
Вот закончили первый класс, у меня и в паспорте написано «карелка». Акцент у меня был карельский. Все карельские слова идут с ударением на первом слоге. И поэтому скажешь, и все смеются. Когда в педучилище училась, ходили смотреть, как я разговариваю. Первый класс закончили, пошли во второй класс, первую четверть учились на карельском языке. Но уже стали изучать русский язык. А потом раз – и постановление: запретить карельский язык и перевести школу на русский. И со второго полугодия стали изучать русский язык. А карелам как было тяжело! Мне было легко тут. Потому что в Ленинграде я научилась по-русски говорить. И всем помогала я. Что-нибудь скажут по-русски, а они не понимают, толкают меня. Как, чего сказала, чего сказала. Вот второй класс я уже закончила хорошо. Потом третий класс, уже у нас были география, история, естествознание, уже книги такие, все по-настоящему. И вот в третьем классе сидим. «Откройте учебники истории». Открыли. «Найдите фамилию «Блюхер», зачеркивайте». Вычеркнули. «Тухачевский» нашли? Вычеркивайте». «Егорова» нашли? Вычеркивайте. Это все враги народа».
Очень было холодно в феврале в третьем классе и я осталась, в молитвенном доме уже стали учиться пятый, шестой и седьмой классы. А нас, всех малышей, в новую школу. В соседней деревне Тимошкино. И вот я ночевала в этой деревне у Петушковых, чтобы домой не ходить. Утром пришла в школу. 16 февраля 1938 года мама прибежала из нашей деревни. «Отца,- говорит,- арестовали ночью».
Она сказала, что пришли вечером, сказали, чтобы уходил. Он сказал: «Что будет? Я жил честно, не пью, не курю, не ворую. Я справедливый человек, не пойду никуда!» И вот на него была бумага, я потом покажу. Когда в Киришах была, девочка одна приезжала, с которой поступали в педучилище. И она говорит, что на нас написал Дружинин. И она еще посмеялась. Вышла газета, Дружинин сидит и Ленина такая пачка книг. «Коммунист Дружинин изучает книги Ленина». И все смеялись над ним, и вот отца арестовали. Было написано «За агитацию против советского правительства». И вот так остались мы с мамой А пока жили, еще родился братик Виктор и сестра Вера. Мы остались пять детей, мама, бабушка. Что денег было заработано, и все. Хлеб пока был, было более-менее. Ну, потом младшие умерли. Сначала девочка умерла. У нас жили учителя в комнатах, в двух комнатах. Бегали все, «да Вера какая красавица!» Помогали хоронить. А Витя родился в сентябре, когда отца уже забрали. Год прожил, а потом заболел. Мама повезла его в больницу, а он умер. Стали переливать кровь от мамы ему, а говорят, нельзя или что-то не получилось, и он умер. И нас осталось трое и мама. Ну, мама одна работала. Началась война и перед войной я заболела. Так заболела, что ослепла. Ничего не вижу – и все.
А сказали, что от плохого, ну, в общем, пища чего-то там плохая. И туберкулез глаз. Как такое может быть? И отправили меня в Вестегонск, в апреле. А в это время строилось Рыбинское водохранилище. И там больница эта попала под воду. Больница, много чего, половина Вестегонска ушла в воду в Рыбинском водохранилище. И маме сказали, чтобы забирала меня. И мама приехала и забрала меня, и написала в Ленинград, чтобы меня забрали и хоть чем-то помогли. Тетя Оля приехала и забрала. И меня поместили в глазную больницу на Моховой улице. Там я пробыла неделю, это было в апреле. Потом тетка Оля меня забрала с собой, она вышла замуж. У кого работала кухаркой, у него умерла жена, укол неправильно сделали, Матильда Михайловна такая была, хорошая была женщина. И дядя Коля, и тетя Оля взяли меня в Ленинград, это было в 1941 году. Дядя Ваня уже женился, взял как раз в жены учительницу, которая у нас жила на квартире, Анна Ефремовна, красавица была, математику вела. И вот дядю Ваню, наверное, так в первых числах июня 1941 года, нет, раньше, в мае, взяли на подготовку.
Войны еще нет. Взяли на подготовку. А до этого он прошел Финскую войну. И в июне он написал, чтобы приехали к нему, с Анной Ефремовной. Она прибежала к нам в Парголово, тетя Оля как замуж там вышла, так и жили. «Приезжайте на станцию, а от нее еще 8 км пешком, где-то по Финляндской дороге!» Ну вот 22 июня в 4 часа утра мы с Анной Ефремовной на Финляндском вокзале, садимся и едем в военный городок. С нами много людей. Едем, ничего о войне не знаем. На станцию приехали. Приходят автобусы, много людей приехало, там все были набранные для подготовки. Нас посадили в автобусы и едем 8 км. Приехали, там озера красивые, Вуокса, красота! Военный у них городок. Палатки – все было сделано. Достали пищу. Садимся на берегу, кто купается, и не знаем, что война. И Финляндия рядом. Вдруг дядя Ваня говорит, вот бежит листовой и кричит: «Собирай всех, боевая тревога». Он говорит: «А чего боевая тревога, люди приехали к нам впервые».
«Боевая тревога!» Все потихоньку идут на плац. Встает один и объявляет, что на нас напала Германия. Ну тут началось выступление, объявляют 15 минут, чтобы этого лагеря не было. Как можно быстрее все сделать и выходить на дорогу. Родные, кто приехал, пусть идут рядом. Идем 8 км до станции Пери, там приезжает электричка и мы садимся, довезем всех до Ленинграда. И я помню, все выстроились по 8 человек в ряд, объявляют как строиться, и, помню, поют: «Броня крепка и танки наши быстры». Всю дорогу пели. 8 км шли. Мы с ним рядом. Тетя Нюра ревет. Потом объявляют, что садиться в такие-то вагоны и забирать своих родных. И мы ехали до Ленинграда вместе с дядей Ваней. Доехали до Финляндского вокзала. И объявляют родным, если кто хочет дойти пешком до Витебского вокзала, идите, а остальные домой. Ну, тетя Нюра меня посадила в Парголово на Финляндском: «Поезжай, – говорит, – к тете Оле, а я поеду на Витебский вокзал». И вот она его проводила. А потом она его еще в Нижнем Тагиле видела. Он раненый в Нижнем Тагиле лежал. Так тетя Нюра туда ездила с Лихославиля, где у нее были родные. Там тоже бомбили, она от нас поехала. Там встречалась с дядей Ваней.
Потом от товарища пришло письмо, что похоронен дядя Ваня. Убили его на Синявинских болотах.
Стала отца искать. Я стала подавать запросы туда, сюда. Получаю письмо, что отец находится в Магадане, на приисках золотых. Без права переписки на 10 лет. Ладно, ждем. Стала опять писать, опять говорят: отец умер, получая письмо, но уже умер неизвестно где. Не помню уже. Потом я уже здесь в Киришах, начали репрессированных искать и начали уже выяснять, что случилось. И я ездила в Калинин, в НКВД. Это мама меня все посылала, я бы не поехала никогда. Вы знаете, в каких переплетах была?! В НКВД пришла. Наверное, за этими стенами их и убивали. В подвал спустились, открыли комнату – никого, но дырки такие были. Там спрашивают: «Будете ли вы еще подавать запросы, сколько раз можно, вам сообщили, что отец умер в 1947 году. Вам вышлют ответ». Приехали, действительно выслали, что умер, а где, чего, как, неизвестно. Да, написано, что умер в 1947 году. Это бумага сохранилась у мамы. А потом стали объявлять, что реабилитируют, я опять начала искать, только теперь уже не поехала, а просто письмо написала. Мне ответили, что, мол, извиняются, оказывается, он был расстрелян 8 марта 1938 года. 16 февраля взяли, а 8 марта расстреляли. Где расстрелянные находятся, где похоронены – точно не можем сказать. Но люди говорят, что есть такая Волынская пустошь, на этой пустоши мы сейчас строим памятник всем расстрелянным, воинское кладбище. Это было в 1991 году. Пришли только извинения всякие и просьба старое свидетельство уничтожить, что он умер в 1947 году. А в настоящем свидетельстве написано: «Приговорен тройкой к расстрелу и исполнено 8 марта 1938 года». Вот так мы узнали о судьбе отца. Мама уже не узнала, она в 1985 году умерла. Она жила 10 лет у меня.
Как к дочери репрессированного, ко мне плохо относились. Это было что-то страшное. В школе давали всем молоко и хлеб белый. Когда отца репрессировали, всем дают по партам, носит буфетчица. А мне – нет, соседка сидит: « А чего ей не дают?» «А не знаю, пусть узнает у руководителя!»
Я думаю, ну как так, все едят, а мне нет. Что такое? Ну, я узнаю, что сказали: «отец – враг народа, и ты сними галстук, а то мне попадет». А только приняли в пионеры. Я сняла, убрала галстук. А директор, вероятно, тоже был ссыльный сюда, Королев такой Василий Михайлович, при школе жил, он меня вызвал и говорит: «Как только все будут кушать, ты выходи из класса и знаешь, где кухня?»
Я говорю: «Да!»
«Там твой будет лежать паек. И никому не говори об этом!» И вот все в классе, а я в столовой. Второе – что в деревне кино приходит все время. На неделе всегда кино немое было. Когда кино – нужно было читать. Придем в кино – детей врагов народа не пускать. А там где показывали как раз дом Захаровых, у которых дом забрали. Там была большая комната и печка была. И вот заберутся на эту печку и кино смотрят. А нас выгоняли. А нужно было кино то читать, а читать не умеют до сих пор карелы. Кто как. Не успевают, идет дальше кино крутиться. Я один раз сунулась, стала читать. И потом они стали меня звать: «Пусть читает, а вы слушайте». И стала я читать кино это.
Потом, когда я стала взрослая, такой Рябков был, мальчишка, и говорит: «Отец нам сказал, что к сестрам Анкудимовым близко не подходить и никак не общаться». Только с нами хорошо дружили соседи Пьяновы, у них было 9 детей, все умные. Одна врач была.
1941 год, пошла в 7- класс, нас было 40 человек почти. Второй урок был немецкого языка. И идет учительница Мария Ивановна Пшенникова, и вдруг бомба, окна все настежь. Все повылетали. Железная дорога была в полукилометре, мы все подумали, что бомбу бросили в конец здания школы, а оказывается, на дорогу. Тут две женщины лен клали, их убило. Ну что, бежали, а потом нас собирали, чтобы мы пришли в класс. Из 40 пришло 13 человек, и 13 человек заканчивали эту школу. Учителями были все эвакуированные, у нас учителя были все мужчины, все они ушли на фронт. У нас стояли военные, воинская часть оздоровительная. И в комнатах теперь жили врач и фельдшер, и еще две. Вроде тоже фельдшера. Писали потом письма нам – врач Громов, другой, Левашов и две – Регина одну звали, а вторую не знаю как. Они жили у нас. К ним приходили на прием, и тут же их бинтовали. Значит, прихожая была занята, а врачи оба жила в тех комнатах, а девчонки напротив. А мы спали на полатях. И они у нас жили всю зиму.
Это Вистегонский район, он был ближе к Калинину, например, у нас там гора такая была Рубаноская, и было видно, как летят самолеты. Все слышно было, бомбили, но никак не попадали. Все пытались железную дорогу бомбить. Вот один раз бомбили и все смеялись – колбаса летела. Колбаса летела. Все летело. А в деревню не попадали. А потом как военные уехали, у меня 7 лет закончено. Тут был город такой в 100 км от места, где мы жили, появилось педучилище, переведенное из Ленинграда. И там были ленинградские учителя и половина учеников ленинградских. Ну вот мы решили – я, Женя и Ира, такие подружки, но они раньше меня учились, туда поступать. Они поехали сдавать. И нужна была справка. Им дали справки в колхозе, а мне нет. Из-за того, что отец репрессированный.
Пусть она работает в колхозе, говорят, и все. Ну вот я взяла свое свидетельство, а у меня пятерки и одна четверка по русскому языку, и, помню, спрашивала: «Почему?» «Почему?»
А мне учительница, тоже эвакуированная новая была, Матвеева Анна Анисимовна, она из Пушкинских гор и там вела экскурсии – потом я уже читала. И вот она вела русский язык. Она мне объяснила, что ошибки ни одной, но не близко к тексту. Изложение было. А раз не близко, значит, 2/4. Никому не давали «пятерки» и вот «четверку» выставила. А я знаю, что принимают только с «пятерками». Потом с девчонками послала заявление, чтобы меня приняли, и копии сделала, никем не заверенные. Написала, что у меня так и так. Они отдали. Сами поступили обе. Приезжают, говорят: «Жди вызова, сказали, что вызов вышлют». И действительно выслали и написали, что принимают всех, у кого «4» и «5» . Начались занятия 1 сентября 1942 года
Я закончила в 1945 году педучилище. Красный Холм – город в Тверской области. Эвакуированные там были, половина преподавателей ленинградских. Например, классная руководитель у меня была, недавно даже читала в газете, Полосокина Валентина Николаевна. А комсорг училища – Косарева Нина, которая была даже потом, где-то как наша Богданова Людмила. Она работала раньше в каком-то училище военном. Директор был Радин, его даже по телевизору показывали, что его внук Радин.
Военные действия были, но подальше. И нас заставляли дежурить каждый день по очереди. Кто ходил, на конце города была деревня Голубцово и там много дезертиров было. Убегали из армии, и через эту деревню проходили в город. И вот заставляли, давали оружие и с этим оружием мы стояли. Мне смешно, я маленькая, все девчонки 1926, 1925 года рождения. Все большие. Я и Валя Иванова – мы были самые маленькие и вот нас поставили с мальчишками, мальчишки учились тоже. Со мной, помню, поставили Анатолия Смирнова такого, выше меня все, потом не стали, дезертиров не было, фронт отошел дальше. Ну, Калинин был еще забран.
Красный Холм, там недалеко Кимр, Колязин, такие города. Я три года отучилась, в 1945 году были госэкзамены. как раз в это время придумали, что сдавать на аттестат нужно было. До сих пор просто были экзамены, а тут чтоб сидеть по одному, у каждого парта, госэкзамены: педагогика, психология, сочинение – русский язык, математика, включая алгебру, геометрию. Но основное внимание было арифметике – задачам, а не алгебре и геометрии. Чтобы знать все виды задач – это было основное, а остальное было так. Все были предметы и химия…
После окончания училища дали нам направление в освобожденные районы ехать. Я закончила с отличием на все пятерки. И мне дали направление в Тверь. Я приезжаю домой, маме объясняю, что вот меня в Тверь. Мама на меня закричала: «Куда ты работницких ботинках в Тверь поедешь?! Никаких Калининов, никаких Тверей! Поезжай обратно, меняйся с кем нибудь!» Я так про себя подумала, действительно, ничего нет, денег нет, чтобы ехать. И дома все, что осталось. И решили поехать в училище, чтобы дали другое направление. Приезжаю, там многие меняли, говорю, так и так, дайте мне другой район, я там практику проводила и дайте мне в Тимошкинскую школу направление. Там объяснили, что где Тимошкинская школа, там детский дом образовался, там нужен будет учитель, и со мной поменялась такая Григорьева Тамара, за меня туда поехала, и стала я работать в этой школе. И тут опять, что я дочь врага народа. Мне дали два первых класса, 1-й «А» и 1-й «Б». В 1-м «А» впервые семилетки начали учиться (до сих пор были восьмилетки), а в этом все остальные, кто восьмилетки и кто из детдома. Не учились несколько лет. И вот два класса у меня. Директор говорит: «Тяните жребий!» Вытащила я 1-й «Б». И первый год работать.
А в другой класс назначили учительницу Петровскую. Дальше иду в первый класс, первый день на работу. После этого дня думала, что не буду больше работать там, пришла домой, ревела, ревела, мама успокаивала, спрашивала, что они сделали. А класс, который мне дали, я с вечера приготовила, парты все проверила, картины повесила. Через мой класс проходит другой класс. А они вечером встречали новый учебный год, и в этом классе все парты вытащили, на столах объедки все и бутылки все. Оказывается, детский дом открывался. И на открытие и нашу директрису взяли, и хоть бы убрали. Я прихожу, ребят нужно принимать, а тут такое. И вот хоть бы кто помог. И одна снова из коридора все парты вынесла, мусор убрала, вместе с бабушкой, она печи топила. С ней все вытащили и вот так я первый день провела в реве. И пришла домой, и маме сказала, что я больше не буду, и меня не хотят брать. Ну, уговаривала она меня, дело было такое, что как раз суббота.
Мама моя в колхозе работала. Во время войны никто ничего не умеет, бригадиром поставили. Чтобы в книжках записывать, и я приезжаю на каникулы и работаю с ней вместе, и все трудовые книжки я заполняла, все делала. И не только за свою бригаду. Но и за бригаду Маши Кудрявцевой. Та тоже ничего не могла, только ее назначили. И вот все записи, все трудодни, все делала. Сколько за лен, сколько соток, норма была какая, столько трудодней назначить. Все это делала я. Всю канцелярию делала. И маме выдали премию, что все хорошо идет в колхозе, 200 рублей ей выдали. По тем временам большая была премия, мол, иди получи в сельсовет. Приходит, а ей объясняют, что премию ее пропили, мужики выпили пьяные… так она и не получила. Ну, вот так и работали. Такой был Паша Романов, ой, ему бы уже в седьмом классе быть, придет, сапоги снимет, я на пальцах сосчитаю, здесь у меня не хватает пальца. Нина такая тоже была Шершнина, в общем, от маленьких до больших.
Во первых, в 1947 году такая была голодовка, что даже картошки не было, не уродилась. И в 1947 году после каникул приходим в школу, всем стали давать хлебные карточки, мне не дали. Сельсовет постановил, что мать работает в колхозе, значит, пусть она и кормит, а дома-то тоже ничего нет. А Зина в это время поступила в педучилище тоже. Поехала поступать в сельхозтехникум, а поступила в педучилище. И вот мне дают эти карточки хлебные, дома ни картошки, ничего нет. Я не возражала, боялась говорить. Там другие стали ругаться, мне мама говорила: «Закрывай рот, ничего не говори, ничего не знаешь!» И я ничего не говорила. А тут ко мне подошла завуч, Валентина Васильевна из Вестегонска. Ее сестра работала в ГОРОНо.
Она говорит: «Что ты все молчишь-то?» А у меня уже в этом году был 4-й класс. Детдом уже закрыли, 1947 год. Уже уехали все, детей разобрали. Ну вот дали мне 4-й класс, хороший был класс. И говорит мне: «Идем к директору!»
Ну, я пошла, мужчина был директор. «Как вы думаете, учительнице и не давать карточку хлебную(500 грамм давали хлеба). Кто же нас будет учить?»
«А она дочь врага народа, пусть как хочет, так и живет!»
Ну вот тут я взорвалась. Все время была тихой, а тут не выдержала уже. Что я там говорила, не помню, потом Валентина говорит, вот так закрыла рот и не могу на тебя смотреть, что ты творишь. Я тут все высказала. Директор говорит: «Я пойду просить!»
Узнала я потом у секретаря, что сказали не давать, не давать врагам народа. А карточку он мне выдал, но потом мне сказали, кто сказал, не помню, что он свое отдал. А как он жил – не знаю. Это был Новый год, через месяц он умер. И написали, что от голодовки. А он участник войны, а его сын вел физкультуру в классе, а он вел алгебру, геометрию и арифметику в шестом классе.
Ну вот я иду в 4-й класс. Звонят и говорят, мол, ищите в своей среде тех, кто будет вести эти предметы. И что они придумали. Я веду в 4-м классе русский язык и арифметику. А остальные предметы – преподаватели, которые здесь работают. А меня попросили, чтобы я вела арифметику в шестом классе и в седьмом – алгебру. И, начиная с марта, так и делала. Два урока в 4-м классе проведу, а потом иду в школу, что рядом была построена, там веду в 6-м классе урок арифметики. И в 7-м классе вела. И были экзамены и в 6-м, и в 7- м, два экзамена вела. И сдали все у меня. На следующий год ничего не говорят, прислали нового директора и завуча. И мне дали первый класс. Вдруг у завуча, а она прямо после института была и математику вела, умирает мать. Сандово станция, и она уехала, и ушла с работы. И вот опять меня взяли, на первый класс нашли учительницу, она стала учить первый класс. А мне вести всю математику с 5 по 7 классы.
А я в это время поступила учиться в Ленинград на заочное. Но поступила на исторический факультет, сдала госэкзамены и поступила. И уже был сдан у меня первый курс исторического факультета. И контрольные все выполнила. Но пока вела в этих классах, приехала в институт и говорю: «Переведите меня на физмат». И сразу перешла, и так попала в математики.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
