Девичья моя фамилия Каукина Нина Федоровна, сейчас – Соловьева. Родилась 04 декабря в 1938 году. В Тосно родилась, родители мои оба приезжие: мама – из Белоруссии, а отец – из Брянской области. Мать звали Ефросинья Игнатьевна, а отца звали Федор Иванович, брянский, настоящий русский. Они приехали сюда по вербовке, строить Питер, тогда еще в 1936-м году или в 1937-м году. Познакомились и поженились. Купили потихоньку домик старенький, который переделали, конечно, но стоит сейчас на Ленина, 239-й дом. Родители из бедных, никого не было у них здесь. И все сами добывали. Простые рабочие, отец шофером работал. В Любани у матери брат был, на деревообрабатывающем предприятии в Любани, может, оно не так называлось, что-то по дереву связано. Бедно они жили, рассказывала мама, как она еще голодала, и с отцом голодали они.
Это 1935–1936-й годы. Денег надо было скопить, домик приобрести, какое-то жилье свое. Но работяги, конечно. Что они до войны делали, я не могу сказать, после войны, я помню, отец работал шофером в Колпино, а мать не работала, она была домохозяйкой, работала на швейной машинке. Стук этой швейной машинки я даже сейчас помню. У нас день и ночь только эта машинка стучала.
Девчонки-соседки приходили платья шить. Она шила бурки, отец клеил галоши из камер – у машины камеры такие резиновые, и вот из них. Он же работал шофером. Там, видно, были плохие камеры. Они их брал, выкройка была у него, и он клеил галоши. Такая терка была, все кончики затирал, клеил и прикладывал верх. Галоши были клееные, подошвы такой не было. Она круглая такая была и сверху наклеивалась. Надевалась бурка. Вот такие были галоши. Бурка – так называлась обувь, мама тоже шила их, и так получалась одежда. Бурка – это как теплый носок. Шили из ткани. Вниз – ткань, внутри – вата и сверху – ткань. Он не как чулок, а ближе к валенку. И еще было: другой раз она шила их просто так, сшивала, а другой раз подошву пришивала, потому что у нее была машина «Зингер». Она шила толстую бурку и тут же крепдешин. Это немецкая машинка. Откуда она у нее, я не знаю. Но после войны у нее был мотор. Бурки нормально держалась, можно было и в доме ходить, они легкие эти бурочки были, все ходили в этих бурках. Вот мама шила эти валенки, отец клеил галоши. Соседи были все бедные, кое–что, видимо, платили – я не знаю. И еще мама шила платья. Как только праздники надвигаются, мама садится за машинку. Такая была мастерица – никаких выкроек не было, ничего не надо было. Она посмотрит, тут же вырежет, тут же сошьет.
Это я помню после войны. До войны мне было три года. Я, конечно, этого не помню. Это все было сразу после войны, в период бедности. Ну, вот так и жили. Трудяги были оба. И огород у нас был. Как же без огорода. И коров держали, и поросят, и коза была после войны. Все было сразу. Брат у меня есть, родился в 1947 м году, на одиннадцать лет младше меня.
О войне я помню только, что когда бомбежка начиналась, мы прятались в доме в подвале. Там ничего не было оборудовано – просто подвал. И мы туда прятались. Еще у нас была труба, лежала поперек Московского шоссе, как дренажная труба. Она и сейчас есть. И вот мы там прятались. Отца забрали на фронт, с матерью мы жили вдвоем. Из того, как мы были в оккупации, я помню, как мы ехали туда. Смутно помню, помню, что ходили в туалет – и дети, и взрослые. Горшки, ведра там. Все передавали, не стеснялись ничего: если надо, значит, надо. Когда были остановки, поезд останавливался, и все выливали на улицу. Так, чтобы мы голодали, этого я не помню. Как рассказывали и голод – я этого не помню. Потом нас привезли в какой-то центр. Не помню, Тукумск, что ли? В Латвии есть город, и там нас стали разбирать хозяева. Мать моя жила, рядом жила семья Гагариных. Мать представилась, что она ее сестра, и ту большую семью и нас вместе взяли – рядом хутора. Нам повезло с хозяевами: они были хорошие, относились хорошо, мы даже кушали за одним столом, нас посадили. Но мы были очень голодные. И я помню, как она ходила в сарай – там она у них работала, она кормила скот. И она приносила картошку, которую она воровала у хозяев. Мы с ней забирались под кровать и ели картошку эту, чтобы никто не видел. Вареную, да. Чтобы никто не видел – мы же были приглашены за стол, а там же они едят мало, а мы хотим есть. Нам не хватало, было стыдно много есть. Я эту картошку помню, как мы с ней сидели под кроватью и ели картошку. А потом все встало на свои места.
Я ничего не делала, я играла с их детьми. Гринфельд фамилия, одна Айна, а вторая Байба, Айна была постарше, вторая Байба была. Ну, в какие игры играли, я не могу сказать, только помню, что у латышей были деревянные, как, ну не знаю, обувь такая, они в сарай ходили, по двору ходили. Вот они как-то назывались, но я забыла сейчас, вот эти деревянные. Наверное, летом на голую ногу надевались, а так, может, носок был какой. Да вот, как галоша должна быть бурка эта, а там нет, просто крытая, без пятки они ходили, это я помню. Не было ремешка, вся была деревяшка, ну середина как-то вынималась, она была сплошная деревянная. Забыла, может, кто постарше помнит. А мать работала у них. Ну, никаких пинков, ничего не было. Все было вот так. Может, она мне не все говорила, я не знаю. Отдельная комната у нас была, где мы были с матерью. Три года там были. Сохранились отношения с хозяевами. Они к нам сюда приезжали после войны, я к ним ездила отдыхать на взморье. Они же жили хуторами. Старшая Айна была замужем и жила по берегу, где отдыхают. И я у них жила, конечно, бесплатно. Очень были хорошие отношения, потом все потерялось уже. Потом они сюда приезжали, хозяин-то умер, по–моему, сразу после войны, а хозяйка еще была жива. Она приезжала к нам в Тосно, я уже не помню, сказать не могу. Даже если бы сейчас увидела, не узнала бы, потому что времени уже много прошло.
Это где-то 1948-й год, может быть. Вот эта старая хозяйка и дочка ее младшая, Байба которая. Не помню, как освобождали, помню, как все бежали и кричали, что нас освободили. Какое-то поле было, и все бежали к нашим, но солдаты нас встретили не очень дружелюбно. потому что они-то воевали, а мы нет.
Как-то так не очень, чтобы там обнимались, целовались, в данной ситуации не было этого. Они нас считали плохими людьми, потому что мы не пошли в партизаны, не сумели бороться вместе, а стали пресмыкаться перед латышами, ну у меня такое впечатление осталось. Ну, потом все встало на свое место. Организованно поехали, потому что мы не сами ехали, кто-то увозил и туда, и обратно.
Я знаю, что мать ездила за мукой в Латвию несколько раз. Я не ездила, а она ездила. Везли, видимо, туда что-то, а обратно – муку. Что туда везли, я не знаю, а может, и ничего не везли, обратно везли муку, это я помню: ездили в Латвию за мукой.
Вот мы приехали в 1945-м году в Тосно, да. В нашем доме жили, он сохранился. Но быстро нас впустили. Те уехали, кто жил, и нас обратно впустили в свой дом. Сначала все было бедно и плохо. В школу я пошла в семь лет. Я в школу не опоздала, вовремя пошла. Я помню, что у нас учились такие, совхоз Ушаки, и оттуда ребята ходили в школу. Я в школе училась в железнодорожной. Коллективная улица, школа была там железнодорожная. Потом нас перевели в Белую школу, а там сделали садик. И вот эти ребята из совхоза приносили жмыхи, а мы делали им уроки, писали в тетради – зарабатывали. Я училась неплохо, и они нам приносили жмыхи. И это надо заработать, надо переписать. Мы сделаем домашнюю работу, а им некогда – работа да все! Они нам жмых приносили. За домашнее задание давали жмыха немного – горсточку. Им это не надо было – учиться. Они были взрослые. Так просто, чтобы хоть что-то было. Первый класс я хорошо помню. Я пошла вот сюда в восьмилетку. Где сейчас храм стоит центральный наш, а там рядом была деревянная школа, а все пошли в железнодорожную. И они меня начали все сговаривать: «Давай с нами! У нас, если хорошо будешь учиться, дают еще один выходной день!» Раньше только воскресенье свободным от занятий было. Но они мне наврали, чтобы я перешла туда. Я пришла к маме, говорю: «Мама, разреши мне перейти в железнодорожную школу, там так хорошо!» И я в первый день получила двойку. Я как сейчас помню: я не знала, что такое устье и что такое исток у речки в первом классе. Не помню, какой предмет. Получила двойку, пришла со слезами: «Хочу обратно в ту школу!» Но маме мне не разрешила уже переходить обратно: «Выбрала – учись!» Значит, сначала я отучились в Поповской (Корчагинской) школе, а потом – в железнодорожной, а потом перешла в Белую школу. Там восемь классов вроде было. В Корчагинской школе учились одни озорники, она слыла как самая хулиганская школа. Она стояла на той же стороне, что и церковь, немного к центру поближе. А у нас было все хорошо, тихо, спокойно. Уроки я не помню, что бы они делали. Самые озорные ребята там были – девчонки, ребята были самые озорные. Ну, мы так дружили с ними, но родители не особо разрешали ходить и дружить с ними. Ну, у меня была там подруга Валя Гришанова, красивая такая. Я училась хорошо, никаких забот не было со мной. Я очень старательная, дисциплинированная была. Я не помню внеклассные занятия. Балы потом начались, как я ходила в драмкружок. У меня даже есть фотографии, как я артисткой была. Это все для того, чтобы бесплатно на танцы ходить.
А на танцы ходили в Дом культуры – это уже не церковь стала. В 1953-м году она перестала быть церковью. После войны уже не было церкви, я так думаю, потому что на танцы ходили, раньше, до войны, может быть, даже. Я так думаю, что до войны церковь была закрыта, а там был дом культуры, вот мы туда ходили на танцы. Аккордеонистом была Сенашкина Неля Альфредовна. Помню, как мы эту польку – пыль столбом – танец такой был, переходили. Там полька-тройка, краковяк, сейчас если с кем вдвоем, может, и вспомнила бы, а так не помню, я только польку-тройку помню, что в середине кто-то танцевали и кто в середине, переходили назад к другим. Танго было. Вальсы.
Бесплатно там был хоровой кружок, тоже Неля вела, и хореографический – Павел Павлович. Даже места призовые занимали. Но сейчас уже мало кто в живых остался. Ну, вот так развлекались, все было хорошо, все было прекрасно.
У нас вечера часто были в школах, в отличие от современных. У нас как праздник, – вечер, танцы, в бутылочку играли. Как играют в нее? Сидят кругом, а кто-то в центре, и крутить эту бутылочку. И на кого горлом покажет – с тем целоваться. А потом менялись. На кого горлышко – поцеловались, и этот садится сюда, на его место. Это же были не сексуальные поцелуи. Мы не такие были, это сейчас. Чмокнули – да и все. А потом почта была обязательно. На вечерах писали друг другу записки и приклеивали номерочек. Прикалывали записки, и почтальон носил эти записки. Я помню, моей подруге пришла такая записка: «От вашей улыбки киснет молоко!» Семья у нас была маленькая: я одна, и все было для меня, поэтому я голода не знала. Но помню: коров пасли. У нас была одна корова, и мы пасли за Тосно, за кладбище, потому что там жили. Как мы матюгались… Человек восемь нас было, до десяти, больше не было, и мальчики, и девочки. Только выходим за кладбище – уже слов не было, одни маты: и на себя, и друг на друга, и на коров. В это время кувыркались, бегали, прыгали, занимались. Мы коров сведем, они там поедят, а потом домой гнали их. А потом стали взрослее, уже, конечно, там и коров перестали пасти.
И я помню: мы пасли коров, ехала легковая машина и выбросили коробку из-под печенья. И там оказалась одна печенька. И мы бежали наперегонки, и я вырвалась первая. Но я это печенье, к своему стыду, не разделила, отнесла домой. Вот какой был срам. Теперь я понимаю, что это было некрасиво. А тогда я захотела отнести ее домой. Денег не было на печенье. Вот я и помчалась и вырвалась вперед. Все по дому я делала: мыла посуду, полы мыла, к празднику убирались, все было на мне. Стирала мать. Отец пришел с войны. Он как-то сразу пришел. Без отца почти не жили, через месяц, что ли. Где он воевал, об этом ничего не знаю, как-то у нас в семье об этом не говорили.
Я даже слышу иногда, что не во всех семьях это все вспоминалось. Это было больно. Я даже сейчас не буду смотреть военное кино. Мне это не под силу, тяжело. И я помню звук самолетов. Это было что-то. Сразу после войны боялись, что опять будет война. Затихали сразу. Но пролетел – слава Богу! Не бросил бомбу – ничего, все нормально. Этот звук долго ужас наводил, а так, ну вот видите, я не могу много чего рассказать.
Мать машинку «Зингер» отдала, наверное. Она очень была такая – людям любила делать доброе. Я потихоньку ее звала Кабаниха. А людям делала хорошее, поделиться старалась. Вот если бы она жила сейчас и была молодая, обязательно была бы предпринимателем. Она любила народ организовать. Раньше же оклеивали к празднику в доме стены, так мама сама никогда не оклеивала: соберет подруг, сделает винегрет, и все будет сделано! Да, она была такая. Самогоночки! Потом я нашла у нее в сарае ведро, в нем – змеевик.
Дружно все жили, соседи друг друга выручали. Теплые были отношения. Никакого злорадства не было, и помню, что все выручали друг друга и помогали. И я вот помню: мы держали скот, сена насушили, и гроза началась. Так все соседи собрались, чтобы нам собрать сено. А сейчас кто пойдет? Сейчас такие заборы, и видеть не хотим друг друга! А были другие люди совсем.
Помню, что я ходила, принимала участие в реставрации той церкви, которая на кладбище. Мы там рядом жили, и я ходила. Мы там кирпичи подносили, помогали, в общем. И туда ходили работать. Получается, принимала участие в строительстве этого храма. Так что я горжусь этим. Был батюшка, который жил напротив нас, на другой стороне Московского шоссе. И потом, я помню, как хоронили людей с музыкой.
Это уже все после войны было, ну как в церковь я ходила. Но мама моя не ходила, она верующая была, но она сказала, что в церковь только лодыри ходят – надо работать. Вот такая у нее была позиция, хотя была верующая. А мы ходили в церковь. Когда кого хоронят, нам разрешалось с этой музыкой пройти до конца Тосно. Под оркестр же хоронили, барабан там, как сейчас помню, – и до конца Тосно.
Оркестр был свой, музыка. Свой в доме культуры был кружок музыкальный. Но взрослые тогда были, и вот они их там нанимали, и они сопровождали. Труба, ну у них несколько было инструментов.
А еще венчались сразу после войны. Я помню: мы ходили смотреть. И вот мы ходили, ходили, я мотала себе на ус. А у нас жильцы были в доме, там были две девочки. Мы пришли однажды, нарядились: я была священник, а они – жених и невеста. И я их венчала. Наряжены были. Все, ну повенчала и ушла я гулять. А у нас в доме была русская печка. Вдруг через какое-то время меня зовут, чувствую: голос серьезный. Оказывается, я их повенчала и ушла бегать. Они забрались на печку и лежали друг на друге, потому что жили-то в одной комнате и муж, и жена, и дети подглядывали! Ну, нам попало за это хорошо: и этому священнику, и жениху с невестой. Так что понимаете, как: вроде как игра, но подсмотренная у взрослых. Внебрачные связи осуждали. Напротив нас такая Соня жила. Она дружила с парнем и забеременела от него, а он ее бросил. Она под поезд бросилась, беременная. А хоронили – было много народу и цветов. У нее дом немного подальше от дороги, и все это пространство было в этих цветах, белые такие, лилии. А парень закончил очень плохо. Он потом женился на другой женщине, или ее, или его раздавило на заводе краном. А так редко. Я только эту Соню знаю, что она не родила, а вот получилось так, а больше некого не знаю. Гуляла молодежь, мы ходили в окна подглядывать, как они танцуют, нас не пускали. Были и такие, которые и танцевали, и целовались все. Мы подглядывали, было интересно, как они там веселятся. Все было хорошо, достойно. Танцы на «сковородках» были. Одна была на Большом мосту, еще одна на маленьком мостике, где Смоляной ручей. Вечером собирались в определенные дни, гармонисты были у нас. В лапту играли. Человек, наверное, тридцать, а то и пятьдесят, я не знаю, сколько, ну много было. Парни с девушками танцевали. Были драки, ну как же без них. И раньше дрались. Постукали маленько друг друга, да и все. У нас около дома был такой участок, который назывался маленький лесок, там какие-то невысокие деревья росли, кустарник. И там росла ягоды ганаболь. Ганаболь – крупная, как черника, и мы туда ходили за ягодами, рядом с домами было. Сейчас, конечно, застроено все. И вдруг появляется человек в одежде священника, и просит у нас: «Угостите меня ягодами!» А мы так его испугались и побежали. И мы побежали собирать всех, чтобы все на него посмотрели, и прибежали, а его нет уже. И мы решили, что это был Николай Чудотворец. Почему мы так решили, я не знаю. Мы ему ягод-то не дали, но не потому, что пожалели, а потому, что всех хотели собрать и показать его, а он исчез. Да, вот такое было. Почему мы решили, что Николай Чудотворец, я не знаю. Так решили – и все. Только помню, что мы бежали и кричали: «Идите сюда, идите сюда!» А кто был, рядом не знаю.
А почему мы решили, что это был Николай Чудотворец? Потому, что ведь многие так говорят, что появляется. Вот к нам, к детям, пришел.
У нас сразу за кладбищем дорога на совхоз шла. И брат мой, который на одиннадцать лет меня младше, вместе с друзьями взорвались на мине, и один мальчик погиб сразу, Женя Мальцев такой был. Они сами нашли эту мину. Но Саша никогда не рассказывает, мы его не спрашиваем ничего. Он жив остался, и второй друг Саша жив остался. Но они об этом никогда не говорят, потому что погиб Женя тогда. Они были близки. А так останков, ничего мы не видели. Я потом десять классов закончила. И я не поступила в университет на юридический факультет. Я не сумела выучить историю и получила тройку. У нас сосед обокрал другого соседа: мальчишка обокрал соседа Гордеевича пьяного. Тот лежал, мальчишка подошел и вытащил у Гордеевича деньги. И вот его судили, и пошли все на суд. И я не выучила историю и получила тройку. Потом мы очень любили спать на сеновалах, скот-то мы держали, и вот я сплю на сеновале, я уже не поступила на юрфак, и снится мне сон, что я и не поступала в высшее учебное заведение, а поступила в техникум. Я прихожу утром матери рассказываю: «Мама, вот такой сон!» А она говорит: «Как сон приснился, так и делай!» Я поступила в медицинское училище, в фельдшерское училище. Закончила его, а потом поступила в институт СанГИГ, теперь академия, и закончила его. Все отработала у Гелина в СЭС, в Тосно. Теперь нет того, что было там.
