Я родилась в Колпино. Мама моя – Литягина Евгения Алексеевна, всю жизнь проработала железнодорожницей в Ленинграде. А жили мы в Тосно на Трудовой улице, там был наш участок. Сейчас это улица Боярова дом 17. Наша поликлиника на Боярова, 13-й дом, ну и посчитайте, где была Трудовая, 17 . До войны все жили дружно, мы с двоюродными сёстрами жили вместе. Там война нас и застала. Помню, как раз мы закончили учиться. Я в школе была отличницей. У нас в Красной школе 22 июня 1941 года был концерт. И вот мы сидели, слушали концерт в актовом зале, звучала песня «Море широкое», это тогда модная песня была. Вдруг тишина такая, кто-то вошёл и сказал: «Война!» Все побежали , ребятишки россыпью бросились по домам.
Военкомат был там, где сейчас «Мамина радость». Народу много стоит, очереди кругом… Женщины стоят, плачут. Страшное дело было. До нас, ребят, не доходило, что происходит. До меня дошло потом, спустя какое-то время. У меня-то родных рядом никого нет, мамы нет – она на работе, я одна. Только тётушка – мамина глухонемая сестра.
. А потом, помню, скот гнали, большие стада гнали. Где сейчас Колхозная улица, там большие поля совхозные были, на которых такие стада стояли! Нас прямо приглашали: «Приходите, доите». Рубль за это только платили. Мы брали вёдра и ходили, доили. Это ещё до немцев. Куда-то гнали коров. По-моему, говорили, что в Вологду их гонят, сейчас точно не помню.
Потом красноармейцы к нам приехали. Хорошие такие ребята были , у нас бронепоезд стоял , вот они оттуда были. Ребята на машине приезжали, жили у нас . У нас у дома были большие заросли, сад хороший был. Помню только, что машина стояла под берёзами. Солдаты смеялись, на гитаре играли. Помню, как один говорил: «Ну, если я доживу, если я вернусь с войны, я сюда обязательно вернусь». Но мы это мимо ушей пропускали. Они нам оставили гитару. Как сейчас помню эту гитару с голубым бантиком. А потом прошло какое-то время, и началась бомбёжка. И ребята эти уже к нам не пришли. Мы так и поняли, что они, наверное, там под бомбежкой погибли.
Помню первую бомбежку. Это было 27 августа 1941 года. Мы на речке торчали день и ночь. И вот вижу : летят самолёты. Мы с двоюродной сестрой думали, что это наши самолёты, стали считать, штук десять, наверное, насчитали, а потом посыпались бомбы. Мы бросились в сарай и всю бомбежку там просидели. В тот раз наш вокзал разбомбили. Я не помню точно, но, по-моему, в этот день Балашовка горела сильно, вся сторона до поликлиники сгорела в тот день.
А уже ночью мы пошли в лес. Тосненские все знают, где такая Хохматка, там ещё была где-то база партизан, но этого никто не знал. Уполномоченные ходили и всем говорили, чтобы бункер был около дома какой-нибудь. А если не будет, чтобы уходили в лес, на ночь Мы в первую пору уходили в лес, через речку по тропинке, где Лесная улица сейчас. Помню, идем толпой, передо мной женщина с ребёнком идёт, старухи какие – то идут – все идут.
Мы в лесу только шалаши делали. Может, у кого-то и были сделаны землянки, но мы шалаши делали. Из ёлок сделали шалаш и выживали там, спали. Каждый выживал по-своему. Кто у своего дома погребок делал, а кто в лес уходил.
У нас никто не делал бункера, у немцев, в основном, были бункера. Они были из таких, знаете, брёвен огромных. Потом, после войны, кто мог, выкатывал их и себе домишки строил.
Насколько я помню, мы так всего раза три в лес уходили от бомбежек. В основном мы дома были. У нас такая сыроежка (погреб) была, мы в этой сыроежке прятали всё. Закроешься в ней и слышишь, как бомбы визжат. Никогда этот звук не забуду.
А потом немцы пришли. Накануне ночью мы ушли в лес. Мы , три сестры и ещё другие ребятишки. Сколько нас было, не помню? Вроде, четверо. Вот мы пошли в лес. Уже темно было, дождик моросил, как сейчас помню. Идём, капает всё. Какие-то резиновые туфельки у нас на ногах. Идём, а сзади нас – красноармейцы. Спрашивают дорогу на Саблино. Мы им объяснили. Многие спрашивали. И вот мы пришли в лес, сразу шалаши здесь поставили. Родители наши за нас, конечно, переживали. А уже на третий день немцы начали строчить по лесу из самолетов . Листовки раскидывали по всему лесу со словами: «Уходите!. Кто не уйдёт, будет считаться партизаном».
И вот наш дедушка, тётя Таня, моя мама- все её Ильиничной звали – решили сходить в Тосно, посмотреть, что там происходит.
Мама мне потом рассказывала, как они пришли в город и сначала сидели в канаве, прятались. Стали немцев рассматривать. А у немцев, знаете, такие каски были, как будто с рогами. Интересно им стало, что у них за каски такие. Немцы их заметили и говорят: «Выходите!» Они вышли.
-Куда идёте?
-Домой..- Кто как переводил с немецкого, я не знаю.
-Идите домой. И чтобы потом в лес не ходили обратно.
Они заплакали: «Как же так? У нас там дети. Мы же детей должны увезти».
-Идите домой, если не пойдете, вам плохо будет.
Ну, мама рассказывает: «Мы пошли. Балашовка уже вся сгоревшая была, та сторона, где тёти Танин дом стоит . Наш дом был до клуба, а их дом был второй от клуба. Это на Карла Маркса. Ну, слава Богу, дом цел. Пошли домой»
Немцы всех выпускали из леса, а в лес никого не впускали. Вот и вернулись мы в свой дом. Надо было начинать жить по-новому. А в доме всё разграблено: тут всё разбито, там сожжено. Но, главное, дом, слава Богу, цел. Вот так мы и начали жить потихоньку.
У нас дом был старый. Немцы в наш дом поэтому и не шли. Они все хорошие дома себе выбирали. Жили мы очень плохо, голодно. . Картошку нашу немцы вырыли и всю сожрали. Мама из Ленинграда 27-го августа приехала. Её, правда, с работы не отпускали, но она приехала: «У меня ребёнок там и сестра, как я их могу оставить?». Её отпустили, но с условием, чтобы утром она была на работе. Она получила рабочий паёк. Булка там какая-то, помню, ну, все то последнее, что получила по карточке. И вот с этой корзинкой мы и остались, больше ничего у нас не было, никаких запасов. Мама с нами осталась. Ничего не было. Потом, кто здесь был, говорили, что с блиндажей еды таскали. А у меня мама была очень правильная, очень честная.
Сначала могли в гости к друзьям ходить . Посидим, поговорим о том, о сём, в карты поиграем просто так. Потом надо было идти домой. Был комендантский час, поэтому нельзя было задерживаться. В другой раз у них оставалась ночевать. В основном нас родители гурьбой держали. А потом все пошли работать. Тут уж нам некогда было встречаться.
О партизанских отрядах открыто мы не говорили, но потихоньку все шептались. Потому что к моей тетушке, которая жила на Балашовке, иногда приходили люди из леса – мужчины. Она их переодевала в гражданскую одежду. Видимо, им надо было пройти сюда.
А потом у меня брат служил на Ленинградском фронте, он были из Колпино, так вот он всё знал, что в городе делается. Он говорил, что их ребята приходили в Тосно и докладывали, что здесь происходит. Ребята-то ходили, но мы знать их не знали.
Виселиц я помню две на улице. Сразу же, как мы пришли в Тосно, на большом дереве на перекрестке улиц Ленина и Советской была устроена виселица. Там повесили первого Фокина. То ли он был председателем, то ли евреем. Скорее всего, он был каким-то активистом. Потом ещё кого-то одного повесили. Где сейчас банк , там было гестапо. Там расстреливали потихоньку. Знаю, что у моей двоюродной сестры крёстную расстреляли. Говорят, за связи с партизанами. Её забрали и расстреляли . Звали её Скотинина Валентина Андреевна. И мужа её расстреляли. У нас женщина работала, у неё мужа расстреляли, но это потом было. Тогда мы не знали, кого расстреливали. А вот этого повешенного я видела сама.
А ещё партизанка одна была, молодая такая девушка, я помню, как говорили, что она пропала. Так вот и её расстреляли. Как раз, где почта стоит, там её дом был.
Партизаны в Тосно тихонько приходили, у них же были свои явки, но мы этого не знали. К кому положено они приходили. К себе домой, к отцу, к матери они не могли прийти. Но ,кроме диверсий на лесозаводе, у нас ничего не было. А лесозавод сожгли. Кто там поджёг, как поджёг, не знаю, но горел завод здорово. Это сразу произошло, как немцы пришли. Они пришли, забрали тех, кто работал, и потом их всех расстреляли. Мы их потом перехоронили на кладбище, а где их сразу похоронили, я не помню.
Никуда нельзя было пройти лишний раз, никуда не пускали уже. Мы же работали до пяти, домой придёшь, что-то поделаешь и спать. В 9 вечера был комендантский час. И уже никуда не выйдешь, так что кто-то с кем-то общался, а таких близких подруг у меня не было.
Немцы школу открыли где-то в 1942- 1943-м году. Они маленьких учили . А нас-то куда? Мы уже работали. Мы должны были на них работать.
Потом немцы бойню открыли. Как идёт улица Победы до рынка и поворачивает на Советскую, тут как раз на углу было пожарное депо. И вот там, где было пожарное депо, немцы устроили бойню, и все туда ходили. Здание пожарного депо было открыто, там стояли коровы. Где они их там брали, я не знаю, я не видела.. А тут они выходят и, допустим, несут ведро с кишками. Когда чего подадут нам, когда кишки бросят, когда крови нальют, а когда, простите за выражение, обольют навозом, и иди так домой. Так мы туда и ходили. Это уже был ноябрь- декабрь 42 го. Голодный год. Из еды совершенно ничего нет. Помню, где-то, видимо, лошадь убили , мама привезла шкуру этой лошади, и ели мы эту шкуру за милую душу. Думали только о том, что бы только поесть, что бы поесть? Ничего не было.
У кого немцы жили, кто были молодые, те умели пристроиться. Найдут себе какого-нибудь молодого немца, тот живет и снабжает. Жили как могли, кто как. А у меня мама была пожилая, я была маленькая. У нас никакие немцы не жили, никаких приходов не было. Что заработал, на то и жили.
В ноябре нас послали к речке Балашовке. Приходили полицаи, объявляли, что всем нужно идти работать. И мы ходили в комендатуру, получали арбайт-паспорт. Комендатура была там, где сейчас находится краеведческий музей. Арбайт-паспорт.получали, с ним и ходили первое время. У нас был немецкий рабочий паспорт. Это была двойная бумажка , на которой указаны фамилия, имя и где работаешь. Потом, когда уже работали, нам дали деревянный номерочек. С номерочком повсюду и ходили. Потом всю жизнь только под номером.
Где мы работали и что делали? На Балашовку пешком ходили, снег убирали. А уж потом, когда в Строении работали, машина у комендатуры стояла. Там мы все собирались утром в 8 часов, а вечером в 5 часов после работы немцы нас на машине отвозили домой. Там же на работе была у них контора, туда мы ходили и получали пайки. Для этого у нас какие-то мешочки были. Давали паёк нам на неделю : маленькая кружечка крупы, маленький кусочек мармеладу, полбуханки хлеба с опилками. Из крупы в основном горох давали и такую же маленькую баночку муки.
Мы только работали, работали, работали, ни на минуту не имели права остановиться.
Мы ходили чистить Балашовку. В тот год снега были большие. Чистили дорогу на Шапки- немцы все туда ездили; дорогу Октябрьскую чистили, сугробы убирали. Потом оттуда перевели нас в организацию «ТОТ».
Одеты были кто в чем, во всем своем. На мне были валенки, потом ноги ,видать, выросли, и я уже не помню, что носила в 1942-1943 году. Помню, шили бурки, простеганные сапоги такие. На них калоши были. Летом, я не помню, в чем ходили. Единственное, что хорошо помню, так это то, что все ноги у меня были обкусаны. Летом мошкара, комары…. Спасенья от них никакого. Ничего, ничего нет, бумажными бинтами забинтуют, и всё. Их немецкие бинты , как сейчас у нас туалетная бумага, примерно такая же. Только грубая такая и, как бинт, свёрнутая. Немцы нам ноги бинтовали, когда уж совсем плохо было. Одеть на ноги было нечего, ну, было там чего-то, но всё рвалось, они мне бинтами всё ноги забинтовали. И всё. Иди дальше работай. А ещё себе надо было сухую плашку(дрова) домой притащить, топить- то дом нечем было. Для этого работали в лесу.
Держали они нас в строгости. Чуть-чуть там что-нибудь, фриц кричал, был такой у нас. У него была такая форма, как у американцев, и фашистский знак, организация «Дот» ??? называлась. Чуть-чуть замешкаешься и слышишь: «Шнэлле, шнэлле, шнэлле»,- и плётка в руках. Если что не так, попадёт тебе плёткой. Летом канавы рыли, что-то расчищали. Попробуй только зазеваться, получишь сразу. Помню, там был мальчишка лет 16-17, чего-то он там стал ругаться на немца, его прямо там и убили. Отставил его немец в сторону и выстрелил.
Упаси Господи, если что-то проговоришь. Нет, только работай и работай.
Сначала мы делали лежнёвку. Выпиливали такие тоненькие плети. Это нам было под силу, и мы пилили. Потом уже мужчины пошли в лес глубже, где большие сосны. А мы, молодые девчонки, должны были 3 метра дров выложить. Три метра, как сейчас помню. Мы пилили то, что нам под силу. Мужики нам сухостой искали, чтобы нам полегче было. Они подрубят нам дерево, а мы пилим. А потом уже, когда всё спилим, нам эти 3 метра длиной и на метр в высоту надо было выложить. Это норма на человека. Так мы вдвоём работали, вдвоём-то легче
Мужики бревнышки распиливали на кружочки и складывали друг за другом, потом между ним песком посыпали. Это называется рокадная дорога. Когда мы работали в Строении, там не было лагеря. Когда нас вывозили оттуда, ничего там не было. Помню, когда построили лесопилку, там была уже какая-то немецкая контора и несколько гражданских домиков. Может быть, лагеря были дальше ,за Строением, где Косые мосты. Или ,знаете, в 1943 году много было беженцев с Поповки, их всех оттуда выселяли, может быть, их в лагерь поселили. В 1943 году я уж почти не работала, потому что меня ранило, а потом нас увезли. А вообще беженцы старались по своим деревням разойтись, если немцы пропускали. Кто не мог, тогда размещались вот так, по домам. Немцы разрешали селиться у местных жителей, у кого были большие дома. Беженцы – это несчастные люди, бедные, у них же ничего с собой не было. А потом тиф пошел. Понятно: голод, холод…
Концлагерь для наших советский военнопленных был за Гатчинской линией, где до войны были склады, а потом они были пустые. Вот в эти складах и устроили лагерь для пленных. Но туда местных никого не подпускали. Помню, там очень много пленных было. Сотни две, наверное. Кормили их одной баландой –вареной брюквой. Бывало, кто несёт корочку хлеба в школу, то им бросит. Это вообще была проблема, что-то им дать или что-то бросить, немцы так и ходили кругом. Там повсюду колючая проволока была. Пленных на работу гоняли, сидеть там-то им не давали. Они и дрова складывали, и лес пилили.. Они и на дороге тоже работали. Восстанавливали всё, что было разрушено. Многие среди них умирали.
Помню однажды, идет парень в немецкой форме и говорит чисто по-русски: «Работайте, работайте, девчонки, скоро все наше будет». Это, мне кажется, был замаскированный наш солдат.
Ещё один концлагерь был в районе совхоза «Ушаки». Туда как раз много беженцев попало.. Там много их погибло, это был лагерь смерти. Ведь голод был страшный. Их вообще не кормили. Я их видели издали. Там охрана была, никого не подпускали. Женщины, кто хотел и мог , им картошку кидали , брюкву. А куда потом их эвакуировали, я уже не знаю. Только мы знали свой режим: в восемь утра туда, в пять – домой. В 9 был уже комендантский час, никуда не ходили, да если бы и хотели ходить, так уже не было сил ходить.
Вскоре меня ранило. Наши бомбили немецкую зенитку , которая на диспетчерской эстакаде стояла. Её потом подремонтировали после войны уже. И наши самолеты её бомбили. А все осколки-то в стороны летели. И мне осколком попало в живот. Наш дом-то был недалеко, и кругом летали осколки. Многие были ранены: мужчина , наш сосед, был ранен, я, и еще одна девчонка Маслова – её в глаз ранило. А берёза наша вся в осколках была.
Меня от смерти спасло то, что дома холодно было, и мы в зимних пальто спали. А раньше пальто-то было на вате, да ещё сукно сверху. Я думаю, чего у меня там на животе мокро? А мама как глянула, так и ахнула. Ночью дело было. Напротив нас девушка жила, переводчица , она уже взрослая была. Она мне выписала пропуск ночной. Позвонили немцам, чтобы меня пропустили и увезли меня в больницу. И вот меня отправили в русский госпиталь. Это в Тосно по правой стороне, как туда идти, там два старых деревянных дома братьев Гагариных. Ближе туда, к середке .Там был русский госпиталь. В русском госпитале бедный пленный хирург наш и медсестра военнопленная. Он говорит: «Милая, что ж я с тобой буду делать?» В том госпитале многие наши лежали. У нас сосед Владимир был, ему ногу оторвало. Такая рана у него большая, у бедного. У него там в ране червяки ползают. Вот этот врач говорит: «Что я сейчас с ним буду делать, у меня ничего нет?» Помазали там чем-то. Тотмин такой хороший врач был, и медсестра такая молодая.
Кроме нас ,в этом госпитале лежали два военных морячка. Они откуда-то приходили, где они жили, не знаю. А ещё там была нянечка, тётя Маша, она тоже тосненская, но сейчас она уже умерла. Она нам потом рассказала, что всех их расстреляли: и врача расстреляли, и медсестру расстреляли, и этих военных морячков.
Госпиталь – обыкновенная такая комната, как в наших домах старых. Четыре кровати. Дядя Лёша тут лежал, потом ещё одна женщина лежала, у неё какая-то болезнь была, не знаю. А мы тут с ней были раненые. Только мы гражданские были., немцы там разрешали лечить только гражданских.
Когда врачей расстреляли, мы просто так лежали. Санитарка к нам заходила и всё. Ну, у нас-то всё более – менее заживало. Потом, когда выздоровела, я часто приходила к ним, узнавала, как у кого дела. Дядя Леша, наш сосед, выжил, хотя в его ране тоже червяки ползали , Уж как потом у него судьба сложилась, я не знаю. Ещё помню, одна женщина там лежала. Прихожу однажды и спрашиваю: «Где эта женщина?» А няня говорит: «Она в Могилёвскую ушла». Я ещё не знала, что такое Могилёвская. Это означало, что она умерла.
Немецкий госпиталь был, где сейчас ДК, или церковь. Но он был только для офицеров. И хоронили их вокруг. Их здесь столько схоронено!!!.
Солдатский госпиталь был в Красной школе. И там тоже, бывало, трупы штабелями лежали в мешках белых. А потом разбомбили половину солдатского госпиталя, здание обвалилось. Её потом восстановили, там фабрика после войны была.
Рядом с фабрикой выкапывали большие траншеи – вдоль всей Школьной улицы и хоронили солдат . А потом, знаете, где ещё были похоронены? Вдоль Советской улицы кресты стояли. Где сейчас книжный магазин, у магазина, вдоль памятника, тут всё тоже были немецкие кресты.
Домов там не было. Там был дом до войны, его разбомбили. Там было пусто. И хоронили их там.
А мы по воскресеньям бегали в церковь. И там был батюшка, он молился на наше правительство. Хороший батюшка был. Вот туда мы и бегали всё время.
А сад, куда ходила молодёжь на танцы до войны, был напротив бани. Где сейчас стоят эти дома, был большой яблоневый сад, красивый. Там молодёжь танцевала под духовой оркестр. Туда сразу немцы своих пантер припёрли. Как сейчас помню, там я в первый раз увидела эти танки с черно-белыми крестами. А на берегу, примерно где сейчас баня, стояла пекарня. Там всегда хорошо пахло хлебом.
Одна наша родственница работала в немецком управлении. Она мой паспорт украла и принесла мне, поэтому я могла и не работать. Когда была ранена, я не работала, пока нас не эвакуировали.
Наша улица уезжала, как сейчас помню, 19 октября 43-го года. Полицаи ходили и говорили: «Скоро подъедет повозка, берите, что хотите» . У кого были карточки, меняли их на хлеб, на что-то, чтобы хоть как-то можно было прокормиться. Всегда были такие людей, у которых хлеб водился. Кто-то работал на пекарнях, кто-то ещё где.. Были люди, у которых всегда можно было поменять. У кого-то были запасы. У нас соседка была, я точно не знаю, но говорили, что она из магазинов всё таскала, крупу и всё, что хочешь. Так она жила, и таких было много.
Потом погрузили всю нашу улицу в вагон, который стоял на запасном пути. Всех погрузили, всех закрыли. Мы до самого верха были набиты в телячьих вагонах. Люди и вещи- все вперемежку лежат, как могли, пристроились. Никаких полок не было. Только наши различные вещи. Я вниз, а ребятишек – наверх. И вот мы все поехали. Я помню, говорили, что мы должны были осторожно ехать мимо Вырицы, мимо Гатчины. Боялись партизаны. Там мы тихо-тихо ехали. То ли в газете, то ли ещё как-то, не помню, как я потом узнала, что наши партизаны действительно знали, кто едет в этих поездах. Они пропускали эти поезда. Мы тихо проехали, спокойно. Привезли нас в . Посты были видны. Стоят, выбирают, кто кому понравился.
Меня взяла хозяйка одна, а маму- другой. Мы жили в разных домах. Так я всю войну одна и проболталась. Слава Богу, хозяйка была такая, более- менее порядочная. Она говорила: «Вы из Ленинграда? Не ешь много сразу, не ешь много сразу». Боялась, что я умру, объемся. Мы коров доили, за овечками ухаживала, поля убирали, хлеб молотили, у них же машинки маленькие были у всех. Лён, помню, молотили, убирали. А потом зимой она меня научила вязать. Ну, спасибо ей. Научила она меня вязать и носки, и перчатки, и чулки. Я что свяжу, она мне всё отдавала. Я как приехала, она мне сразу дала фартучек, платочек и постолы- деревянные туфли. Эти постолы оставляли снаружи, когда домой приходили. Вставали рано и на скотный двор, а потом в поле. Они ткали сами сукно. Вот такого сукна на юбку хозяйка мне дала. Моя знакомая, тоже тосненская, мне сшила юбку. Когда мы уезжали, она дала мне кусок ткани на кофту, ещё дала шерсти, связали мне тёпленькую кофточку. В общем, она меня одела.
Моя хозяйка раньше сама была в прислугах у барона. Большое здание такое было, раньше у них там жил барон немецкий. А она у него была в прислугах. Такая оказалась сознательная. Она у меня много о себе просила рассказать, а я детства не много помнила . Помню, что в детстве болела ревматизмом, лечилась в Евпатории и в Старой Руссе.. Мне надо было ещё раз туда съездить, но это было до войны, я не успела. Если бы успела, я бы осталась там. Вот я ей все это рассказывала, а у неё дочка умерла молодая в 20 лет от туберкулёза. Я ей говорю: «А меня вот мама лечила, я там была, там была». Она спрашивает: «А что у тебя родители начальники были?» Я говорю:
-Да нет, не начальники, мама у меня простая рабочая была.
-Ты мне агитацию не проводи, ты что, комсомолка?
-Меня в комсомол не принимали. Еще рано.- Не верила она мне, что я, дочь простой работницы, могу поехать туда.
А барона я так и не видела немецкого. Его уже не было. Латвия уже была наша. А потом же, когда мы там жили, наши и освобождали Латвию.
Моя хозяйка сначала была прислугой у барона, а потом она работала на себя. Они имели участок сколько-то гектаров земли. У неё было 4 или 5 гектара, скотина была, муж у неё был, он ещё подрабатывал сапожником. Мы относительно хорошо жили, супы себе варили. Меня каждое воскресенье хозяйка отпускала к маме, и я ходила к ней в гости. Мы часто встречались, а в Германии я её уже не видела.
А день наш складывался так: с утра встаем, скотный двор убираем, потом завтракаем и в поле идём, а то в мох дёргаем, потом ещё что-то до самого вечера. Вот так и жили. А потом уже ужин и спать. На следующий день вставать рано, в 5 часов коров доить. Молоко мы сдавали. У них такие бидоны были большие, они их вытаскивали и сдавали куда-то.
Потом нас стали увозить в Германию. Собрали на станции, подали такой же эшелон. Нас в поезде везли, а кого-то ещё и через море. И привезли нас на станцию поздно, в какой-то барак поселили. Мы там и жили в этом бараке. Потом хозяева нас опять всех выставили, и они нас так же всех разобрали. Маму один хозяин взял, меня- другая хозяйка. Оказывается, они были, немцы-то, дядя и племянница. Дядя взял маму, а племянница взяла меня.
У немцев мы так же за скотиной убирали, так же в поле работали. Снопы меня эта новая хозяйка научила связывать, поля пололи. У этой хозяйки еще пленный бельгиец работал на лошади и француз. Они вместе на лошади работали в поле, а я полола, снопы вязала.
Потом я с рябовскими ребятами познакомилась, они брат с сестрой были. А потом нас на окопы всех взяли, мы все копали окопы. Тоже нужно было за день сколько – то метров этих окопов накопать. Потом ночью мы пошли за водой, и я на какую-то проволоку навалились и себе руку сильно разодрала, долго было заметно.
Там вот я с мамой встретилась, на окопах. Там сарай стоял, мы все спали вповалку. Когда мы с окопов вернулись домой, то наши хозяева уезжали куда-то все. Куда они уезжали, не знаю. Всё кругом разбросано было, на кухне какие-то тряпки валялись.
Там была девушки Нина с Рябово, она старше меня была, ей было года 23. Она мне говорит: «Давай-ка ближе к фронту пойдем, ближе к нашим». Вот мы надумали пробираться к нашим. В одном месте заночуем, в другом месте заночуем. К нашим-то, как сейчас помню, шли, кругом полыхает. Куда идём? Не знаем. Ночью идём, идём. Там уже сил никаких нет, забрались в какую-то избушку, переночевать. Она первая утром встала, а там уже наши в белых халатах стоят. Она: «Ой, русские пришли!» Уже русские! Она опомнилась: «Наши пришли!» Тогда и я выскочила, и брат её выскочил. Это ребята наши пришли. Это такое было счастье, дальше и ехать некуда! Вечером нас всех собрали, «Смерш» был, медицину мы прошли.
В «СМЕРШе» нас просто спрашивали: кто, откуда, где работал, как. Мне тогда исполнилось 16 лет. Особо строго не спрашивали, проверили, всё хорошо. А потом нас вечером всех собрали на «Арбатке». Все песни новые пели, а мы-то их и не слышали. «На позицию девушка провожала бойца». Как они пели хорошо! А это было 23 февраля. Я этот день никогда не забуду, такая была радость! Мы целый день слушали эти песни, причём, такие хорошие песни.
Потом нас взяли на работу: Рядом со мной одна девчонка из Белоруссии была, мы с ней очень хорошо дружили, потом ещё пару девчонок. Одна с запада была, другая с Минска. Так и работали в воинской части до Победы. А уж Победа была, так это вообще! Уму непостижимо! Не передать! Все плакали и радовались. Я тоже плакала! Мамы-то не было, никого не было. Я не знаю, то ли реветь, то ли радоваться, но танцевали всё равно, и гармошки кругом играли, и солдаты плясали. Ой, такой большой двор был, как сейчас помню, гармошки играют, люди пляшут. Победа!!! Это что-то непередаваемое! Даже теперь я его не могу спокойно вспоминать. Я плакала и думала: «Куда ж я денусь, куда ж я денусь?!». А потом наладили связь, стали писать, и я нашла маму. Я писала в Тосно. На поссовет писали, потом мамина сестра, она бегала всё, проведывала там, принесла ей письмо.
Когда мы ехали домой обратно, остановились под Кёнигсбергом. Такой разбитый, старый Кёнигсберг! Одни оскалы домов стояли. А сейчас, как посмотришь, красота какая! А тогда стояли одни оскалы, ужас!
А мама раньше приехала в Тосно, когда город уже освободили, это было, наверное, в 44-м.А может, в начале 45-го. Она приехала и заболела. Лечили её долго. То ли какая-то больница была, она лежала, лечили её. А потом она поступила работать в сельпо сторожем. Я помню, когда приехала домой, то маму не узнала, она была вся седая. Так мы с ней встретились и стали вдвоём жить. Потом и я устроилась на работу.
Я потом в вечерней школе училась, хотя сразу в школу не пошла. Мне говорят: «Когда будете работать, паспорт нужен». В воинской части паспорт мне дали, хорошо у меня справка была, что я работала. Постоянный паспорт сразу не давали. Сначала временный, потом ещё на полгода. А мне сразу дали паспорт.
У всех же у нас как бывало. Из Германии привозили документы – у кого что было, а у меня, что было, я всё растеряла. И документы свои все потеряла. Помню, мама мне дала ковровый платок, я и его оставила. Где я его оставила, не помню… Гол как сокол, приехала, как говорят. Приехала, ничего на себе!
А начальник в Германии часто нам говорил: «Девчонки, куда вы торопитесь, живите здесь, будете в вечернюю школу ходить, будете учиться. Вы знаете, что у вас там под Ленинградом – чистое поле». Как же мы ему поверим, там же мама! Приехали сюда. А тут, конечно, утонули. На работу было не устроиться, в бюро направление нужно было, чтобы устроиться. Нас отправляли на лесозаготовки да на торфоразработки. Больше никуда направления не давали.
Я как раз сидела у Куприяновой, пришёл Яшин, такой у нас был директор, Георгий Михайлович, из Саблино. Он был, пришёл и говорит: «Ты мне давай всех молодых девчонок, промкомбинат будет открываться». Штопальный цех открывался, с Ленинграда поставляли чулки, колготки. Там петельки две спущены, мы их поднимали.
«Давай всех молодых»! А я тут первая в очереди, вот она мне и дала направление в Тосненский промкомбинат. Так я и попала сюда, в Тосно. Был промкомбинат, переименовали нас в какую-то фабрику, потом на заводе мы работали, там трикотажный цех был, потом школу отстроили, нас сюда перевели, «Север» был. Так я здесь и осталась. Так и отработала здесь 39 лет, а потом год инвалидом дорабатывала. Вот такая наша судьба.
Карточки же у нас были не таки, как колпинские. Очень маленький паёк был. Хлеба нам давали 500 граммов, сахару что-то совсем мало, какие-то жиры и какую-то крупу. В общем, пайки были очень маленькие. И это рабочие карточки, а иждивенческие вообще не знаю, какие были.. Голод, голод был. Но тут хоть уже огороды были. Огороды нас стали поднимать. Тут посадили мы свой огород и овощи свои ели.
Никогда не забуду, как на свидание ходила. Пришла со свидания, вот такой большой чугун свёклы на столе. Я пришла со свидания, сижу, ем. А парень, когда меня провожал, видел, как я эту свеклу уплетаю.
А потом, помню, первый день в 1948-м году. Сидим все девчонки, с которыми вместе работали, и мечтаем: «Сейчас пойдём, купим хлеба, сколько хотим»! – карточки отменили. Купили мы по хлебу себе, не помню, за сколько, и песку. Сидим все и едим с удовольствием. Первый раз я тогда хлеба досыта наелась.
