Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Когда началась война, мне было 13 лет. Я проживала в Ленинграде. В семье было трое детей и мама с папой – пять человек. Мне 13 лет, одна сестра на 6 лет моложе меня, вторая на 1,5 года моложе. Я была старшая, училась в пятом классе.
Предчувствия войны не было, потому что папа был военнослужащий, военная часть была сзади за Троицким собором по этой же улице. И мы собирались в воскресенье поехать в ТЮЗ с папой. И вдруг ночью его по тревоге подняли, и мы узнали, что война началась. С этого дня начались бомбежки. Сначала не было голода, но потом стали голодать, продукты закончились. Немец быстро подступал.
Мама была домохозяйкой, не работала. Когда война началась, она работала в госпитале, она была нянечкой, ухаживала за больными. И я помню: я как старшая помогала маме, с ранеными общалась: кто-то просил письмо написать, кто-то просил прочитать, что написали, стихи читали.
Госпиталь был в Ленинском районе, номер госпиталя не помню.
Улицу не помню.
Я училась на 10-й Красноармейской в школе, и госпиталь был недалеко.
Но мама долго там не работала. Потом окопы мы рыли.
А сестры дома оставались. Помню, как начинали бомбить Ленинград. У нас был отряд пионерский, 13–14 лет дети. Нам давали перчатки резиновые, мы их натягивали, как взрослые были, такие щипцы, и потом по тревоге собирали нас. Мы бегали сначала в бомбоубежище, через дорогу оно было, а потом уже туда не ходили, привыкли к бомбежкам, тревогам, и как было спокойно, дома оставались.
В первые дни мы ходили в школу. Потом закрыли нашу школу. Что еще сказать. Голодные были, конечно. Нам снилось, что мама хлеб намазывает маслом и сладкий чай делает. А мама говорит: «Ты во сне так чмокала!»
«Мамочка, я видела во сне, как будто чай пью сладкий и хлеб ем вкусный с маслом!»
Конечно, голод был страшный.
Карточек первое время не было на всех членов семьи. По 100, 150 грамм хлеба давали. Один раз, помню, красноармеец из папиной части к нам пришел и мешок из плотной серой бумаги – сухари принес сушеные, из столовой нам прислали.
А папа был здесь пока. Был на позиции, уже домой не приходил почти. Иногда звонил – у нас телефон был. Потом провожал нас, когда нас вывозили в Тихвин.
Только война началась, но блокады не было. Детей вывозили из Ленинграда – был указ. Мама осталась в Ленинграде, она работала. Нас увезли на машине, она была крытая, как полуторка, и нас увозили туда. Спокойно, бомбежек не было, только объявили войну. Мы жили там несколько месяцев, в школе, одни дети военных. Через несколько месяцев нас забрали. Нет, эти несколько месяцев не было самолета. И месяца три жили там. Мы в этой школе жили, и обед приносили нам эту школу.
Дети из двух домов, был приказ по части, что всех детей вывезти за город, потому что они уже слышали, что где-то. Стали бомбить Украину, Питер не бомбили еще. Был первый случай, что сел к нам немецкий самолет.
Сюда еще немец не дошел. Немец только-только опустился в Тихвине, это мы первый раз увидели самолет. Осенью, наверное.
Мы были в Тихвине, и когда немец подошел к Тихвину, мы увидели, как самолет сел на площадку, а мы, дети, мы думали, что это наш самолет, и побежали к нему. Увидели свастику на самолете и остановились. И тут увидели, как немцы показывают и держат в руках шоколад и кричат: «Комон, зиси!» А я немецкий учила и немного понимала, я понимала, что он говорит, а я не могла повернуться и убежать – ноги отнялись. Потом побежали, немцы нас не тронули, так и остались в самолете. Позвонили мы домой, и папа прислал за нами машину. И забрали всех детей, тех, кто с нами был в этой группе, в этой школе эвакуирован в Тихвин. Уже блокады было начало. Через три дня потом домой забрали, папа послал машину из части. И мы благополучно вернулись, хотя были уже бомбежки.
И мы папу не видели, и был приказ по части эвакуировать семьи военнослужащих в первую очередь. А папа был старшим батальона. Зенитно-пулеметный полк, второй. Он был там заместителем начальника штаба. Когда он погиб он был уже подполковником. Папу мы уже больше не видели и не знали, что с ним, где он.
Да, везде с мамой я ездила, потому что я была старше, мне было уже 16 лет. И окопы рыли, зажигалки, тушили.
И в школе мы всячески помогали. Наши отряды договорились с нашим вожатым, что мы будем ходить по квартирам и записывать, кто умер. У нас было два дома военных напротив собора, и организовался отряд. Мы ходили и записывали, кто умер, и отдавали в ЖЭК, чтобы забирали. Некоторые сами везли на санях. Иногда идешь по городу, смотришь: везут или ребенка, или взрослого, и падает по дороге. Сил не было, и было, что умирали. И мы, когда домой шли, заходили в свой ЖЭК и говорили, что по такой улице мы проходили – там женщина упала.
Когда мама в госпитале работала, там был порядок: женщины, которые на кухне работали, они мыли котлы. Что-то подгорало – больным не давали. И была очередь: маме положат каши бидончик, и она нам принесет – для нас было любимое блюдо. Кроме хлеба, ничего не получали
Дома мы готовили вот что. У нас был сосед, и у него буржуйка была, а у моего папы были ремни кожаные. И он нам сказал: «Возьми ремни, давай сейчас что-нибудь сделаем из них!»
«А что?» Он их порезал мелко, чем, не знаю, и варил двое суток. Сварил и когда принес готовое, половину – ему, половину – нам. И вот мы эту воду ели. Когда хлеб получали, крошили туда хлеб и даже ремни жевали.
Как топили? Никак. Печка была, но дровами надо топить, а дров нет, папы нет. И мы жили в таком холоде, что ночью спали в валенках. Особенно были сильные морозы в 1942–1943 году. Надевали все и так спали. Я помню, ходили на Фонтанку за водой: делали воронки, черпали ведерко, на веревку привязывали, кто с чем приходил. Очередь была. И я ходила не только себе и соседям приносила воду.
Было и падала, выливала воду, потом опять приходилось обратно идти. Не было болезней никаких, кроме болячек. Карточки приходилось отваривать.
Я ходила за хлебом и занимала с вечера очередь. А один раз это было перед тем, как нам сухари принесли, у меня украли карточки. Толкнул меня хулиган, я упала, а карточки были в руках. Он у меня украл, все карточки на 4 человека. И мы, не знаю, 4 или 5 дней пользовалась, остальные пропали. И если бы не сухари, умерли бы с голоду. Мама уже в это время не работала, нас возили рыть окопы. Я тоже маме помогала.
Бывало, что подкармливали немного, но не каждый день, и то, я думаю, что это местные жители.
В бомбоубежище мы спускались сначала. Там ничем не занимались, просто сидели, ждали, когда будет отбой. Нечем было заниматься, есть нечего было взять.
Света не было, свечи горели. Потом нам сказали, как сделать фитили, масло налить – и фитиль будет гореть. И мы брали тарелочку, положили фитиль, масло налили, и так горело.
Маскировка была на окнах. Нас заставили крестом окна бумагой заклеить.
Общественный транспорт перестал ходить, наверное, в 1942 году в конце или в середине года. Стояли трамваи. Улицы не расчищали. Пытались сами жители. Выходили, у кого были силы. Я помню, когда горели Бадаевские склады, наши пионеры решили пойти набрать продукты. Сахар рекой течет. Крупа и все там. И мы туда пошли. Нас не подпустили, но наши ребята как-то прошли, мальчишки, которые были смелее нас. Помню, несколько человек набрали сахар – он уже таял. Набирали в котелки жидкий сахар и крупу собирали – уже не смотрели. Что смогли – набрали. И мы постарались разделить на весь отряд, чтобы немного домой взять. Нас туда не подпускали.
В очереди стояли отоваривать карточки разные люди
Одни говорили: «Переживем, наши победят, все будет!» А другие говорили: «Да бросьте глупости говорить, немцы как возьмут, может, жизнь будет лучше!» Мы поражались: как так можно было говорить, но многие были за то, что наши победят.
Надежда была. Да, несмотря на то, что голодные, но город не сдадим.
Как день проходил?
Читать мы читали немного, потому что нельзя при таком свете. Играть – было не до игр и некогда, мы мерзли все время. Летом другое было дело. Кто-то достал дрова с нашего двора. Мы шли, помогали – таскали дрова.
Несмотря на то, что было холодно, голодно, страшно, мы все помогали друг другу. И народ был дружный. Не было, как сейчас: соседи не знают друг друга. У нас не было, я приносила воду и делилась с соседями. И что ремни варили и сухарики были, я понемногу, у меня была подружка, моя ровесница, у нее папы не было, мама болела. И когда мама давала сухарик, я пополам его – и ей кусочек.
В госпиталь я ходила сама, потому что мама у меня там работала. А с отрядом мы по домам ходили: плохо человеку, нужно лекарство или что-то сделать – мы делали по возможности. Кот у нас был, маму все время соседи уговаривали: «Шура, отрежь ему голову и свари суп!» Мама говорит: «Да вы что, мои дети не перенесут, так любят кота, они от себя отрывают, дают ему, чтобы он жил, чтобы он не умер!» И один раз кот пропал, я ходила по домам и ребятам сказала, кто был в отряде, мы знали друг друга и кота моего знала: «Если увидите кота – черный кот, белый живот и мордочка, белые носочки!» И вдруг один раз я иду из школы (я как-то такой улице и не ходила, сзади дома нашего) и пошла там, кого-то провожала из класса, доводила кого-то. И смотрю: в нашем доме висит на окошке шкура моего кота. Я думала: умру, когда я увидела. Пыталась зайти, но нам не открыли. И мама меня потом не пустила: «Оставь!»
О людоедстве я, пока не уехала из Ленинграда, и не знала об этом. А потом стала читать и узнала, что было такое. Признают, но я не знала об этом.
Ленинград блокадный был как бы таким сонным, неживым, Я почему-то забываю, каким он был летом, а помню зимой: заснеженный такой, морозный: идут люди, кто-то санки тащит, отдыхает, посидел – дальше идет.
Мрачная картина: трамваи все в снегу. У нас не было огородов – мы жили в центре города. И не было ничего. Легче с продуктами стало – уже, наверное, как «Дорогу жизни» построили, стали что то привозить.
Учителя старались нас поддерживать. Даже был случай, что девочка за столом умерла, а учительницы попытались скрыть, говорили, что спит. Это потом мы узнали, что она умерла. Учителя всячески нас поддерживали, очень помогали. Они были голодные, как и мы, но старались сделать что-то для нас.
А урок проходил спокойно. Как бомбежка – всех нас собирали, и в бомбоубежище, прямо из школы.
Сестренка у меня училась в первом классе в другой школе. Училась я на 10-й Красноармейской, она – на 12-й. А младшая ходила в детсад.
Они работали, потом их закрыли.
И был дан приказ: всех детей и жен эвакуировать из Ленинграда.
Мы эвакуировались в 1943 м году, в марте месяце. Уже блокада была прорвана. По «Дороге жизни» нас везли уже.
Прорыв блокады – это было уже после того, как нас увезли. И когда мы услышали, я столько плакала. Мама не хотели уезжать, несмотря на то, что голодали. Сказала: «Не поеду». Но все равно уехала. Никого не оставляли, всех увозили.
Нам дали 2 часа на сборы, рюкзак на спину повесили, каждому по силе, кто что мог унести. Кое-что мы взяли из одежды поменять, остальное бросили, квартиру, у нас была 3-комнатная квартира возле Троицкого собора. И так нас сначала на машине, потом – на Ладожское озеро. Март месяц, уже лед.
1943-й год. Нас сначала на полуторках везли в Кабону, приехали у церкви высадили. И батюшка стал нас пересчитывать и подкармливать, но предупреждал, чтобы осторожнее, не переедать. Тех, кто не послушал, кто смог съесть, они умирали. Большое захоронение там есть.
Что собой внутри церковь представляла? Внутри она была нерабочая, тогда церкви не служили, и батюшка то ли он уже налаживал службу, то ли еще что-то что. Почему он там оказался, я не знаю. Там собирали людей и отправляли, сажали на машину и везли до железной дороги.
Там – в товарные вагоны, в которых скотину возили раньше, товары какие-то. Я помню, нам дали вагон, что у него даже пол хорошо не был помыт, запах был от коров или кого перевозили. Верхнюю полочку сделали. Кто был посмелее, кто первый зашел, те их заняли, а мы были на полу. И везли нас сначала через Ладогу. Сзади нас попала бомба. Был как раз обстрел. Машины ушли под лед. Там дети были, и машина полностью ушла. Сколько их было! Мы были в таком ужасе. Нам повезло. Мама нас прикрыла всех, чтобы мы не смотрели и не видели, и так мы доехали благополучно, По-моему, 30 дней мы ехали этим эшелоном, проезжали по разным городам, где-то останавливались, сутки стояли, бегали в туалет: женщины – в одну сторону, мужчины – в другую.
И нас сняли по дороге, потому что мы все были в болячках, волосы были длинные, и вся голова была в болячках. И на ногах болячки были, не могла снять чулки – надо было отрывать. У моих сестер не было этого, а одна сестра была ранена в руку. Она упала, эшелон остановился, и началась бомбежка, и мы бежали. И она упала и попала на стекло, бутылка была острая и руку поранила ей. Гноение началось, и я с болячками, нас высадили в Чкаловской области. Как называлось село, не помню.
У меня была от голодовки болячка, не заразное было. От голода было, болезнь как называется, не помню уже. Дистрофия, вот, мы были дистрофики: большой живот, ноги худые и болячки везде. Когда сняли нас с поезда, люди нас забрали к себе на квартиру и хозяйка что со мной сделала: помыла мне голову. Толстые были косы. Подставила тазик около меня, голову помыла, потом помазала болячки маслом. У нее была корова, и она делала масло. Все помазала – на ногах и голову, и завязала. Утром меня подняли. Поставила таз, взяла ножницы и срезала мне все волосы. Я когда вспоминаю, во сне такого не видела: вши были в волосах. Столько были вшей! Они там копаются и полудохлые. И она брала пинцет и болячки поднимала и так сняла их. Чем-то помазала и завязала опять. Опять ночь спала, все-таки чесалось. Она мне все вылечила, болячки сошли. Потом кормила нас понемногу. И так мы встали на ноги.
Мы жили в Чкаловской области на Урале несколько месяцев, пока тетя нас не нашла.
Потом нашла нас тетя, она жила в Азербайджане, муж был у нее азербайджанец. Она нас нашла и позвала нас в Азербайджан. И так мы переехали, там жили. Потом нам квартиру дали там. Я работала в военкомате и училась вечером. Потом перешла на завод, работала в проектно-сметном бюро, программистом, потом – руководителем группы сметной. Потом вышла на пенсию и потом еще работала.
Сестра приехала сюда пораньше, поменяла квартиру. Сначала на Украину сестра меня забрала – она жила на Украине до 1996 года. В 1996 году я приехала сюда, тоже сестра у меня была здесь. Мама здесь умерла, мы ее похоронили. Папа пропал без вести, мы так и не нашли. Были попытки.
Я его до сих пор ищу, он погиб где-то под Ленинградом, на обороне Ленинграда, когда было освобождение, не прорыв еще. Когда брали Ленинград, его хотели захватить немцы, вот чтобы врагов не пустить, папу бросили на передовую. И там он погиб, а где – не знаю.
Похоронка была, что он пропал без вести в августе 1942 года.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
