Я – Шведенкова Галина Ильинична 1942 года рождения. Моя мама – Шведенкова Ольга Ивановна 1916 года рождения, а отец – Шведенков Илья Васильевич 1913 года рождения. Мама – учитель начальных классов, папа – агроном. До 1941 года мы жили в Пскове. Мама работала в школе, а папа работал в управлении сельского хозяйства. И в июне 1941 года мы поехали в отпуск в Калининскую область Вышневолоцкого района, а через несколько дней началась война. Мама же была учительницей, и у нее был большой отпуск, поэтому мы остались в деревне . А папа, после того как узнал о начале войны, уехал на велосипеде в районный центр. Псков уже бомбили, и он поехал сразу в Москву из Вышнего Волочка. А мама осталась. У мамы было двое детей: Тамара 1939 года рождения и Юра 1940. Так они и остались в деревне у бабушки. Папа сразу же из Москвы попал на Второй Белорусский фронт. Принимал участие в Курской дуге, освобождал Белград, а остальной весь его путь уже по медалям можно проследить: освобождал Варшаву, Берлин. 9 мая он был в Берлине. Рассказывал, что 9 мая 1945 г, когда подписали пакт о перемирии, а это было ночью, все, узнав о конце войны, начали палить. Столько людей погибло: от радости стреляли кто куда – порядка не было.
В марте 1942 года я родилась в Калининской области во время войны. Маму, когда война началась, как и все взрослое население, отправляли на лесозаготовки. Поэтому меня мама оставляла с трехлетней Тамарой. Мама говорила, что таких детей, как я, можно было десять вырастить. Я вообще не плакала. Вот она рассказывала: придет вечером, меня возьмет на руки, а у меня опрелость – одно мясо было. Она меня грудью кормила только утром и вечером. А на день оставляла кусок хлеба, завернутый в тряпку, как в дремучее время, а потом кормила, когда приходила. Мама говорила, что я, как глаза открою, так сунуть надо было хлеб в рот, и все.
Немцев у нас не было. Они дошли до Бологова и по старой дороге пошли на Москву и Калинин, а наша деревня осталась в стороне.
А в 1941 -1942 годах нас очень сильно бомбили, потому что в пяти километрах от нашей деревни был аэродром. Также оставался колхоз. Дедушка, хотя и был старым, но он работал в колхозе. А всех молодых отправляли на лесозаготовки. Видимо, деревня не была в блокаде. Был организован вывоз леса куда – то, раз готовили лес, даже почта приходила тогда к нам.
Никто ни за кем не ухаживал. За мной только ухаживали, а остальные сами за собой. Бабушка и дедушка работали в колхозе день и ночь. А когда начинали бомбить, все бежали прятаться в лес- деревня стояла рядом с лесом. Ну, а потом перестали бегать. Мама уведет нас в канаву, шубой накроет и все. Но немцев ждали, думали, что вот – вот они придут.
Колхоз наш был маленький, но все равно выращивали зерно. Выращивали гречиху. И все это опускали в озеро – прятали на всякий случай, вдруг немцы придут и отберут. Голубые озера были. Первый слой зерна намокнет, а дальше зерно сохраняется Скот не угоняли, поэтому было молоко в деревне, деревня не голодала. Я не хочу сказать, что жили особенно хорошо, не было продуктов переработанных, а вот натуральные были: крупа, греча, зерно. В 1941 году успели убрать весь урожай, поэтому жили неплохо, не голодали.
В основном сохранились воспоминания у Тамары. Она рассказывала, что когда мы маленькие были, мама варила нам кашу. Три кружки было каши: желтая, коричневая и в пятнышках. Вот три кружки в печке и парились. Молоком гречу заливали, в печку ставили, и мама уходила на работу. Мы просыпались, заслонку печки открывали и доставали эту кашу. А сверху пенка была, и Томка все пенки съедала. Мне не доставалось пенок. Они с братом пенки съедали, а меня били, чтобы я молчала.
А потом мама написала письмо Сталину, что ее посылают на лесозаготовки, хотя у нее маленькие дети. И пришел ответ, но ,конечно, не от Сталина. И маму освободили от лесозаготовок. Тогда она пошла работать в колхоз, а потом перешла на почту. Мама всю войну работала почтальоном. Она говорила, что носила похоронки месяцами – не могла людям отдать, а писем писали мало, были одни похоронки. Нет, она отдаст потом, но не сразу, сначала сама выстрадает. Это легко сейчас говорить, а тогда это было очень сложно. И так мы жили до конца войны. Немцы к нам так и не пришли.
А потом уже в ноябре 1945 года мы поехали в Германию, так как папу оставили служить в Германии после войны, и многие жены с детьми поехали туда. Он был майором. Еще не было ГДР. В 1945 году только поделили Германию на Восточную и Западную. Там же все поделили, и Берлин тоже. Что отец там делал, я не знаю. Нас привезли на поезде «Москва – Брест – Берлин».
Тамара говорила, что зрелище было страшное: одно пепелище было кругом, когда по Белоруссии ехали. Это был 1945 год. Приехали мы в Берлин. Нас встречал папа, меня он тогда в первый раз увидел. Нас было трое детей, и все мы были очень похожи на отца. Когда приехали, все говорили: приехала семья Шведенковых, все были очень похожи друг на друга.
Привезли и решили нам показать Берлин. Он был весь разрушен, а арка Бранденбургских ворот была целая. Тамара рассказывала, что видела эти ворота. А потом мы поехали на место жительства. Мы жили недалеко от Магдебурга. Нас поселили в двухэтажном доме. А по соседству жила большая семья у немцев. Были отец, жена, их сын, невестка и маленький мальчик месяца 3-4. Отец и сын – воевали, потому что мама говорила, что видела пиджак у старшего немца, а на нем написано «Киевская швейная фабрика». Но относились они к нам хорошо. Мы маму ревновали очень к маленькому Клаусу. Так звали малыша, а невестку звали Хильда. И мама ей говорила: «Давай, я его буду мыть, как у нас в России». В Германии моют не так – губочкой протирают. А мама сажала его в таз, и малыш плескался и хохотал. А мы не могли понять, как она может его любить? Мы его очень не любили.
А потом случилась трагедия: этот мальчишка в 9 месяцев подавился соской и умер. Мама так плакала, а мы не могли маме простить, что она так хорошо к нему относилась.
Комната, где мы жили, окнами выходила на кладбище. Немецкое лютеранское, наверное, кладбище. Меня поражала красота кладбища. Ровные ряды памятников и очень много цветов. А я – то в деревне жила и такой красоты не видела. Я все время смотрела в это окно. Меня завораживала эта красота. Причем еще поразило то, что когда Клаус умер, к нам приходил священник и до обеда читал молитву, а потом это же было и на кладбище. До этого я никогда священников и не видела.
В Германии много было русских офицерских семей, и мы все дружили. И надо сказать, что мы дружили и с немецкими ребятами. Потому что иначе, где бы я научилась по- немецки говорить.
Дома с нами постоянно жил ординарец. Видимо, приставлен был или для помощи, или следил, но он был постоянно с нами, его Василием звали. Он, наверное, охранял нас, постоянно с нами был, помогал маме по хозяйству. Хотя он должен был быть рядом с отцом. Я помню, что этот Василий очень хорошо играл на гармошке, а мы сидели и пели: «Эх, сторонка, сторонка родная, солдатскому сердце мила!» Дальше не помню. Было всего три фильма, которые привозили в Германию: «Кощей Бессмертный», «Тахир», «Зухра». Меня не брали туда – я была маленькая. Тамара с Юркой ходили, а меня не пускали в клуб.
Немец старший подарил брату Юрке цветные карандаши. Мы этого не видели, а Юрка с детства рисовал начать, потом художником стал. Он нарисовал Кремль и подарил немцу. Не знаю, как немец на эту картинку отреагировал.
А еще мы часто ходили в магазин. Одноэтажное длинное такое здание было. Какие-то деньги отцу давали, и родители нам покупали игрушки. Игрушки были бумажные, и нам с Юркой таких игрушек хватало на один день. Вот берешь, разворачиваешь, а потом мы это все разрывали, и на следующий день мы опять шли в магазин.
Еще были крупные игрушки, типа наших мягких, но они были обтянуты гладкой резиной. Днем я с ними играла, а вечером Юрка их разрезал и смотрел, что внутри. А внутри были опилки или стружка. Юрка был хулиганистым парнем.
Мама много нам игрушек покупала, наверное, жалела, потому что три года мы ничего не видели.
Ну, и немцы неплохо жили. Вот тут я книгу недавно читала, что немцы голодали, что русские все у них отобрали. Это неправда. Жили они неплохо даже в то время. Помню, как в 1945 году на Рождество они нас угощали шоколадным зайцем. Я такого шоколадного зайца в следующий раз увидела только в 80-ом году, когда в Москве была. А они нас угощали после страшной войны в конце 1945 года, когда в России даже и хлеб – то по карточкам был. Это я помню.
Днем мы бегали, играли вместе с немцами, скучали по деревне и просились в Россию.
Когда Тамаре исполнилось 7 лет, ее отдали в школу, школа была интернатом, учителя русские, а ухаживала немки. Она там и жила в интернате. Тома у нас была непослушная. Забралась однажды на дерево посмотреть, далеко ли до России. Так солдаты на машине приезжали ее снимать. А мы с Юркой однажды вообще убежали из дома и заблудились в кукурузном поле. Полк солдат нас искал, а потом привезли домой.
Жили мы очень мирно и дружно. Надо сказать, никто из местных немцев не обижал нас. Может, со временем притупилось, но, наверное, все- таки мы их не любили. Мы все жили рядом. Командиром полка был Скрылев. Но он погиб в 1946 году, в марте. Подстроена была автокатастрофа. Говорили, что это устроили американцы, потому что мы им очень мешали. Короче говоря, они не очень были довольны тем, что были советские войска в Германии, и вот так вредили. Когда разбился Скрылев, мы ходили прощаться в клуб. Я запомнила этот запах хвои, гроба не видела, но помню, что все плакали. Мы были потрясены, это осталось в памяти. И из руководства еще погибли офицеры. И тогда наш 49 полк расформировали. А после этого решили перевести этот полк на Дальний Восток. Папа после ранения подал в отставку, это было в 1946 году, и мы вернулись на родину к зиме.
Тамара рассказывала, когда возвращались обратно из Германии, то на станциях подходили люди, которые там жили, и предлагали продукты, одежду. Но как только переехали границу России, то , наоборот, стали подходить голодные чумазые дети и просили хлеба. Как только двери открывались, подбегали и просили. Русские жили очень бедно. Я еще запомнила, когда ехали по Польше, тоже потрясение было: нас обстреляли. У нас нары были, так нам быстрее велели лечь на пол. Поезд резко затормозил, и Тома упала на печку – буржуйку, все обожгла, до сих пор у нее шрамы. Поляки вообще непонятные: они и с нами, и против нас.
И вот если коротко, мы часто говорили с Томой о том, что все – таки немцы после войны жили неплохо, по сравнению с русскими. У нас не было ничего: ни жилья, ни еды – ничего. А они неплохо жили, у них такой нищеты, как у нас, после войны не было.
Когда мы вернулись в Москву, то папа не поехал на Дальний восток. Ему нужно было лечиться. Его послали на работу в Калининский район, он стал начальником сельского хозяйства. Но он очень сильно болел, и его послали лечиться в госпиталь в Ленинград.
Подлечился, и нас послали в Никольское. В Никольском он был директором совхоза «Дружное». А мы жили в Козлово и там пошли в школу. Я пошла в первый класс, Тамара – в четвертый класс, а Юрка- в третий. Мы все трое в разные школы ходили – я в Карельскую школу. В первый день пошла, а на второй нет. Я же ничего не понимала по- карельски, а учительница была карелка и разговаривала только на карельском языке. Почему так, я не знаю! А в сентябре 1949 года мы уже сюда приехали.
И вот здесь мы уже и жили, вот у меня фотография с первого класса. Когда мы приехали сюда из Козлово, мама нас повезла одевать в город. Когда я росла, то все время в обносках ходила, книжки мне доставались после Юрки, а Юрка рисовал на полях книжек, и они были жутко разрисованы .В одежде сначала Тамара ходила, потом Юрка, потом я. У меня была шуба – так ни одной волосинки на ней не было – вся гладкая.
И вот она нас повезла одеваться. Нам всем купили новое пальто, форму школьную, платья такие коричневые, Юрке тоже купили одежду красивую. И что меня сейчас удивляет: я, наверное, очень яркие вещи любила. Мне нравились голубые панталончики, которые мне мама купила. И до того мне они понравились, что я специально так села и сфотографировалась, чтобы они чуть- чуть из – под платья торчали.
Школу мы все закончили тут. Тамара окончила школу, поступила в педиатрический институт. Она детский врач. Юрка окончил технический институт, а я -холодильный институт и стала технологом молочной промышленности.
Послевоенное Никольское было большой деревней, очень бедной. Дома все были заселены. Все теснились, всех пускали, все были добрые и чему- то радовались. Если сделали, например, винегрет, то все соседи знали, и все вместе ели. Потом в 1951 году мы купили вот этот двухэтажный дом, в котором и сейчас живем, это очень старый дом. После войны остался. В нем жили немцы, на первом этаже тогда была аптека, на втором- ресторан.
Во время войны за домом были траншеи, воронки, а мы там огород копали. Что только не вывозили мы оттуда, какой-то мусор, мы собирали патроны, осколки и все это сдавали. Рядом с нами был дом, там жил такой Порфирий. Он покупал это все. Мы снесем к нему этот мусор, а он нам даст 20 копеек. Мы ириски на эти копейки покупали. Нужно было собирать эти патроны, потому что земля была вся сплошь ими усыпана.
А потом, когда заканчивались школьные занятия, мама нас отправляла в Калининскую область к бабушке, потому что на речке в Никольском было очень много мин, и дети часто подрывались, когда шли туда купаться. А учитывая, что Юрка у нас очень озорной был, и ему было дело до всего, то она нас отправляла к бабушке.
Так как аптека была на первом этаже, там валялись медикаменты, и было много тонких красных трубочек, видимо, это был нитроглицерин. Мы кидали их в костер, а они взрывались, было интересно. Мама нас ругала, но все равно было очень интересно. Мы и до сих пор находим в земле патроны и русские, и немецкие, потому что здесь были страшные бои.
Папа не любил о войне говорить. Он писал стихи, и песня у него есть о войне. Стихи очень сердечные. Может, и не очень литературные, он же был артиллеристом. У него была песня «Батареец»:
… Артиллеристы, батарейцы,
Выше головы, гвардейцы!
Наше имя- бог войны,
Выше головы, бойцы.
Писал он много, целые тетрадки были исписаны. Критики, конечно, скажут, что литературного здесь немного, но в его стихах все душевное, выстраданное. О войне мало он говорил. И мы потом уже с Тамарой вспоминали, что папа работал директором, а бани у нас не было. Неужели баню он не мог построить для семьи? Не мог. Так и дом был не отремонтирован, ничего же не было. Он был настоящим коммунистом, до самых костей, он был искренне предан коммунистической партии. Он не говорил: «За Родину, за Сталина!!!» Но верил, и мы так были воспитаны.
Когда мы переехали, папа пошел работать директором, а мама не работала. Она пошла на работу, когда я закончила 10- й класс в 1959 году. Трое детей – куда работать. Держала скот, ходила в школу, была депутатом, была в родительском комитете, очень добрая, честная была. Когда в Никольское приехали, карточек уже не было, но за хлебом ходили в магазин. Покупали не буханками, а там 2-3 кг, и всегда довесок. Любили ходить на «Сокол» – там пекли хороший хлеб, но белый был редко
А потом, в 1959 году, мама пошла работать на «Сокол», пенсию зарабатывать. Стаж довоенный потерялся, но в школу она больше не пошла.
Мама моя родилась в Сестрорецке. Ее отец работал мастером на инструментальном заводе, а бабушка была экономкой у генерала в Петербурге. Их фамилия – Смоленские. Дом генеральский был там, где сейчас ресторан «Москва». Бабушку еще маленький девочкой из Калининской области привезли, и она была экономкой. Бабушка, можно сказать, с детства воспитывались в дворянской семье и за всю свою жизнь ни разу не выругалась. Никогда ее не видели непричесанной. Была аккуратной очень, так же была воспитана наша мама. А вот младшая Альбина уже другая была, день и ночь, она воспитывалась по-другому.
Когда началась революция, мама же родилась в 1916 году, они вернулись в Калининскую область. Дедушка был родом из Смоленска, поэтому у него и фамилия Смоленский. Они поехали сначала с бабушкой в Смоленскую область, но когда приехали, увидели, что там даже полов нет, у них только земляные полы были. Беднота…
А бабушка привыкла жить в комфорте у генерала. Поэтому они поехали в Калининскую губернию, к бабушкиным родным.
Дед у нас был очень красивый. Бабушка не сказать, что была красавица, но у нее было прекрасное воспитание. А дед уж очень любил женщин, и бабушка, конечно, страдала от этого. А мама моя очень красивой женщиной была. Она сначала закончила ФЗУ, а потом попала в театральный кружок. Она очень хорошо пела и была руководителем хора еще до войны в Сестрорецке. Она рассказывала, что ее тогда исключили из комсомола за то, что она серьги одела. Ну, мама у меня очень женщина гордая, она решила, что это несправедливо и поехала к Кирову, была у него, и ее восстановили.
Строго раньше было. Даже после войны нам не разрешали в капроновых чулках на танцы ходить. Ходили в простых чулках и в платье. Приветствовалось, если на танцы ходили в школьной форме. Нежелательно было, не дай бог, надеть капроновые чулки. На танцы ходили в простых, и мама за этим следила. А Томка постарше была. Вот она уйдет к Гале Кутузовой, а я ей должна была принести одежду.
Помню, что в 9 – ом классе я поправилась, а то была все время худая. Помню, как мы поехали покупать мне туфли. Эти туфли были парусиновые на каблучке. Я была так счастлива!!! Уже в школе была сменная обувь, и я щеголяла в этих туфельках.
А в 10 классе мы все вместе песни пели и танцевали на большой перемене. Мы вместе с мальчиками учились. Ну, они же переростки все были, но они все до седьмого класса доучились, а потом ушли работать. Так многие делали, нужно было работать- зарплаты были маленькие, да и купить нечего было.
Но мы семьей жили неплохо. Папа все- таки работал директором. И потом мы питались тем, что давало наше подсобное хозяйство. У нас был скот: гуси, куры, теленок, молоко было свое. Это мы сами держали и поэтому не голодали.
Очень бедно жили семьи, где не было отцов. Ребят было много, и матерям семью прокормить тяжело. Нам в этом плане повезло, хотя папа наш был инвалидом. Когда сюда приехали, ему сделали операцию, удали 2/3 желудка. Он пошел на инвалидность, но продолжал в совхозе работать. Так прожил он до 78 лет. Он был сам по себе, очень замкнутый, мало говорил. Да мы и не хотели про войну слушать. Хотели о хорошем думать, песни все наизусть знали.
Мы радовались другому: новому платью, любому празднику, всегда хотелось чего-то нового. Красивого хотелось, и радовались всему: праздникам-1 мая, 9 мая. Готовились к праздникам. Любили радоваться и умели веселиться. И даже сейчас, когда мы собираемся, мы можем и песню спеть и станцевать,
