< Все воспоминания

Сергеева (Никитина) Валентина Ильинична

Заставка для - Сергеева (Никитина) Валентина Ильинична

Как узнали о том, что началась война? Сразу прекратилось движение поездов, по радио ведь сообщили, что началась война. Папа работал тогда на заводе в Колпино, на Ижорском. И они уже пришли пешком, вырыли окопы в лесу. Вся деревня кто где, в разных местах, и там жили. А потом, когда немцы пришли сюда, они пришли двадцать девятого августа, переводчик сказал «Выходите из леса, никто вас не обидит, займите свои дома!» Мы вышли и заняли свои дома.

Никто из нас не вечен. И ветеранов с каждым годом становится меньше и меньше. Помогите нам СОХРАНИТЬ истории жизни и донести их детям.

Помочь можно здесь.

Я родилась в Нурме, в 1929 году, в семье рабоче-крестьянской. Мои родители были: мама – домохозяйка, папа работал в колхозе. Мама – Наталья Васильевна, а папа – Илья Федорович Никитины. Я даже не помню, в каком году я пошла в школу, потому что я пошла с шести лет, мне не было семи. Все подруги пошли, и я с ними пошла.

Пошли те, кто 1928 года рождения и я с ними пошла 1929 года рождения. Я пошла в бывшую земскую школу. Учителя в школе звали Антонина Степановна. Она всегда нас вела, а кто был в пятом классе, я не помню, а здесь была Антонина Степановна Носова, сначала была с девичьей фамилией, я не помню, а потом была Носова, она вышла замуж за Носова и была учительницей до конца нашей. Вообще нас было два класса вместе, с одной стороны в другую дверь еще два класса вместе. Я даже не помню, какие классы, но знаю, что два класса: второй, наверное, и четвертый занимались отдельно. А мы, наверное, первый, а там третий и четвертый был, а мы, наверное, первый и второй занимались. Деревня была большая, много было детей. Потом они ходили, школу им сделали. Я была ростом побольше, чем другие. Некоторые 1929 года еще и в школу пошли, но они один год учились, уже не в школе, а в доме жилом. У Шурыгиных в доме жили. А всего один год, а потом всех разогнали. Кто уехал, многие уехали в Псков уехали, у кого были там родные, ну кто, кого завербовали в Германию уехали, молодежь.

За партой сидели по двое человек. Парты были с откидными крышками. Одеты всегда в темное. У меня было платье темно- зеленое с кушаком, передничек, и вот так мы ходили, аккуратно были все одеты. Чисто было, хорошо было. Учителя там жили в одной половине, а в другой половине шли занятия. Два, по-моему. А потом, когда мы уже перешли в пятый класс, на Мызу, там я не помню учителей своих. Помню, что там финны вместе с нами жили, «чухны» назывались, мы вместе с ними и учились. На русском языке все преподавали. Софья Михайловна была такая, вела русский язык. Не помните? На Мызе тоже был большой класс, парты хорошие были, там были все хорошо сделано, все культурно, все были довольны. Сколько учеников, не помню, конечно, потому что ходили с хуторов «чухны» эти, и финны там, и эстонцы были, и наши все с ними ходили из Нурмы. Сначала писали палочками, а там нормально уже учили, учили стихотворения, учили немецкий язык, я даже помню стихотворение одно, какое учили. Двоюродная сестра, она сейчас живет в Тосно, она сломала ногу и живет в городе, Ковалева Анастасия, она 1928 года рождения, они обе 1928 года, они жили, сейчас тоже в городе. Кондратьева Лариса она уже умерла – вместе с ней учились. Ну, остальные мальчишки, девчонки, еще Шурыгина Тася. Сейчас никого нет, уже все кто где. Из наших остались Ковалева, Никитина, сейчас-то она Боровская, Ковалева тоже с другой фамилией, Кондратьева умерла, Шурыгина умерла. Здесь была до четырех классов, после четырех классов нас перевели в Мызу, там один класс прошла, и всего до войны я отучилась пять классов. А во время войны я уже работала. Работала, куда пошлют немцы, и дрова пилила, и колола. Вот память осталась – искалеченные руки.

Абрамова Наталья Васильевна (1899-1975) со старшей сестрой
Абрамова Наталья Васильевна (1899-1975) со старшей сестрой

И так война началась, мне было двенадцать лет.

Как узнали о том, что началась война? Сразу прекратилось движение поездов, по радио ведь сообщили, что началась война. Папа работал тогда на заводе в Колпино, на Ижорском. И они уже пришли пешком, вырыли окопы в лесу. Вся деревня кто где, в разных местах, и там жили. А потом, когда немцы пришли сюда, они пришли двадцать девятого августа, переводчик сказал «Выходите из леса, никто вас не обидит, займите свои дома!» Мы вышли и заняли свои дома. Потом пошли по немцам. Сначала с колхоза распределили зерно. Картошка, огород был. Все было свое, сначала жили нормально. Ну, нам нормально недолго жить пришлось: у нас все сгорело, а так, у кого было, жили нормально. Не все отобрали. У Ковалевых не отобрали. Корова была. Они даже в Латвию с ней ездили и обратно вроде ее привезли. А так не знаю, а у нас уже ничего не было, отбирать было нечего. У тех, которые гнали коров, здесь стадо было. Кто сумел схватить корову – бомбежки уже начались – по большой дороге их гнали в сторону Тосно. Врать не буду, знаю, что все паслись у хуторов. Потом перевезли сюда, Лаури, Варблуз, несколько семей перевезли сюда на тракторах. Интересно. Сначала походили, пособирали у кого что есть белое, теплое: валенки, одеяла, простыни, у кого что было, собирали, чтобы укутываться. Они ходили на таких деревянных подошвах, сапоги туда втиснут, и ходили на таких подошвах. Я помню такой случай в Пеньдиково: один ходил, патрулировал все, и вдруг решил выстрелить, а там Синявино недалеко от Пеньдиково, и он как выстрелил, и в него самолет тоже выстрелил. Попало. Не знаю, убило или нет, но попало. Он сразу заорал. Мы же не подходили.

Школу немцы здесь для детей организовали в Шурыгином доме, там учились. Кто 1928 года, 1926 года рождения. С первого по четвертый класс организовали они там. Все дети с деревни ходили, которые были. Сколько было, не помню. Но я не ходила, потому что ходили на работу, то ходили, пилили дрова, эти хлысты, то ходили по домам, дрова пилили им, тоже руку поранила, дрова рубила. Папа научил. Я с папой ездила, пилила с корня, он фуфайку подложит или шубу большую такую, я на коленях стою, и пилили мы так, ручкой так пилили. Двенадцать уже было лет, я начинала. Ну как работали: утром встанешь, мама скажет: там надо снег разгрести или картошку копать, хозяйство было, а они работали. Она хозяйкой, видимо, стала потом, а сначала-то она в колхозе тоже работала. Надо же идти в колхоз. Я уже привыкла – это было, как положено. Мы жили в доме, нас выгнали немцы, наш дом остался, а мы жили в хлеву вместе со скотом. В одной половине был скот – корова, поросенок, овцы, куры, а в другой половине было отделено и жили мы.

Родители, и еще брат, и сестра, два брата было. Один был маленький еще совсем, умер во время войны, а тот постарше брат. И двадцать пятого декабря 1941 года мы сгорели.

Немцы заняли наш дом, там была кухня, она стояла рядом, а мы жили в сарае. И там было сено на сарае. И они, наверное, топили, а мы ушли в баню напротив. Там брат папин жил, мы там баню топили, и мы пошли мыться. Вдруг прибегает сестра отца и кричит: «Илья, вы горите». Вот мы как побежали. Отец был у брата, там сидел. Брат вытащил как-то сестру и братика маленького, выпустил из хлева и сидит, а мы с мамой выбежали голые, в чем мать родила. Я хотела что-нибудь схватить, потому что у меня были надеты папины валенки и папина тужурка. Своего ничего не было, и я все оставила и побежала голая. Я уже не помнила ничего, я разбила стекло в хлеву, чтобы вытащить мне что-нибудь. В это время я разрезала руку, вот отсюда досюда. Меня схватили, повезли к немцам. Надели жгут мне. И потом меня одели в старое. Чистое уже не надевали, не было ничего – все украли, наверное. И с этого стали жить – все сгорело у нас. Мы пошли в баню, где сначала топили, а потом уже стали жить. Прожили мы там всю зиму, весну, и уже к лету нас привезли обратно, пригнали в деревню. Мы уже здесь жили в своем доме. К нам подселили еще две семьи. Мы жили, как в казарме. Потом мы здесь прожили недолго, 1942-й год весь как раз. Голод – мы были здесь. Братик ходил побираться с сестрой по немцам. А мы работали, нас гоняли кого куда.

У нас был староста, русский. Дядя Саша Ковалев был старостой, а дядя Гриша был полицай. Тоже без нас выбрали, потому что мы жили еще в Пеньдиково, а они были уже здесь. Вот их выбрали, и они там собирались около одного дома, тридцать третий дом, и нас распределяли кого куда. А кто не ходил на работы, немцы ходили по домам и нас выгоняли, чтобы шли на работу. Пилили дрова, не дрова пилили, а хлысты такие целые, для дороги. Дорога была плохая, изъезженная, так вот эту дорогу застилали деревьями, и мы пилили эти деревья.

Никитин Василий Абрамович, умер в войну в д. Пендиково
Никитин Василий Абрамович, умер в войну в д. Пендиково

В каком месте пилили?

А вот здесь, около Тосно. Как в Тосно идти, там был хутор, и мы на этом хуторе и пилили. А вот еще случай был: привезли немцы зерно для скота, для лошадей овес. А мы же ребятишки были, и кто как мог к этим вагонам подошли. Кто-то вспорол мешок, и мы из-под вагона набрали кто что, кто рубашку снял, кто штаны, так набрали. Нас не били они, а женщина подошла, ее ударили. Ударили таким хлыстом, что во всю спину, Таня такая была у нас, и ударили. А мы убежали с этим. Ну потом что, питаться было нечем, ели траву сныть, корешки копали, ходили перекапывали колхозные поля. Где что находили, картофелину. Мама пухла, уже ноги опухли, а потом нас отправили в Латвию. Немцы не платили ничего. Продукты давали, но давали хлеб с опилками. Я не помню, сколько грамм, но он был жесткий, и есть было нельзя. И горький был, с березовыми опилками, он был светлый такой, но очень горький. Вот этот нам давали, и давали кофе, баланду, кто работал – давали, а так больше ничего не было тут.

Потом отправили в Латвию. В Латвию отправили нас в 1943 м году уже, наверное, в октябре месяце или в сентябре, не помню, в 1943-м году это точно, 1942-й год мы тут прожили.

В Пеньдиково мы были, нас немцы посылали снег убирать.

У нас есть-то было нечего, мы ходили. Я ходила, и два мужчины, и парень один, ходили лесом в Костую к тетушке, она нам очистки сушила и нам отдавала. Она жила в Костуе, и там был рядом фронт, она стирала на немцев, а немцы хлебом платили и картошкой. Картошка у них была своя, они не сгорели, ничего, их просто выгнали из одного дома в другой. А по лесу ходить было страшно. Один раз мы только пришли туда, а за нами следом пришел отряд карателей. А я пошла с двоюродной сестрой. Она стирала на немцев, и пошли полоскать белье на озеро. И когда мы выполоскали белье, вдруг подходит к нам мужчина, староста оказался. Он бывший немец, но жил там, всех знал: «Откуда ты?»

«Ну, оттуда-то!» Что я говорила, не знаю. Меня в комендатуру повели. Привели и там говорят: «Шпион!» Вот там меня чего-то все допрашивали, и вдруг входят два немца, большие такие или мне казалось. И я в это время между ними прыгнула, а там было крыльцо, я под крыльцо и из-под него – на это же озеро, с этого озера к тете Кате пришла. Пришла, а она говорит: «Уходите, дело в том, что они сейчас пойдут по следам, искать шпиона, такого как ты!» Она собрала мне с собой еды, и мы пошли: Василий, дядя Вася и я. Мы отправились, дядя Вася настолько перепугался, что дошел до горы: «Дальше не могу, в туалет хочу!» Он сходил, мы дальше пошли. Прошли немного дальше, он опять то же самое. Потом Василий говорит ему: «Дядя Вася, тебя немцы достанут, они ничего не сделают – ты старый. А нас повесят или расстреляют, мы пойдем быстрее, а ты уже иди, как можешь!» Ну, мы, конечно, пошли. Там было озеро, а на озере был аэродром. Раньше там был госпиталь, а когда немцы пришли, они сделали там госпиталь, а на озере – аэродром. Пеньдиковское озеро, и там стояли у них самолеты. А они боялись партизан, там были партизаны. Вокруг этого здания большое было пространство. Сто пятьдесят метров тропинка не тропинка, а как дорожка такая вкруговую. Они расходились, два немца встречаются, проверяют и один идет в одну сторону, а другой – в другую. Нам надо перебежать дорогу. Бежим через дорогу, один раз перебежали, потом через некоторое время прошли там. Нам надо обратно на ту сторону, дома там начинаются. Мы посмотрели, как они разошлись, мы опять перебежали. И так мы добежали до здания. Избушка была на окраине. И хозяйка говорит, что они ходят все время по два, но расходятся, и в деревне так же. «Вы от одного дома к другому перебегайте, когда они будут расходиться». Ну, мы так и сделали. Мы перебежали один раз, второй, а потом был дом дяди Васи. Мы пришли, а дядя Вася, который остался там, его забрали немцы.

И у него нашли красный платок, которым он нос вытирал, и перочинный ножик, и картошки сколько-то было. Ну, тоже у него сестра там была, она ему картошки дала. Они это все вытряхнули, и говорят: «Ты партизан, ты к ним шел и нес еду!» Его забрали, отвезли в Тосно и в Тосно его расстреляли.

4 брата Абрамовой Н.В.
4 брата Абрамовой Н.В.

А мы вот так и убежали. Добежали до его здания, а потом я через улицу. У нас была комендатура напротив, там дежурили все время немцы. Я думаю: ну все. Целовальниковы там жили, в том доме. Мы с ними жили. Нас было двадцать два человека в одной избе, а немцы – здание было такое, что дом сзади и впереди два дома. И вот впереди жили четыре немца, наверное, а мы жили двадцать два человека. И вот на полу спали и под столом, под скамейками, кто где мог. И я говорю: «Мне надо как-то домой пройти, потому что мама там беспокоится». Я выхожу, а там стоял такой фургон большой, и около этого фургона немец дежурил, а я его не видела. Я только шагнул, а он: «Хайк!» Я раз в снег, поднялась, а там немец стоит. Я знала, как его зовут: Курт, я ему говорю: «Курт, я на хаузе иду!» «Ну хорошо, иди!» Я прошла, а этот Вася, который молодой, там и оставался ночевать. А наутро я узнала, что дядю Васю расстреляли. Вот такая была история. А потом обратно приехали в деревню, а потом нас отправили в Латвию уже.

Я же в Латвию приехала и там коров доила, четыре коровы было у хозяйки, тридцать овец было, целое стадо, двор был большой, двенадцать поросят там было. Нужно же было обслуживать. А я одна работница была. Ведра такие деревянные еще. Я их на коромысле – коромысла такие висячие. Я их нести не могу, я их волокла, на плечи положу и волоку. Потом мох разбирали – с моря привозили. Мох наберем, а он с песком, а чтобы давать свиньям, надо от песка его очистить. И чистила – вымоешь его несколько раз. Тоже на все надо время. В общем, работали нормально.

Мы, наверное, в октябре уехали, меня сразу взяли в работницы. А маму отдельно взяли, за десять километров от мамы меня взяли.

Жила я там октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, в апреле я убежала.

А нет, в мае убежала. Они уехали на мельницу, а я от них убежала, потому что мальчишка заболел дифтеритом. А я там и готовила им еще. Надо было сварить, накормить. Два парня были у хозяина. Один был старше меня, а второй – мой ровесник. Этот, который мой ровесник, он ходил в школу с сестрой, и приходил только на выходной. А этот жил со мной вместе – рядом комнаты были. Мы с ним дрались. Потом меня хозяйка ругала за это дело. Ой, ужас. Что я его колотила, а он был на костылях – ему никак. А он меня обзывал русской свиньей: «Ты должна принести дрова!» Я говорю: «Ты сам можешь по несколько поленьев принести себе дров, а мне некогда, столько работы у меня, такое хозяйство!» Ну и вот мы с ним разругались. И он на меня костылем, а я рядом стояла швабра, и я его шваброй. Ну и он рассказал хозяйке. Она меня, конечно, очень ругала. Говорит: «Ну что такое, она бить тут еще будет!»

Но недолго пришлось жить, я убежала, когда мальчишка заболел. Они уехали к сыну в Ригу, а я осталась здесь, но убежала от них. Убежала к родителям, там послали меня к старшине волости, а он в пастухи меня послал. В пастухи я пошла.

И эта женщина, к которой я пошла в пастухи, они вдвоем жили, у них детей не было. У них было хозяйство, две коровы всего, несколько овечек, не помню, сколько лошадей было. Я там коров подою, завтрак хозяину делала я, потому что ел он всегда одно и тоже: шпик и яйца, а потом выгоняла коров. Выгоняю коров, нет, у них было больше, чем две коровы, несколько было, я за речку, через мост перегоню, там такой большой дуб, я под дуб сажусь и усну. А коровы уходят к другому хозяину, и так несколько раз, а потом говорит хозяин: «Нет, больше пасти не будешь, что это такое: коровы идут куда хотят, портят все». И меня оттуда. И в это время нас хотели отправлять в Германию. Привезли в Либаву, поместили на бойню для скота, большое было помещение, полы каменные.

И жили целый месяц, потому что их самолеты как прилетят, а наши разбомбят, и так было три раза. Потом нас решили отправить в Плоце. Там были торфяные разработки. Мы туда поехали, там ходили на торф, торф резали и выкладывали штабелями для сушки. Мы, конечно, не резали, мы только укладывали, резали взрослые. А потом нас оттуда. Стали наши продвигаться, и нас отправили. А жили мы там под проволокой. Правда, она не охранялась. Сначала там жили пленные, потом их перевели в другое место, а нас туда заселили, когда от хозяина привезли в Либаву, а из Либавы – уже в это здание. И там уже наши начали подвигаться, они испугались и нас выгнали из барака этого. Мы жили в вагончике для торфа, когда сушили, в вагончики складывали. Вот несколько пожили, потом мама пошла по хозяевам. Нашла хозяина, который разрешил нам приехать к ним. У них какое-то время пожили. Нас забрали всех на какой-то остров, не знаю, может, полуостров, там уже под проволокой. Нас посадили в бункеры. Большие бункеры, там нары, трое нар. Первые нары все время заливались водой, как встанешь утром – воды сорок ведер вычерпывали. Да, а до этого папу забрали. Папа ходил, дрова пилил хозяину, и они его угощали самогоном. Он выпил, и они стали хвалить своего бывшего президента, как его звали, забыла, Ульманис, а папа стал хвалить Сталина, нашу советскую власть. Он говорит: «Подождите, наши придут, вас повесят за то, что вы хаете!» В общем, посадили его за это. Отвезли в Митаву, не знаю, где там, между Ригой.

Они его посадили там, потом его отпустили уже, когда нас повезли. Мы жили, ходили окопы копали, в землянках жили. А утром встанешь, кричат: «Кофе голен!» Это значит: «Идите за кофе». Кофе дадут, хлеба пайку – и на работу.

И вот один раз был случай: работаем мы, копаем окопы, и вдруг летит наш самолет. Немец задрал голову, а наш парень, там мальчишка такой, уже в возрасте тоже. А у него был большой молоток или кувалда, забивал колья, чтобы сделать стенку. А немец рот разинул на самолет и положил руку на столб, а мальчишка этот не смотрел ни на что: по руке как даст. Он-то не видел, что там рука, и всю ладонь немцу размозжил. Немец сразу заорал, парня забрали, немца забрали. Ну, вот там тоже недолго жили, нас повезли потом уже. Привезли нас в Берзене, на станцию. К Митаве туда, не доезжая, сколько километров, не знаю. Нас в вагоне оставили. Мы остались в вагоне, а там говорят: привезут эшелон, разгрузят, а там дрова-метровка. Вот эти метровки первый ряд наложили, расстреливали людей, те закладывают их, поджигают. Несколько рядов делают, и вот так, и нас, наверное, так же бы. Дело в том, что в одно утро просыпаемся, не знаю, сколько там были дней, просыпаемся – никого нет, немцев нет. А у нас в середине эшелона было два вагона пленных, пленных нет, и никого нет, ни немцев, ни переводчиков. «Что, чего?» Мы так два дня жили, потом пришли латыши, сказали, что война закончилась. Потом мы где-то через несколько недель, наверное, неделю прожили. Пришли наши, привезли санобработку, нас в санобработку и потом уже нас отправили домой. Домой приехали – не пускают. Здесь жил партизан бывший в доме нашем – нас не пускает.

Мама пошла в сельсовет в Шапки. Пришли оттуда – пустили. Но два дня мы ночевали на улице. Он закрыл дверь и нас не пускал. А потом застрелил сам себя. Чистил ружье и случайно сам себя застрелил у Шурыгиных. Он перешел к Шурыгиным туда, и вот там его застрелили. Вот такая история была. Я пошла работать на фабрику «Скороход». Там я проработала сорок три года, пять лет после пенсии работала.

Нурменский охотничий дом
Нурменский охотничий дом

Когда мы приехали сюда, следов боев не было. Здесь все было сдано. Все деревни вокруг сгорели, а в нашей был штаб. И даже наш дом был отделан. Ковалев дом стоял, и рядом был дом, три дома были штабом. И так были дома хорошо отделаны, березой, панельки такие. Печка была сломана русская, была другая печка, была плита просто сделана. А потом вытащили. Наши приехали, двенадцатая какая-то была стройка здесь, приехали здесь все растащили, все рамы вытащили, все стены ободрали, потолок сняли в сенях до приезда нашего. Этот партизан поселился, и уже все было разрушено. Даже одеяло снял, которое было у него, – одна рама была забита. «Красный крест» был в доме, и стоял у Премца был. Госпиталь был в Пеньдиково, на озере, там был дом отдыха, и там был госпиталь. Младший брат умер в Пеньдиково, дедушка умер в Пеньдиково, дедушка жил с дочерью, Мадестовы были. Дедушку звали Федор Виссарионович Никитин.

После войны я не ходила в школу. Была школа здесь, но потом ее поджег Боровцов. Мы голодали. За ягодами стали ходить сразу. В город ездили продавать ягоды. А я неудачно продавала. Один раз продала – положила деньги в карман, проездной билет, а у меня все вытащили, приехала без всего. Второй раз тоже так же. Поехала с малиной, ко мне подошла женщина и говорит: «Вам надо хлеба и крупы?» Я говорю: «Да!» А она: «Давайте деньги и корзину и идемте со мной». Повела меня, как сейчас помню, мы на Сенном рынке торговали, повела меня, сейчас там «Детский мир». Там две двери: в одну входишь, а в другую выходишь. Вот она меня, где входишь, поставила, а сама, видно, вышла. Я так до вечера простояла и потом поехала. Крестная дала мне денег: на трамвай даже денег не было, поехала зайцем. До крестной доехала, она мне дала денег на билет. Я приехала домой, мама сказала: «Больше не поедешь никуда, поезжай поступать на работу!» Я в ФЗО поступила по специальности «обувщик». Сразу наборы были везде, молодежь набирали, там было нетрудно.

Как нурменские мужчины уходили на войну? Я не помню, чтобы было какое-то сборище или что, не помню, кто уходил. В основном все работали. Которые в колхозе, колхозники, я не помню, как уходили. В основном колхозники, и на Ижорском кто работал. Так что здесь было немного, но и те, кто были, которые в Германию еще попали. Вот Шурыгины были, Павел Шурыгин, он на фронте был. Вернулся двоюродный брат дядя Вани, моего дяди сын Абрамов Иван Иванович.

Да, Федор Абрамов тоже молодой был, на фронте погиб. Больше не помню, молодежь почти вся погибла, кого забрали на фронт. Крестный мой Никитин Александр, зять Боровского, он был в партизанах, и он тоже, они в Пушкинских горах были, в Псковской области, потом их забрали из партизан в армию, и вот Шурыгин тоже в армию пошел, а тот из Германии, по-моему.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать больше и рассказать Вам. Это можно сделать здесь.

Выберите файлы

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю