Я, Смирнова Любовь Александровна, родилась в деревне Ершово Костромской области 30 октября 1920 года. Когда жали овес, мама принесла меня в переднике домой. Родилась на меже. Мама работала, колхозов не было тогда. У нас было личное хозяйство: лошадь, две коровы – и семья пять человек. Четверо детей и отец с матерью. Отец работал счетоводом. Выучился, когда все в своем хозяйстве работали. У каждого была своя полоса отдельно. Вот жали, сеяли, собирали урожай, мололи на мельнице рожь и пшеницу. Ячмень на жерновах, помню, как мололи, получали ячневую крупу. Держали много овец – семь штук. Как заколют родители штук десять-пятнадцать ягнят, всю зиму мы никакой беды не знали. Солили мясо. Маму звали Ольга Николаевна Добрецова, а папу – Александр Николаевич Волохонский. Были братья и сестры: сестра Юлия Александровна родилась в 1918-м году. К 1917 году родители переехали в город Санкт-Петербург к родным. Приехали и остались, хотели там пожить. Здесь тетя жила на Свечном переулке. Они у этой тети хотели остаться, если бы не революция. Пошли погромы. Тетя держала магазин, ее посчитали зажиточной. Стали приходить большевики и хотели арестовать. Время такое было смутное. Вот они и поехали домой. Приехали домой в ноябре, дома ничего нет. Дед не посадил даже картошку. По маминым рассказам, из щелей дома торчали зеленые листья в полу. – Чего же ты даже не посадил картошку? – А я по Питеру не гулял, я тут работал, некогда мне было ее сажать! Стоит – руки в боки перед нами. Вот и так начали жить с этого. Сестра старшая Юлия родилась в 1918-м году. Только-только она в пеленках домой привезена. А потом я. Юлия первая, я вторая – помощница была, нянчила ребятишек. За мной брат 1923 года рождения. Его звали Михаил Александрович Волохонский. Защищал город Любань и Тосно. Был в этих болотах, куда мы ходили за клюквой за Ушаки. Остался живой. Пришел инвалидом третьей группы и жил долго. Года три назад умер в Костромской области. У него тоже большая семья, семь человек всего. Вера и Надежда родились, а потом Михаил 1923 года рождения. Все через три года: 1920-й , 1917-й , 1923-й, 1926-й год. А раньше же у женщин не замечали, беременная или нет. А хоть есть или нет, а вставать и косить, жать надо. Ребятни пять человек. Младшая сестра была Надежда. Теперь в живых осталась одна только я. Самая живучая.Хозяйство было, все делали сами. Голодали, но мы не сильно голодали, обижаться нельзя. Потому что уже к тому времени немного помогал дядя, и отец с матерью были молодые, все лежало на их плечах. Лошадь была. Коллективизация началась в 1938-м году. Отобрали все. У нас секретарь райкома был Кулагин. Помню хорошо фамилию. Еще говорили, что бьет по столу, значит, надо записываться в колхоз. В колхоз загоняли насильно, кричали, что добровольно – нет, силком.
И вот образовался колхоз «Новая жизнь». Первый. Только одна деревня. Вы знаете, как было хорошо! Нам в деревню в свои магазины и масло привезли растительное, и сахара – сколько хочешь, и колбасу. Тут мы думали, что попали в рай. И этот рай длился около года. Продукты давали просто так – пока трудодней еще не было, только начинали. Давали по населению. Вот живет в деревне десять человек – десять порций, а у кого больше деревня, там по душам – и детям, и взрослым поровну. Это я хорошо помню: год прошел, стала немного задумываться молодежь, как пойти учиться дальше. Как в город попасть? Все больше в Петербург. В Москве наших почти не было. Почему в Петербург? Потому что Костромская область ближе к Ленинграду, там наши родственники. Они даже там родились. У них на Свечном переулке и квартира была своя, чуть ли не дом. Лет тридцать назад мы ездили с мамой, она показала, что мы тут жили, здесь магазины. Мама говорила, что я каждую витрину просматривала, интересно было. Отбирали скотину так: присылали повестку: товарищ Волхонский, обязуем вас доставить столько-то молока. Как сейчас извещение, так и тогда было. Все крестьяне обижались, видят, что надо кормить, а с нас дерут три шкуры. Должны сдать сто литров молока за сезон. Ну, это не так страшно – сто литров. Мясо, даже шерсть сдавали. Если две коровы – одну себе, другую в колхоз. Если одна корова и семья большая, то не трогали. Так они и жили. Были труженики, были лентяи. Труженики своим трудом жили всегда и в колхозе, и без колхоза. Всегда жили. А лодыри и есть лодыри. Так всегда и было в деревне.Мама работала, как и все: в поле и жали, и молотили. А молотили цепями, цепи такие были. Это большая палка и к ней привязана маленькая палка на ремне, хлещут по ней, и зернышки полетели. Я все это умею делать. Берешь сноп. А овин что такое? Это комната с окошком, только там не пол, а колесники. Колесники, длинные жерди положены. И вот на эти жерди должны повесить снопы – ржаные, овсяные и пшеничные, все. Высота овина больше, чем потолок, а внизу горит большая теплинг.
Потом повесят снопы эти.
– В один слой или несколько жердей?
– Жердей много, всех заставляли.
– В несколько слоев?
– В один слой. Сухое зерно само валилось. Да, об овиннике: горит такое больше, можно сказать, бревно или расколют пополам, или целиком. Около двух метров, метра полтора – такое полено. Кладут и горит потихоньку.
– А зерна падают и сгорают?
– Зерна не падают, там есть еще потолок земляной, землей насыпан, это я все видела своими глазами и даже иногда, когда мне было семь-восемь лет, просилась с папой в овин сушить.
А сушили как: зажигали теплинг, садились и грелись. Только что не на улице. Интересно было. И пекли картошку, варили картошку, яблоки пекли, когда покупали. Детство было, не скажу, что богатым, почти босиком, обуть было нечего. Но мы всей деревней почти босиком собирались и играли в прятки, никакого хулиганства, пьянства – такого ничего не было. И все как-то жили дружно. Мальчишки у нас не дрались, а в соседней деревне дрались: улица на улицу, дом на дом. А потом стали в колхозы загонять, стало по-другому. Какой-то период и овины были, и сушили. Интересно было явиться к шести на работу. А как женщины печку истопят для семьи часов в восемь – по погоде. Если сенокос, раньше в шесть вставали. Сначала косить ходили. И я косить ходила. Интересно: утром идешь, воздух чистый, птички поют, ни комара, ни мухи – прямо рай и все. Питались своим, что есть: творог, молоко, сметана, мясо были у каждого. В общем, не голодали в нашей деревне. Деревня небольшая и соседняя тоже. А как гуляние было, все округа собиралась в одно место. Наставим стулья, сделаем скамейки из досок, гармошки две-три, балалайки, ребята в кепках с букетом, по телевизору показывали с букетом на шапке тут. Весной одни цветы, осенью другие. Было такое детство. Надевали, у кого что было. Кто богаче – и платья были, и бусы были, и золото было. Мама дома только половики ткала. Мы материалы покупали. Лавка была, Копейкин был дядя Миша – лавочником был. На горушке там красивое место – Чухонское озеро. Горы не очень большие рядом. Очень хорошее место, интересное, рыбы много.
В войну уже училась я в педучилище. Помню, как началась война, я уже большая была. Когда война началась, по деревне крик, плач. Плачут молодые женщины, что мужей заберут. Ночью тут же мобилизация, и всех на фронт. Мужчин в деревне почти не осталось. И вот так на женских руках и прошла почти вся война. Собирали колоски с ребятами. Тогда я еще училась.А колоски вот что собирали: идет комбайн, он забирает высокие колосья, а маленькие колосья немного остаются. Там ребятишки с мешками как из-под батонов. Каждый ребенок должен был набрать целый мешочек колосьев. Должен набрать и сдать. Потом сдавали в приемный пункт и считали: столько-то килограммов сдала такая-то школа, Федоровская столько-то сдала, Васильевская столько-то.
Всякое бывало. Бывала на первом месте наша школа. Зависело и от того, какое поле попадется и какой комбайн будет работать на нем. Если у него работает хорошо машина, то чисто жнет, плохо жнет – много остается. А бывало, что колоски срезали себе. Бывало так: за пять килограммов ржи женщина, имея троих детей, сидела пять лет тюрьмы. Это сама видела, была народным заседателем. Это уже работала в школе после войны при Сталине. Заставили вытащить ее все колоски, которые она собрала, и оказалось около пяти килограммов. Сидела пять лет. А детей в детский дом. Это вот как сейчас вижу. Ее повели, а ребятишки за ней со слезами: «Куда вы маму повели? Зачем маму отняли у нас?» Это помню очень хорошо.
В войну делали все в основном женщины. Так как я пошла в школу после болезни на два года позже, мне было восемнадцать или девятнадцать лет. Но в армию не брали, считали еще маленькой. Я только педучилище закончила. Нам давали задание: привезут машину льна, соберут, после того полежит. Чтобы от кострицы, шелухи (твердых частей стебля) избавиться, лен мяли на мялках, а потом трепали трепалом. Берешь палку и трясешь около русской печки, а туда летит костра да пыль в печку. Однажды пыль загорелась, и я сгорела. У меня задница и рука сгорели. Так я лежала в больнице после трепки и пожара, наверное, около года. Все жилы свело. Надо было спрятаться куда-нибудь, а я бегала, чтобы потушить. Платье-то загорелось, и сожгла все. Дом не сгорел, только шкаф обгорел. Надо было еще куделю собрать, второй сорт это. Пожарники приезжали, потушили. Тогда было как: телефонов-то ведь не было, а был дежурный, сидел на самом высоком доме и в дудку дудел, какой-то знак был, а пожарные были недалеко, приехали и потушили. Вот спасибо им. Так мы все помогали старшим. Все делали: и пололи, и лен трепали. Бывало, идешь, поле гектаров пять по порядку. Такая красота, и среди них чертополох стоит. И вот нас кто там постарше заставляли чертополох вытаскивать. И чтобы по одной бороздке прошли, не смяли чтобы лен. Был наш первый колхоз «Новая жизнь». Тут жили хорошо, потом соединили нас с другой деревней. Стал колхоз «Труженик». Вот эти труженики в каждой деревне трудились, а в других не так.
В войну не бомбили. Только слышали звуки. Выйдешь на крыльцо вечером, жили недалеко от шоссейной дороги, город Солигалич на северо-западе. Так вот, под Солигаличем было хорошо слышно, а у нас в деревне, там Ножкино, Григорьевское, Ершово – маленькие деревни, тяжело было. Мы кисеты шили, письма писали, радио слушали. Директором у нас была московская заслуженная учительница. Педучилище окончила, и в 1945-1946 году в самом начале работала воспитателем детского дома. Ольга Васильевна, фамилию забыла, такая черненькая, пожилая. А там ребятишки – кто-то из Рыбинска, кто-то из Питера, остались сиротами. Везли в эвакуацию семьи, мать умирала, а дети оставались. Вот таких сирот привозили к нам в детский дом в Анфилово. Такой незаметный, вроде нашего совхоза вот этого. Снабжался детский дом хорошо, дети не голодали. Картошки было досыта. Помню, тут еще директора хотели судить. Она шестнадцать килограммов манной крупы заказала сразу на обед ребятам. Сколько там человек – около сорока было, и она шестнадцать. Шум был большой. Я уехала, чем закончилось все, не знаю. Что Ольге Васильевне присудили или нет, не помню.
Но дети недружно жили. В самом начале были очень агрессивные, как только они приехали к нам. Они приехали из Ростова-на-Дону, сборные. Я говорю, что родители умерли, а дети остались живыми. И вот таких детей из разных мест по железной дороге с северо-запада везли. Всякие были – из Ростова были, из Москвы даже. Первых привезли, я окончила педучилище в 1945-1946-м году, это был 1947-й год, зима 1946 года на 1947-й год.
Открылся новый дом, и привезли вместе с директором и завучем из Ростова. А потом стали забирать тех, которые в нашем районе нуждались в приюте. Отцов забирали на фронт, матери нет. Смотря по обстановке, таких присылали. Помню, у Юры Кондратьева умерли отец и мать. Сначала мать умерла, потом отец не выдержал, умер. Вот эти ростовские очень худо относились к таким. «Домахи» говорили, домашние значит. Около Анфилово живут, домашние. У нас были дети от девяти до шестнадцати лет. Так вот эти девятилетние, так мы с ними мучились, шестнадцатилетние ростовские озорники, я помню их фамилии: Сечин, Малихов, Урбанович. У Урбановича сестра там была и брат, втроем они были. Так соберутся все трое и нападут на одного домашнего. Отбирали пайку сначала. А пайку давали 100 граммов на обед хлеба. Сто грамм дадут, а он не знает, куда спрятать ее. А воспитатель стоит и стережет, чтобы сам съел. Если съест этот хлеб, его изобьют всего вот эти Урбановичи да Малиховы. Изобьют сильно. А били-то как: ремнями то по голове, то по спине, чтобы на заднице не было рубцов, вот так лупили. А кто их накажет? Мы были выпускницы педагогического училища, мы сами их боялись все. Убийств не было. Они били незаметно. Ну, мы-то видим, что ребенок голодный. Крылова Анечка была, бывало, песенку даже споет. «Можно я, Любовь Александровна, как к маме прислонюсь?» А я ласковая была с ними. Печку затопим, а печка была камин, большой камин в Анфилове. В старинном доме около печки сидим и про себя все рассказываем, откровенно рассказывали воспитателям. Как хорошо все окали эти ростовские, а наши сидели слушали все. Ростовским тоже нехорошо жилось. И если отберут у них хлеб, они тоже должны поесть. Тот у этого подтащит себе тарелку чужую да хапнет несколько ложек. А выдавали только три поварешки маленьких ребятам. Они просили добавки, стучали по тарелкам ложками, а где мы возьмем добавку? Вот так было.
Мы не питались в детском доме. В тринадцати километрах от детского дома мой родной дом, семья моя была. Так я каждый выходной бегала за тринадцать километров пешком по дороге просить у мамы испечь пирог с морковью, хотя бы из черной ржаной муки. Напечет мне мама штуки три – их в мешок и за плечи. И я опять пешком с пирогами. Иду и смотрю, чтобы мне не потерять или не смять чтобы. Радость у меня была, что я приду, и вся моя группа около меня соберется. И старшей была Аня Петрова. Она резала эти пироги на кусочки и каждому по кусочку давала. А кому покажется меньше, глядит на нее, но не скажет, что мало дала. Огурцы свои были, картошка, этим и питались в основном. Сахар выдавали. Без сахара мы не были. Дадут порцию, мы на всех и делили. Тогда детей не усыновляли. Тогда не то время было, потому что некого было усыновлять, матери были в поле заняты, в колхозе работали, и свои хозяйства. И страшно было усыновлять их, боялись в основном. Но там пригород был, где я работала, Анфилово, там ветеринарный техникум был, на ветеринаров училась молодежь. Детдом расформировали потом, как война закончилась. Я уехала. Звонили мне оттуда и писали письма. Жалко, что не сохранились письма, ребята ведь мне писали. Дети уехали туда, откуда приехали. Тот детский дом восстановили, и они туда уехали. В 1946-м году в мае мой будущий муж учился в этом техникуме. Там, где был детский дом, в этом доме был и детский дом, и техникум ветеринарный, он там и учился на ветеринара. Его звали Александр Васильевич Смирнов. Как мы сюда приехали, он был пожарным инспектором здесь в Тосно.
Познакомились в столовой. Мы с ребятишками и студенты, которые с Финской войны пришли без пальцев или без руки. У моего супруга на правой руке не было трех пальцев, у него была третья группа инвалидности. Учились стрелять или что-то такое, и в школе оторвало пальцы. Ну и вот, знаете, молодые и познакомились. Смотрю, Смирнов пришел к нам за лампой. А у меня такой сундучок был маленький, он сел и не уходит. А я говорю: «Саша, ты чего домой не идешь?» А он: «Да я не хочу домой идти!» «Как так не хочешь домой идти? Ну-ка собирайся!»
Ну, в этот раз ушел, а потом опять пришел, что-то принес другое и так стал ходить. Что-нибудь да принесет. Может быть, граммов сто конфет принесет, то почистить что-то надо ему, в варежках дырку заштопать. Вот так. Он тоже с Чухонского района, только подальше. Он был из Березовцев Чухломского района. Он потом окончил техникум. Со мной познакомился на третьем курсе, его по распределению в Тосно отправили пожарным инспектором. Он был ветеринар, а потом поступил на пожарного инспектора учиться. Еще война шла, его взяли в Ярославль учиться на пожарного инспектора как партийного. Он был в партии. И вот он здесь работал. Умер он в 1991 году. В общем, лет двадцать с лишним отработал пожарным инспектором в Тосно.
А я сразу приехала двадцать пятого мая. Он пошел в ГОРОНО. Я сидеть не привыкла. У нас была маленькая девочка. Вызвали сестру мою младшую Надежду. Она была как нянька. Мы жили на Ленинском проспекте у тети Нюши Гагариной на квартире. Он приехал, квартир не было, и он нашел домик. Тетя Нюша одиноко жила. Ежкина тетя Нюша. Он остановился у нее. У нее красивый дом на Ленинском проспекте. Туда меня и привез в этот дом. Потом нам стало тесновато. Я в школу сразу пошла работать. Школа номер два. Эта школа находилась там, где сейчас церковь. Поповский дом, где сейчас церковь, там была школа номер два. И у нас в школе было восемнадцать начальных классов, и в каждом классе было тридцать-сорок человек. В Тосно в 1946-м году была одна поповская школа, там раньше жили священники. Мы ходили, половицы скрипели, а потом исправили. Топили дровами.
И еще одна на Балашовке была. Перестроили ремесленное училище на школу. Эта школа была на базе ремесленного училища. Было ремесленное училище, ремесленников выпустили и перестроили на начальные классы. Потому что, переходя через железную дорогу, дети часто попадали под поезд. И возле фабрики «Север» была школа. Но район-то отдельно немного, и через железную дорогу надо переходить. Построили там небольшую школу для того района. По-моему, класса три там было, не больше. Плюхина работала там, потом Галина Антоновна, да, три класса было всего. Первый, второй, третий. Начальные школы все были. Тогда эвакуированные уже начали возвращаться домой, многие с детьми приехали со своими и чужих привезли. Старших классов не было. В наших классах были дети от восьми и до восемнадцати лет, и старше. Они в оккупации не учились, они учились тут. Те, кто прошли четыре-пять классов, устроились, не могу сказать куда. В Новолисино кого-то отправили.Где типография, там была церковно-приходская школа. Да, церковно-приходская школа. Мой сосед Евгений рассказывал, что он у Марии Васильевны Безручко учился. Здесь и показал мне это место. И говорил, что эта Мария Васильевна линейкой его стукнула, и у нее линейка упала и чего-то мимо уха и пролетела. И я запомнила, что она Безручко.
В 1946-м году, когда мы приехали, только одна была школа – номер два. Больше не было нигде. А муж-то мой был пожарным инспектором, он школы-то тоже проверял каждый год.В классе сидели маленькие и большие вместе, никакого шума не было. Вот наша школа сейчас вечерняя. У нас одна лампа была в углу над печкой, лампа со стеклом, а другая – у учителя на столе. Две лампы было. Электричества не было на такой-то класс. А в классе тридцать человек. Темно, в сумерках занимались, и хоть бы один звук был.
Немного позднее зимой начинали. Приспосабливались так: если уж очень пасмурно, так мы урок проводили, где писать не надо – историю, географию. Вели такие уроки. А малышня во вторую смену училась. Почти все во вторую смену. А в первую – вторые, третье классы. Тогда до четырех было классов. Учебники все сами покупали. Родители покупали сами. Иногда в школу привозили, иногда не привозили. Ничем не кормили детей, не было никакой кормежки. В 1946-м году открылась Белая школа, которая на Боярова. Дети учились хорошо, даже скажу, что лентяев не было в классе, чтобы вот ленился, не сделал уроки, такого не было. Сколько я времени работала, скандала не было. Если кто даже опоздал на урок, и то вызывали родителей сразу.
Колокольчик был, звонила уборщица. Урок сорок пять минут. И даже другие попросят задержать, учителя не укладывались – не имели права задерживать даже на пять минут, чтобы минута в минута. И перемена, и урок – все минута в минуту.
Я каждого в лицо знаю, даже сейчас знаю всех моих учеников, почти всех. Мне кажется, что дети все любимые. Ненавистных очень мало, кроме одного Савина. Вот Савин был худой. А вот чем худой: у него мама с бабушкой держали корову, корова давала молоко, это молоко возили в войну в Питер и покупали колбасу дорогую после войны. Так один раз получилось, что пришел Виталик Савин с колбасиной большой. А он сидел на первой парте. Сидит и поглядывает на меня. А я урок истории веду. А он глядит. Я наклонилась:
– Что у тебя там Савин?
– Ничего нет!
Потом опять наклонилась:
– Савин, что у тебя там?!
– Ничего нет!
Как посмотрю, у него колбасина там лежит обглоданная. Я говорю:
– Ну как, иди к уборщице за ножом!
Колбасину разрезала и всем ребятам по маленькому кусочку дала. Вот этого я ненавидела. Он не плакал, ничего не говорил. Мама не сказала ни слова. Его папа пожарным был вместе с моим мужем. Ни звука никто не сказал, все со мной согласились. Как он нагло себя вел: дети голодные сидят рядом, а он колбасу на уроке жует, не слушает. Родительские собрания по плану были. Как часто, не помню. Не редко, но и не часто. Если нужно, вызывали в любое время, и родители, спасибо им, приходили без всякого – без обиды, без суеты. Бывало, так начнут лупить. Я говорила, чтобы не трогали при мне. Здесь не побоище. Чтобы не было в школе никаких обид. Вот так прошла моя жизнь.Когда Сталин умер, плакали все. Знаю, что переживали все. Траура, по-моему, не было. Какой траур, когда почти везде траур. Кто ждет солдата, кто не дождался солдата, кто как. Жизнь была трудная.Я все прекрасно помню, пришла я к Варваре Константиновне Мочаловой. Директором она была, начальных классов заведующая, тогда директор не называли. Так Варвара Константиновна пошла в другую школу, назначили Александру Сидоровну Пучкову. Я пришла к Пучковой, ушла я от Василия Сергеевича Кудрявцева. Сколько директоров пережила…
У нас два было здания. Ручей разделял здание кирпичное от здания деревянного. Где сейчас церковь, тут было здание деревянное, а сейчас, где вечерняя школа, было здание кирпичное. Вот в кирпичном здании в основном ученики учились в две смены. После Пучковой был директором Харитонов Михаил Тимофеевич, помню его. Евлеин Борис не то Моисеевич, Борис такой задиристый дядя. Александр Григорьевич Живулин, после Пучковой Живулин был. А потом директора пошли, как по цепочке, Савинок долго работала Тамара Никитична. Из педагогов вот, кто был: Мария Петровна Бородулина, Раиса Федоровна Шишова, Надежда Петровна – такая старенькая учительница, это было очень давно, вот этих запомнила. Молодых было много: Штадова Маргарита Николаевна – работала долго. Училась и тут же работала. Вот что и запомнила.
Последнее время я работала в совхозе Ушаки с учителями Ниной Николаевной и Марией Никитичной. Школа преобразовалась в среднюю школу. Когда я работала, была начальная только школа, а теперь она Ушакинская средняя школа номер один. В Ушаки перевели, так как набрали только два класса, а выпустили трех учительниц. Так и перевели в Ушаки, и мне здесь близко, вот тут рядом совхоз. У педагогов было так: если педагог средний такой, общительный, он себе такого и ищет, а если педагог с гонором, хоть я не стою ничего, но считаю себя высокой персоной. Этих мы не любили, и они как-то сторонились к чужой школе. Уже сейчас умерла, была со мной одного года Нонна Адамовна Федорова. Хороший педагог. Она провела урок хорошо, ей признали отлично. «Скажи, где материал взяла?» Она никогда не говорила. А такого типа, как я – дурочка, что есть, я выложу все. Вот такая есть и в жизни я. Я дружили из педагогов с Раисой Федоровной, Марией Петровной Бородулиной.
Ничего не было после войны. После войны, примерно как мы построились, сюда вошли в 1950-м году. С 1955 года началась жизнь нормальная. А до этого ничего не было. С продуктами – не знаю, у мужа была военная карточка. Покупал по военной карточке, мы голода не знали. И консервы были, и хлеб, и мука, отоваривались хорошо. Потом мы сами старались: держали кур, поросят, даже корова была одно время. И все я успевала. Такой был Александр Дмитриевич Загорский – человек! Человечище, а не человек. Они поехали в Новгородскую область, привезли нам корову на машине. «Изволь, пожалуйста, вот подарок!» А ни хлева, ни двора. Давай скорей двор строить, кур завели. Корова тогда стоила триста сорок рублей.У меня была зарплата сто двадцать рублей. Муж получал сто тридцать два пенсию, у него около двух тысяч тогда такая зарплата. Нормальная была зарплата, на его зарплату и жили. Пожаров было немного. В год, наверное, если два раза было, немного было пожаров. Он долго работал пожарным, пока я в школе. А потом его взяли в горгаз пожарным. Там его и оставили, оттуда и ушел на свое место. Вот теперь меня ждет.
Я тайны века не раскрыла,
Пишу, стираю и варю.
За то, что жизнь я постигла,
Тебя, судьба, благодарю.
Всю жизнь я посвятила людям:
Родным, страдальцам, детворе,
И вот на цыпочках подкралась
Седая осень в октябре.
Я ей кричу: «Иди ты прочь!
Ведь я не все еще успела!
Дай чуть-чуть правнукам помочь,
Неужто это не узрела.
Ведь я продлить полет хочу,
А крылышки уже не держат».
Вот и все
«Трудоголики»
Когда тоска меня съедает,
Беру лопату в огород,
Со мной часто так бывает,
Не осуждай меня, народ.
