Смолина (Ильченко) Ольга Федоровна

Никто из нас не вечен. И ветеранов с каждым годом становится меньше и меньше. Помогите нам СОХРАНИТЬ истории жизни и донести их детям.

Помочь можно здесь.

Меня зовут Ольга Федоровна, но была Ильченко. Ильченко – девичья фамилия. Родилась в 1923 году 23 марта на Украине, в селе Демидовка Полтавской области. Отец – Ильченко Федор Никитич, а мама – Ильченко Ольга Константиновка До 1930-х годов отец работал в церкви. Был не священником, а как – я не знаю. Это сейчас знаю: заведовал певчей, а мама никем не работала. Была с нами дома, нас было трое у них. Я была старшей в семье. Да, потом младший и еще младшая.

Как я помню свое детство? До 1930 года я помню хорошо. Мне было тогда 8 лет, было хорошо. Жили мои родители. Не колхозов не было, индивидуально, свой дом, своя земля, лошадь и корова и поросята, и все было. Земли было 5 гектаров на поле и 90 соток около дома. Я не знаю, кто дал, давно это было. У всех, не только у нас, каждый хозяин имел все свое: землю свою, и лошадь и корову, птицу и кроликов, кто хотел. Мы не кулаки были. Так люди жили. Село было. Называлось почему «село» – была церковь, а где была церковь, то называлось не хутор и не деревня, а только село. Да, конечно, большой, как у всех так, и у моих родителей. И кушали, все было. Налогов не было. Жили, как могли. Все было свое. Папа не воевал, потому что у него не было правого глаза, в армии не служил. В детстве глаз потерял, не знаю я. Играли мы с соседскими девочками в куклы. В паровозики играли, варили кашу, кормили кукол, песочница была, что-нибудь лепили из глины, рисовали, пели, плясали. Собирались. Было у нас три улицы в деревне, одна улица Село называлась, я там жила, вторая улица – Деридовка, а третья – Хутор. Все вокруг церкви. Церковь была на горе большой, посередине села. Деревянная, красивая, низенькие такие деревья вокруг, было красиво, все хорошо. А потом в 1929-м, я не знаю, когда я была маленькая, когда пришли русские, уже я помню в 1930-м году и сделали колхоз. Объявили, что колхоз. Меня это не касалось, я точно сказать не могу. Мама плакала, очень плакала. Я все расскажу. Вспоминать тяжело. И вот в 1930-м году, когда пришли русские, – люди обыкновенные: мужчины и женщины, русская была власть – и сделали добровольно сначала колхоз: кто хочет, тот пусть и идет. Но кому охота идти в колхоз, когда во дворе все есть? Я, например, буду говорить только за свой двор, где я жила, потому что так же и во всех. Были, конечно, и победнее старушки, народ разный, так и у нас было. Никто не пошел, старушки только, кто немощный, уже работать не может, а в колхозе говорили, что не могут. Село не пошло добровольно в колхоз. Ну, раз не пошло, обложили налогом: мясо надо сдать, яйца, молоко, кожу надо сдать с коровы или с поросенка, пух куриный, гусиный. Потом никто опять не пошел. Платили налог, который сделали на хозяина, а потом не идут в колхоз. Людям не интересно: заплатил, да и живет в свое. Хлеб был, баронская была мельница, там делали крупу, всю муку и белую, и черную, и скоту, как называется, чтобы кормить скот. А потом, раз никто не пошел в колхоз, это сделали обязательным. Все отобрали от хозяев.

При нас отбирали. Все вели со двора: лошадь, корову, свиней.

Во всем селе, во всей Украине, везде это сделали, не то, что в нашем селе. Все забрали. Я помню, свинью с поросятами погнали– маму парализовало. Все увезли – маму парализовало. Ну что делать. Отец долго сопротивлялся, не шел в колхоз. До тех пор, что мы начали пухнуть. Я сидела, сдирала кожу и высасывала – вот до чего дошла. Все село такое было, как есть. Люди умирали. Дед Захарий такой, я была не взрослая, я не помню, бабки не было у него, а дети – не знаю. Он жил один, корова у него была и петух, больше нечего не было. А петуха держал, как часы. Он запоет, этот петух: «Вставайте корову выхаживать!» Так дед пошел раньше всех в колхоз, когда было добровольно. Но корову ему оставили. И он на этой корове вывозил со двора мертвых. Дети на улице умирали, это такой был ужас, это надо было видеть. У меня сестры были, родня была большая семья у меня, отец был, шесть человек, две сестры и четыре брата вместе с отцом, отец был пятый и еще шестой после отца. У нас никто не погиб. Но чужие дети, соседские, умирали. Дед Захарий приедет во двор, зайдет в дом и смотрит, кто живой еще, а кого нет уже в живых, забирает. А живому говорит: «Я и тебя возьму. Я тебя положу рядом, а то я тебя забуду, не смогу приехать, и ты так и будешь!» Вот такое было. Я не считала, но остались люди.

Да, люди пошли в колхоз, варили еду в колхозе. Кто работал, тот кушал. В колхозе повара были, кормили. Хлеб давали, по сколько грамм, я не знаю. Кормили, а кто нетрудоспособный, например, отец мой приносил для нас еду домой, а самого там кормили. И так выжили.

В школу ходили, но я плохо ходила. Не было возможности, или не хотелось ходить. Я семь классов с трудом закончила. Чтобы дальше учиться, надо было ехать в Кременчуг, а это от нашего села 25 км. Туда не дойдешь, а ехать было не на чем. И так все. А потом, когда в 1933 году голод был, но до 1941 года до войны люди стали работать в колхозе.

Со времени голод уходил, конечно, стали работать люди, стали кормить нетрудоспособных. Голод постепенно уходил. Было хорошо перед самой войной: люди обжились, стали покупать скотину – кто корову, кто куриц, кто поросенка. Так выживали.

Налог так и остался. А налог платили, так своего ничего не было, а все надо было отдать. Покупали кто, да так и пропал налог, кто мог платить, платил, а кто не мог, со временем все пропало. Колхоз давал в долг. Зерно давали и денег давали, овощи колхоз продавал, фрукты продавали. Пасека была хорошая, где пчелы. Давали мед на трудодни. Кто работает, каждому писали: «Палочка, две!» Считали, сколько заработал. Я работала никем! Такой профессии не было, гусей пасла, собирала зерно, колоски, корову пасла. Зачем колосья собирать? А потом их обрабатывали. Это для дома. Мама так и не встала. Маму стали лечить. У нас была водолечебница, там все лечили. Поставили ее, конечно, на ноги. Здоровой сильно не была.

Объявили, что война в 1941 году. Радио у нас не было, света не было, лампами освещались, гастюрка называли. А почему так? Бутылочка небольшая, фитилек, а тут керосин, и зажигали. И мы трое делали уроки, вокруг стола сидели. А кто чихнет, кто дыхнет – она погаснет. И столько этих спичек отец зажигает! И скажет, бывало: «Последний раз зажигаю. Будете в темноте делать уроки!» Наказывал нас так. Вот такое детство было. Хорошего детства я не знаю, надо было выживать. Есть чего поесть – и хорошо. Поначалу ходили, полотно делали. Сама мама пряла, нити на прялку, потом шила. И так и ходили мы, вот такая была жизнь.

В 1941 году началась война. Село было такое низенькое немного. А тут вроде как под гору. Лесок был. Строительного леса не было, кустарники росли, и мы там пасли корову, и все: «Война, война!» Все домой пришли, каждый свою корову пригнал домой. «Что же такое война?» Потом через некоторое время немцы поехали. На мотоциклах, на машинах едут по селу, такие чистые, такие ухоженные. Поначалу наши солдаты уходили.

У нашей деревни такой войны не было. Но стреляли за Днепр, за 25 км стояли которые и стреляли. Но такой был гром. Стекла даже бились в домах, кто рядом жил. Потом проехали сначала наши. У моего отца был сад большой фруктовый. Наши сначала его порубили. Они на тележках бежали – из колхоза брали лошадей и так уезжали наши и укрывались. На тележки ставили срубленные деревья, как маскировка. А потом пришли немцы – то же самое, и весь сад вырубили. Мы были рядом с колхозом. 4-й дом был наш от колхоза. Нас троих загнали немцы на печку, а сами в доме жили. Приносили кур, крупу, и мясо куриное, и картошку – варили такую еду себе. Заставляли маму варить.

Нам ничего не давали. Мы выжили, было же чего-то у родителей, так и выжили. Колхоз существовал, работали в колхозе. Отца не трогали, видели же, что он без глаза. Что его трогать, он им не нужен. Помню одного нашего русского солдата. Он был раненый очень. А в колхозе нет лошади. Одна лошадь была такая, что наши не взяли ее. Она была больная, но тележки не было. А он: «Пойду за своими!» Отец говорил: «Куда пойдешь, не сможешь?» Он настоял: «Пойду!» Отец набрал колес, сделал телегу, лошадь запряг, веревками привязал, и он уехал. Отец проводил и вернулся, а он уехал. Так мы и не знаем, жив остался или нет, никто не знает. А когда немцы отступали – село сожгли.

Каждый из своего дома убежал. Дом сожгли, вся деревня горела, и даже на людях одежда загоралась. Страшно, все село горело. Я была в Германии, не знаю этого, родители говорили. Шли по два и поджигали каждый дом.18 лет мне было. Меня два раза брали в Германию.

При немцах также работали. Не трогали немцы. Потом несколько раз меня в Германию брали, я убегала. Приходили в дом и забирали, вели. Несколько человек нас возьмут, мы все вместе. Поселковый совет был у нас, туда, в поселковый совет, а оттуда уже увозили – и на поезд.

А как мы убегали? Сначала поезд остановится, и по нужде нас выпускали. И там, бывало, за кустик присядешь и убежишь. Я из Польши убегала. Возвращалась по-всякому: и пешком, и на поезде. Пока пришла, шла, шла, нас кучка. Мы же прятались на подножках. Немцы как бы сказать, они, может быть, и не видели нас. А в поезде, где эти немцы, мы же не знаем. Просили и в Польше, просили поесть. Поляки были противные, от поляков мы страдали. Выдавали поляки немцам. Мы пришли в дом, и такая яма, как бы сказать, овощи хранили, свеклу хранили для скота, тыкву. Пустые были ямы. И жили, пока нас не обнаружат. Кто-нибудь скажет или проследят, немцы следили, чтобы поймать.

И мальчиков, и девочек тоже брали, не одна я была, а всех брали. Потом последний раз уже мы в яме жили, мама принесет, еще посмотрит, чтобы никто не засек, что она нам есть принесла, опустит в яму поесть. А последний раз, начало 1943 года, когда нас взяли уже в вагон, немцы поставили ведро, уже не выпускали.

1942-й год, и поставили ведро, не выпускали на улицу. Уже знали, что убегают. Приедет поезд на место, а в вагонах нет уже, все убегут. А поставили ведро – и мальчики, и девочки: хочешь – садись, не хочешь – как хочешь. Одного потом выпускали с ведром, чтобы вылились нечистоты. Так нас привезли. Были в вагонах товарных. Так спали сидя, постели не было, я всю одежду свою растеряла. Берут в Германию – я брала одежду на смену и все вывезла. Уже нечего было надеть. Потом привезли нас. Я не знаю, куда нас привезли.Из шланга обливали не знаю чем. Последний раз дали нам комбинезоны, деревянные колодки. Такие бараки были холодные. Буржуйка стояла, буржуйку топили, нары были двухэтажные, соломенные матрасы.И мальчики, и девочки отдельно. Девочки все были. Нас было четверо девочек из нашего села. Мы так ехали вместе и попали на завод. Город был Ембах, мы работали там на заводе. Завод был, запчасти делали к самолетам, там и военнопленные были, лагеря были большие: и французы, и итальянцы, все были отдельно. Только девочки были, мужчин не было. И брата моего родного вместе со мной взяли. Я так хотела, чтобы вместе быть, ну раз отдельно – ребята отдельно, а девочки отдельно – делали так, как говорили.

Били, конечно. Не знаю, за что, всех не били, я была провинившейся. Там были военнопленные, и я работала с одним из них за одним станком. Из Москвы был такой дядя Миша, уже в возрасте. Мы не имели права разговаривать, молча. Я запчасти считаю, и он что-то делает. И мы шепотом переговаривались. А будущий мой муж тоже был в этом лагере. Я этими колодками ноги все стерла до костей.

В Ембахе в поселке или как назвать. До завода недалеко был лагерь, метров, может, меньше 1,5 км. Не так далеко. Нас строем водили всех отдельно, сначала военнопленных ведут: французы, итальянцы были и русские и украинцы, наши русские солдаты.

И вот я иду однажды, несу эти колодки в руках. По щебенке, ноги-то в ранах, никто не лечил, все загнивало, нечем обработать. А мой будущий муж-солдат стоит и держит кувалду на плечах. Стоит, где работал в цеху. Он хотел убежать от немцев к русским уже перед концом войны. Не знаю, сколько времени было.

Дядя Миша и говорит: «Один парень русский хочет делать побег и хочет принести тебе пакетик. Мало ли что, расстреляют, так чтобы ты сообщила родителям!». И он так и сделал. А я говорю: «Дядя Миша, а как он даст пакетик? Кругом часовые!» Мы не могли ничего. «Ну уж не знаю, как!» . И вдруг он идет. Дядя Миша шепнул: «Идет парень!» И он мимо меня прошел и пихнул пакетик: адреса, письмо написано. А патруль заметил и стал свистеть. Парень выдернул у меня этот пакетик и убежал. Меня сразу взяли, а он бегал по заводу. А завод стоял, такая река горная вода, чистая, неглубоко. И он кинул пакет в речку, а сам заскочил в туалет. Я не знаю, где там был туалет. И его в туалете два дня заставляли искать пакет, думали, что он в туалет бросил, а он в речку бросил. Меня – в концлагерь. Там было жуткое дело, кормили плохо и били.

Избург, так город назывался, он известный город. В лагере женщины и мужчины отдельно были. Семьи потом были, другие уже. Я их не знаю, были и муж, и жена, и дети. Там не убивали никого, но били. А потом из этого концлагеря меня в тюрьму посадили на два дня и пытали, что за пакет. А я: «Не знаю ничего про пакет, не могу сказать!» Меня били за это.

В тюрьме нары были. Спали на голых нарах, в окошко давали поесть один раз в сутки, стаканчик чаю несладкого и такой маленький кусочек хлеба. Поляк был переводчик и каждый день у меня делал допрос: «Скажи, что было? Что за пакет?» А я: «Не знаю!» И в тюрьме били, пытали. Плетками били, как скотину. Но вот так 2 месяца я отсидела в тюрьме. Как жива осталась? Счастье такое.

Вот вывели меня на улицу, и я упала – воздуха не видела 2 месяца, на таком питании жила, и я упала. Меня подняли, довели до поезда. В поезде меня стошнило. Привезли меня в лагерь, где я жила при заводе. Девчонки прибежали ко мне: все думали, что меня уже нет, не знали, где я, что со мной. Привели на завод, там стояли контейнеры, и меня туда положили. Ходить не могла. Неделю, две помаялись, и меня опять в Избург. И меня в артбазам. По-немецки там я научилась уже говорить. Сидела на улице сколько-то времени без продовольствия. Там была карточная система. Немец такой был небольшого роста, старенький уже. Он мне приносил кусочек хлеба и кружку, как термос такой небольшой.

Он просто работал там, а один вот так приносил мне. Я сижу на улице и ночью, и днем, и погода, не погода, не было укрытия, и продовольствия не было, пока не возьмут меня в работники. И вот приехал баур на лошади. Приехал. Я так обрадовалась. Ворота ему открыли, он заехал. И как раз этот дедок караульный был – его смена. Он выходит: «Ольга, ком, ком!» Обрадовался, что меня заберут. Когда меня брали, я была одна. И вот этот баур посадил меня на телегу, расписался, что он меня взял. Привез меня за город, у него было большое хозяйство. И много у него было народу: и русские, и украинцы, и поляки. Очень большой, богатый такой баур. И он меня взял портнихой – спецовки чинить на рабочих. Комната большая в сарае, несколько машин швейных, и я делала заплатки на спецодежду рабочим. Девчонки-украинки мне и говорят: «Оля, просись на поле, что ты тут ковыряешься!» Кормил он очень хорошо. Длинные столы и скамейки, и как обед звонит – колокольня, и все идут на обед. И в один обед подошла я к хозяину, и спрашиваю: «Возьмите меня на поле, я хочу на поле работать!» А он говорит: «На поле много рабочих, мне нужна портниха!» А я возьми и да скажи: «А я не хочу работать портнихой!» Он меня тот же за ворота без слов. И я три дня по ту сторону забора жила. Ну, девчонки через забор мне кинут, но заметили. Знаете, хочу сказать, недобрые люди везде есть. Может, кто сказал, может, сам. В общем, не знаю. Одна мимо шла, где я стояла и говорит: «Оля, мы не можем кинуть, потому что нас засекли!» Я не знаю, куда идти мне, не знаю, где найти, чтобы меня нашли. Сколько дней я шла, спрашивала у немцев: «Где арльбазам?» Пришла я туда. Другой уже дедок, не тот, что меня кормил: «Садись опять!» Я пришла, представилась, что мне 20-й год был, я уже была взрослая, я рассказала все, почему я оказалась и как. «Ну сиди, жди, пока возьмет кто-то тебя!» Потом пришла немка. Гостиница такая была, «Избург» – так и называлась, богатая такая, трехэтажная. В подвале была кухня, и я там была рабочей. Картошку чистила, полы мыла, подсобница была. Мы работали: я, полячка, итальянка и из Франции, четверо нас было. И на 4-м этаже была прачечная, и мы по очереди – хозяйка сделала очередь – туда носили еду. Три раза. Немцы там стирали, мы туда носили. И вот моя очередь прошла, завтра другая – полячка, например. Мы сидим, едим. Кормили хорошо, я даже сил набралась немного, стала лучше себя чувствовать. Вот этой полячки Марии очередь нести туда еду женщинам, которые стирают. А полячка говорит: «Давай, надо нести кушать». Ну, поляки были продажные, противные, с ними нельзя было, не сваришь каши. А сидим за столом все четверо. Я говорю: «Как Ольга? Я вчера носила!» «Давай, неси!» А хозяйка на меня: «Давай, неси!» А я уперлась, с характером была: «Марии очередь, пусть и несет. Я понесу, когда придет моя очередь».

А картошку варили в мундирах, маленькую такую, а потом делали гарниры. Повар и кричит: «Ольга!» А я делала картошку – моя обязанность. А повар кричит, что картошка сварилась, я соскочила, побежала. Плита большая такая была электрическая. Достаю котел, взяла рукавицы. А в это время, пока я доставала все, хозяйка меня лупит. Я взяла этот котел, разворачиваюсь и кинула. Брызги-то полетели, может, и ей достались. Опять меня в концлагерь, опять наказание. В концлагере была недолго. Опять меня в арльбазам отправили. Пришла я туда опять. Другая была смена, не этот дедок. Пришел дедок на смену: «Ольга, в чем дело, почему тут опять?» Я опять рассказала, как было, как меня били, как картошку кинула. А в это время меня к стенке поставили.

Сначала же спросят, накажут, а потом, может быть, и расстреляли. А была воздушная тревога, и там бункеры такие в горах. И все пошли в бункеры прятаться, и я в том числе, и я там затерялась. Пошла, пошла и вышла, не знаю, где, уже не помню. Я тут уже соображала. Мне уже все надоело, и мне было все равно, я уже устала. И вышла я на улицу, бомбить перестали.

Американцы бомбили. Если куда надо, то туда бомба и упадет. Меткость была. И вот из-за гор самолет вылетит, стреляет и скрылся за другие горы. Когда я вышла, я потерялась, и меня потеряли, может, и искали, может, и нет. Меня не нашли. Я пришла в ресторан, где я работала. Его как раз и разбомбили. Все стенки развалились.Там не было никого. Я постояла и пошла опять в арльбазам. Сидела опять. Пришла хозяйка, такая губастая, с собачкой на веревочке. Так на меня посмотрела. Я сижу на скамейке, молюсь Богу, чтобы меня взяли, устала сидеть уже. Голодная еще. Выходит дедок дежурный такой, радостный по плечу меня хлопает, что меня хозяйка возьмет, она расписалась за меня. Она должна была отвечать за человека, которого берет. Сначала вышли мы до трамвая, ехали на трамвае, а потом пришли к горе, на подвесной трамвай перешли. Там уже жили на горах этих, еще и выше был подвесной трамвай, туристы были –  Гунгербург. Хозяйка фрау Тетрих была старушка очень хорошая, она меня приняла как дочь. Я была грязная, неухоженная, одежда рванная.

Там было четыре домика, и меня даже есть фотография этого домика, где я жила. Она меня привела, сначала намыла, а мне это не надо, мне-то есть хочется. Я так хотела есть, смотрю, где бы чего-нибудь украсть, чтобы в рот пихнуть. Намыла меня, переодела, привела на кухню. На втором этаже хозяйка жила, два мальчика были у нее, и третьего потом родила. Мальчиков я водила гулять. Было у них подсобное хозяйство, ходила за молоком, за яйцами, за мясом на подсобное хозяйство. Там было хорошо мне, хозяйка была как мать. Еды мне давала, а я ем все подряд. А она говорит: «Ольга, хватит, а то умрешь!» А мне дай поесть. Потом говорит: «Немного времени пройдет, а сейчас хватит, так нельзя много есть». Приемная дочка была, и дочкина сестра, стирку вела. Приходила она сама, отдельный сарай, там она стирала. Подсобницей была я: картошку чистила, посуду мыла, что сказали делать, то и делала. Ходила гулять с мальчиками, в подсобное хозяйство ходила, а больше некуда было ходить. Так и война закончилась. В этом городе была, у этой хозяйки, я даже не знаю, как ее звали, я с ней не общалась, не приходилось.

Вот я у этой беременной и жила. Ее мать ко мне хорошо относилась.Нас освобождали американцы.

Объявили, что война закончилась, в репродукторы кричали, всех распустили – и военнопленных, и гражданских, всех освободили. И сказали, что лагерь есть, туда собирайтесь, будут всех отправлять по домам. Хозяйка мне и говорит: «Ольга, останься!» А я: «Уйду, мне в лагерь надо к своим попасть!» Одна там тоже была русская работница в другом доме. Ту сразу отпустили, и она пошла в сборный лагерь. А меня хозяйка задерживала: «Мы тебя домой свезем, спишешься с родственниками, будешь знать, что, куда едешь, кто примет, кто есть. Может, нет никого, ведь война. Свезем тебя домой!»

А мне не надо ничего, мне ехать надо. Она видит, что меня не остановить. Я говорю: «Мне ничего не надо, я домой!» Она мне и говорит, в нашем доме, где я жила, американцы поставили рацию. А что это за рация? И сказали американцы: «Берите, все забирайте, чтобы дом был чистый, все забирайте!»Ну, конечно, все не забрали, возили на машине, в подсобное хозяйство все, что могли. Я только увидела подвалы, хранилища: баранина, свинина, говядина, сыры, масло – отдельно все. Я увидела, только когда стали уезжать.

Хозяйка увозила на подсобное хозяйство. А был ресторан туристов, кормили. Хозяйка говорит: «Ты мне привезешь машину муки, и я тебе отпущу, раз ты настырная!»Я согласилась. Дала она мне машину, рабочих, приехали в дом, где мы жили. Калитка открыта, тихо, все выброшено в окно, что осталось, – мебель, которая мешала американцам. Все выкинули, что хозяйка оставила. Я вошла во двор, машина во двор не заехала, и так прохожу с опаской: не стрельнули бы. Никого нет, пришла я в дом, прошла. Дверь когда открыла, слышу сверху: аккордеон кто-то тащит, американец солдат по лестнице его тянет, а он играет. Я остановилась, он меня увидал, бросил, меня вытолкнул, на улицу толкает. Я упираюсь, показываю, зачем я приехала сюда. Он меня понял, что я хочу, привез меня к сараю. Целый сарай мешков с мукой. Он мне позволил взять, зашла машина туда. Рабочие-немцы нагрузили в машину муки выше кабины. Приезжаю туда, хозяйка и ахнула: «Как ты смогла?» Но я русская же, у меня на рукаве «Ост» было написано, обозначение, что я русская, – на груди и на спине.

Я привезла муку, она меня уговаривала, я говорю: «Нет, отпустите меня». Она мне надавала посуды, еды целую машину. Нагрузили, меня шофер привез в лагерь, где все собирались, там было 20 тысяч человек: и военнопленные, и гражданские, со всех заводов. Все собрались, а там девочек я своих подружек нашла. И там был мой будущий муж. Его наказывали, но не расстреляли. Потом он сам рассказывал. Я пять лет жила с ним, он больной был. Такая типа колодца был, наливали туда холодной воды, и он там стоял. Так его наказывали. И то он мне потом уже рассказывал. Потом я узнала, что это был за пакет на заводе, что передавал, что там было, он мне рассказал все. Девчонки и говорят: «Знаешь, Оля, парень, из-за кого ты страдала, тебя разыскивает. Не может дождаться с тобой встречи!» И я там с ним встретилась. И он меня не отпустил. Его оттуда взяли в свою часть. Сколько он там был в части, потом домой отпустили. А меня тоже домой.Приехали на поезде, а потом шли пешком. Но я ничего не привезла, что мне хозяйка дала – отобрали русские все.

Американцы нас привезли к русским в лагерь не на немецкой территории. Там были военные солдаты. Майоры были, всякие были. Но там мы, конечно, бараки были – спали, как кто хотел. Тут у нас все отобрали. Отобрали все: отобрали продовольствие, и мыло было, и масло. Нам американцы открывали склады, позволяли: берите, что хотите. Мы много везли. Мы вдвоем с Сережей, моим будущим мужем, вдвоем таскали. У нас все отобрали. Приехала я в свое село. Все село сгорело. Ни одного домика нет, в шалашах жили. Я пришла на свою территорию, где дом стоял, все заросло после пожара. Все обугленное, дома сгорели. Были хаты глиняные, окна деревянные, крыша сгорела. А только стенки стояли глиняные обугленные. Я пришла и стою. У меня в руках ничего не было, я ничего не привезла. Пустая я приехала. Ворота сгорели, забор сгорел. Так. Иду, знаю, что там хата, – и все. Вдруг отец вылезает из шалаша. Ров такой был выкопан, накидано кукурузных палок и землей осыпано. И они там жили. Вылезает оттуда, из этой ямы: «Ой, Оля!» Бежит ко мне, и мама следом. Мама была плохая, ковыляла. Схватились мы, такая встреча была. Было очень плохо. Потом, через сколько-то месяцев, мужа моего отпустили. Братья, сестры вернулись все почти. Я долго там и не жила, приехала сюда.

Муж тосненский – Смолин Сергей Александрович.А в Тосно все были Корчагины, Сулягины, Смолины. Его отца звали Смолин Александр Иванович, а маму – Вера Ивановна. Еще были брат и две сестры.

Брат был в Германии, а сестры – одна в Тосно жила, забыла я имя. И девочки-то здесь сестры, моему сыну двоюродные. Потом муж приехал, мы записались в поселковом совете. Какая была свадьба! Кто пек какие-то лепешки, все пришли со своими лепешками, со своими баландами. Траву ели. Ну, здесь была карточная система, а там у нас не было ничего. И вот все пришли поздравить и отправить в Тосно.

Приехали сюда. Его родители были или в Эстонии, или в Латвии, тоже у баура работали. Они оттуда привезли корову, дом у них был их собственный на Рабочей улице № 27. Дом такой, улица назад к железной дороге.

Сестры были – Надежда и Антонина. А Надежда в Ленинграде жила, и девочка была, она там в войну была, в блокаду.

С мужем я пять лет прожила, и он умер. Он служил, тогда три года служили, и ему нужно было демобилизоваться, а тут война. И он пошел воевать. Он был кавалерист-разведчик, где-то его подстрелили, накрыли, взяли в плен. И я там, в плену, с ним и познакомилась.

В плену и моего брата били. Он рассказывал, как били. Их было трое из нашего села, и один из них что-то украл где-то. Его раздели догола, спустили штаны, и два немца положили его на стол, животом на стол, один с одной стороны и с другой стороны с плетками. 25 раз били. Поначалу кричал, а потом уже все – замучился. Двое били с двух сторон. И когда его спихнули со стола, он упал, а брат мой его пожалел – подскочил поднять. И брата также положили за то, что подскочил помочь. Он без подушки не мог сидеть – все было отбито. А младший брат Миша, он 1926 года рождения. В Германию не взяли, а в армию взяли. Он был минером и в 1945 году погиб. Где-то разминировал и подорвался. Еще ели нашли, мост, что ли, какой-то разминировал. Вот такая жизнь.

Что я осталась жива – молились за меня, и тетя служила в церкви. Она мне всегда помогала.

Потом вот такие дела. Когда муж умер мой, мне было 27 лет, я осталась с мальчиком, была у меня еще девочка, но она болела, болела и умерла. В августе 1950 года умерла, а муж – в октябре. Я осталась одна. С родителями мужа стали строиться. Поставили дом на том фундаменте. До войны они стали строить новый дом и построили. А в войну, когда их угнали в Эстонию, этот дом кто-то увез. Они ездили, смотрели: мало ли где узнают свой дом, но не нашли. Стали строить второй дом уже при нас, и стали большой делать, не по документам. Нас три семьи: брат моего мужа, и мы, и отец со свекровью. Сделали дом на 4 окна. Все сделал свекр до крыши. Свой материал, свои деньги, плотников нанимал. А когда плотники уже работали, он сказал: «Ребята, я выдохся, давайте делать вместе». А тогда высоковольтную линию по лесу вели, вырубали, можно было материал возить. И потом мы оттуда возили, дранку стали драть, крыша была покрыта, я сама по крыше лазила, муж уже болел, я его жалела, сама крыла, возили бревна своими силами.

А дранку как делали? Станок такой, как пила такой и мочили кругляши, а потом в станок вставляли кругляш и ножом строгали. А потом прибивали.

Я это делала сама. Вместе делали – свекр и брат. Свекровь меня полюбила, а другая невестка ревновала. У свекрови была корова. Мы в Шапках косили сено для коровы, а потом сушили там, а потом домой возили. И вот однажды свекр говорит: «Сергей, можешь сложить сено на машину?» А он говорит: «Папа, я никогда не складывал, мне не сделать!»А я говорю: «Давайте я проеду, такую машину привезу сена!» Она сначала думали, что я шучу. «Поехали, Сережа!» Садимся на машину. Мы и сушили, нагрузила я такую машину, выше кабины, рубель такой был – затянули. Приехали во двор – свекровь и ахнула. Она мне за это купила лапти на ноги, подарок сделала.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать больше и рассказать Вам. Это можно сделать здесь.