Отец мой, Павел Николаевич Седунов, жил в Чудове. Мало ли что у дороги сломается, раньше же были старшие поездные мастера, у него должность была майорская, майор он был. Четыре километра от Чудова, Кересть называется село. И там он построился. Деревня была, много было домов, мы на отшибе жили.Маму звали Вера Ивановна. Она хозяйкой была. Корова была, свиньи, огород был. У меня мать убиралась, потом сестры подросли. Раньше отец работал и всю семью кормил. У меня еще сестры были две, сейчас они живы. Младшая и старшая одна. 1930 года рождения, вот тоже осталась одна и младшая тоже. Ну, там дочка есть еще. Потому что у старшей муж работал инженером на закрытом учреждении, где подводные лодки.
Когда началась война мне было девять лет. В школу ходил, я там окончил один класс или два. Что делали мальчишки? В футбол играли, в лапту играли. А что еще делать? Деревянная была школа. Учился хорошо, все хвалила меня учительница, что я пел хорошо. Но певца из меня не получилось.Война началась, отец был в поездке. Он был где-то на Севере, в Архангельске, потом он приехал, когда нас освободили, а потом его взяли в армию. Он в 1947-м году демобилизовался. И умер потом. Мы с матерью ушли, родня где-то у нее жила, это во время войны, немцев еще не было. Она говорит «Надо уходить!» Мы и пошли, у нее там родня была. Приходим туда: вечером легли, а утром уже немцы идут. Это еще было тепло, и речки были не замерзшие. Ну вот, значит, немцы идут, а там такой пригорок здоровый, а дом стоял – и не пригорок и не низ. Это не в Чудове, это в сторону, Кересть называется. Появились два солдата, я не знаю, какое звание было, раньше ромбы носили. Наши два солдата и этот офицер. Они вырыли окоп, траншею, я там стоял. И он сказал, чтобы ни один немец не прошел тут, не поднялся на эту гору. А сам пошел спать к матери родне на сеновал. Эти два солдата остались там. А чего там два солдата? Немцы поднимаются в гору на мотоцикле. Они два раза выстрелили из винтовки – одна винтовка на двоих и мешок патронов. Они заехали на мотоцикле с другой стороны, расстреляли их – и все. А этот сдался офицер. Офицера немцы взяли в плен.
Приехали домой, пришли домой оттуда. Да фронт-то пошел дальше и дальше. Свободно же стало. С одной стороны речка идет – метров, может быть, восемнадцать шириной. С одной стороны речки немцы идут, а с другой стороны речки идут наши, и никто не стреляет ни в кого. Одни идут туда, другие обратно. Немцы-то сюда – к шоссе Московскому, а русские от шоссе. Ну, пришли мы домой, дом целый. Пришли, а немцы нас выгнали в баню. У отца была срублена баня, пруд был здоровый. А в доме сделали штаб. Мать не гоняли на работу. Никого не гоняли немцы. Голодно было. У речки там их кухня, они давали что-то поесть. Мы жили в бане. А у соседа был дом хороший тоже. У них при доме машины стояли. Возили продукты на фронт в Тосно, в Любань. А сосед работал на тракторе еще в колхозе. Ну, так тренировался, умел ездить, я-то нет. Сосед старше был меня намного. А продукты оставались в фургоне. Он говорит: «Ты стой на шухере, а я коробки конфет оттуда с фургона украду. Немцы пойдут, ты кашляни или свисти, я притихну в фургоне». А конфеты такие в коробках – «Бум-бомс» назывались, круглые колесики. Мы три коробки украли оттуда из машины. А куда их положить? Немцы же найдут. А там на поле стоял дот бетонный здоровый. И мы их туда спрятали. А в доте-то темно, не видно ничего. Как их есть? А туда не понесешь. Скажут – их конфеты! Они же схватились. А сосед и говорит: «Стоит машина немецкая на речке, зад гусеничный, а передник – колеса обыкновенные. Снять оттуда аккумулятор и фару, чтобы было светло в бункере». Пошли. А аккумулятор, наверное, со стол размером, здоровый такой, только поуже, ну, может, поменьше чуть. Мы его отвернули, фару сняли. Аккумулятор-то не донести – где волоком, где как тащили. Там же ручки тоже есть. Притащили мы в бункер, провода принесли, сделали свет. И ели эти конфеты. А потом немцы собрались ехать на машине, она у речки стояла. Раньше там была кавалерийская часть наша уже перед приходом немцев, и там сделали мосты здоровые. Немцы стали искать, кто укралИм ехать надо было, а ехать не на чем, им не завести машину – аккумулятора-то нет. Они кричат: «Партизаны, партизаны украли!» Приходят в дом, в баню нас сразу. Бляха была на груди с немецким орлом, и кто-то, наверное, видел, как мы тащили, и сказал. Ну, нас сразу забрали оттуда – его забирают и меня. Мать плачет. Что делать? Говорят: «Повесить их надо в деревне, потому что украли, воры». Сделали они виселицу около дороги. Нас заперли, поставили часового – и все. Плакали, конечно. А чего не плакать, вспомнишь всех. Мать пошла в штаб немецкий. А штаб был в доме отцовском. Пошла к лейтенанту, звали его Вальтер. Она к нему обратилась. Он говорит: «Ладно, что-нибудь придумаем, чтобы не повесить». Ну и дали месяц дрова пилить на кухне и сапоги немецкие чистить.
Вот месяц дрова пилили, и каждую пятницу ведут к речке. У речки был настил, они берут плетку, ты ложишься – и бьют. И в два часа ночи, в три часа ночи идешь домой, если дойдешь. Били только по пятницам, четыре раза в месяц, выходит, четыре недели, четыре раза. Плеть мочат в воде и бьют по спине. Помню три-четыре удара. Потом отключаешься, не помню ничего. Потом просыпаешься в три часа ночи. А мать не забирала, не разрешали, сам идешь домой. Не хочешь идти домой – лежи на мостах. Какая им разница, украл – значит, не ребенок. Вот приходишь туда, потом в понедельник опять дрова пилить. Да еще сапоги наставят там штук пятьдесят пар, и чтобы они блестели надо чистить. Принесут гуталин, один немец тоже такой хороший был. Как не блестят – так шлепок по голове, что худо начищено. Они должны свое отражение в сапоге видеть. Один немец подходит, сахар размешает с водой, и потом чисти сапоги. И чтобы блестели. Вот он принес сахару, вода-то есть, мы размешаем этот гуталин с сахаром и водой – и чистишь, тогда блестит все. Это немцы придумали. Чуть-чуть сахара в этот гуталин, развел, он принес сколько надо. И вот чистили. Это лето было. Вот так. И вот отработали, благодаря этому немцу, а так повесили бы. Говорят, и среди немцев есть нормальные люди.
А потом все. Уже месяц отпилили, и они больше нас не гоняли дрова пилить. Потом как-то ночью в баню стучаться, там мать и две сестры были. Мать спрашивает: «Кто?» «Откройте дверь!» Мать открыла, а это летчик наш русский. Говорит: «Сбили недалеко. Один ранен, а я живой. Что-нибудь поесть есть?» А мать говорит: «Есть хлеб да капуста, больше ничего нет». «Ну, хоть хлеба да капусты дайте». Мать дала. И потом, значит, где немецкие стоят посты, где проходят мосты и железная дорога. Я говорю: «Я тебя проведу, где нет немцев». Я провел их, показал телеграфные высоковольтные столбы такие здоровые, как сейчас. И сказал: « По ним дойдете до Волхова. Приведут вас столбы эти. Но будьте осторожны. Немцы могут стоять, но только по этим столбам можно дойти». Уходят. Вдруг месяц, наверное, проходит, летит самолет двукрылый, над баней он покрутился, вверх – и ушел. Этот летчик был. А больше кто? Мы так и решили, что он. Что жив. Он не представился – ни кто он, ничего. И никто не донес, никто не видел, ночь была. Потом полицай приходил, спрашивал: «Никто к вам ночью не приходил?» Мать говорит: «Никто не приходил». Одного расстреляли. Брата отца. Расстреляли прямо на канаве. Не знаю, почему. Остались сын и дочка. Меня потом в Германию увезли. Это в начале 1944 года. Погрузили всю семью на машины, меня привязали сзади на санках. А почему? Потому что мы украли же аккумулятор, а это была весна, снега нет, и вот они меня сзади машины привязали и до вагона товарного так и тащили на санках. Они тормозят, а санки-то под мост задний. Потом привезли туда в концлагерь. Город Кассель. Бараки и все. Меня гоняли стружку вытаскивать. Вагонно-ремонтный завод был, и меня гоняли вытаскивать стружку в яму. Колеса точат, и нужно было из ямы выносить стружку. Кормили отрубями, свеклой, хлебом и все. Работа начиналась примерно с восьми-девяти и часов до десяти вечера. Бомбили американские самолеты. Они как налетят на завод этот и бомбят. Все ходили под трубу. Там труба была. А потом не пошли вдвоем чего-то, не побежали. И в трубу бомба попала, угодила туда бомба. Надо же так. Еще мы ходили вверх, метрах в 12 было бомбоубежище, для немцев сделанное. Если немец стоит там нормальный, то пускал наверх, на макушку. А если не пускали, тогда мы под канализацию – и все. Лагерь был большой. Американцы освобождали. Освободили всех, погрузили на машины и потом привезли на Эльбу, выгрузили на берегу, а там надо через Понтонный идти на ту сторону. Выгрузили, а есть надо было, варить что- то – чай или кипяток. Меня послали за водой. А они начали разжигать костер. Разожгли костер на мине, и всех разнесло. Я только воду почерпнул, как рвануло. Мне попали осколки в голову, в губу и вот сюда в горло. У матери 48 ранений было. И глаз потеряла. Мотом мы лежали в госпитале. Лазарет был там. И вот, наверное, дня четыре или пять лечили. А сестры ждали. Перешли к нам на нашу территорию. Там сразу: как зовут, как лечился, как родился, анкету! Приехали в Чудово на товарном вагоне. И отец приехал в 1947-м году, пошел на работу и на работе умер от голода. Нечего было есть. Одна карточка на всю семью, а нас четверо. Надо же ему есть, работал. А почему карточек не давали – потому что был у немцев, законы-то у нас какие. И своего хозяйства не было. Какое хозяйство? Мы осенью приехали уже оттуда. Боялись говорить при советской власти, что мы были у немцев. Меня взяли учиться в Питер через Дорпрофсож, это была организация железнодорожная. Так как отец был майор, взяли меня туда учиться в техникум железнодорожный. Заканчиваю я техникум, и меня посылают работать на станцию Хвойная. Это от Москвы недалеко, по Северной дороге, окружной. Вот туда. Мать продала дом за мешок муки и уехала к матери своей в Малую Вишеру.
Приезжаю туда, фамилию смотрит начальник: «А мы с твоим отцом вместе институт заканчивали. Ну, будешь у меня работать». Я год отработал, думаю, ну чего я тут один в этой Хвойной? Карточки давали. Потом отменили все это. Ну, думаю, чего я буду один-то? Пошел в отпуск и пошел в Дорпрофсош, как улица-то называется, забыл. Пришел и говорю: «Как бы взять перевод из Хвойной сюда на Московскую дорогу?» Я рассказал все, они говорят: «Хорошо, сейчас дадим бумагу». Дали бумагу, чтобы меня перевели. Ну, значит, бумагу приношу начальнику, а он говорит: «Не переведу, поедешь в Улан-Уде, за Монголию вместо Питера, чтобы не ходил тут». Ну, поехал я, значит, туда в Улан-Уде, а там с китайцами заваруха была, состав вернули обратно, и я приехал в Питер. Приехал в Питер, все документы у меня, пришел на Московский вокзал и устроился там работать – по сигнализации связи был. Потом друг был. Он говорит: «У меня хороший подводник есть, давай устроимся в морское училище». Я говорю: «Ну, давай!» Приходим, как умные, два дурака, автобиографию пишем. Написали автобиографию, приходим в приемную комиссию. Приемщики стоят, столы такие, подаем документы и автобиографию. Прочитали: «Знаете, что, молодые, люди мы на ваше место взяли, вы опоздали». Ну, опоздали – и мы поверили. Выходим, а секретарь говорит: «Ну как, взяли?» Я говорю: «Нет!» «А какую автобиографию написали?» «Да вот, что был в концлагере, а этот был в Прибалтике!» «Да вас, – говорит, – не возьмут и землю-то копать!»
Ну все, больше не пишу. Взяли в армию дальше. С автобиографией все нормально. Я уже не стал писать, что был в концлагере. Для какой перспективы? В армию взяли, и попался питерский капитан, попал служить в МВД. Потом в техникум меня устроили. Потому что отец столько на железной дороге был! А потом в техникуме учился. У меня пять классов закончено – и все. Я в вечернюю школу ходил, когда работал в Питере. А потом взяли в МВД и хотели в связь. Я говорю: «Товарищ капитан, только не в связь, там по снегу, в мороз бегай там!» Он говорит: «Тогда в автобат, на водителя учиться». Я говорю: «Ну ладно, в автобат, так в автобат!»
Закончил училище, школу, год учился в армии. На все машины – и на колесные, и на броневые в МВД. Я в Москве работал на Ленинских горах. А потом в 1953-м году умирает Сталин. Нас всех туда на оцепление, так я попал туда. В МВД был у Лаврентия Павловича. МВД подчинялось все. Видел их все лично. Я возил – не охранял, а возил. В 1953-м году стал работать в другой системе, в другой воинской части. Перевели оттуда в другую часть, я строил бетонку в Тосненском районе. Деревья рубили, потом бетон делали, сетку, песок возили, потом сетку клали, потом бетон заливали. Туда не пускали обычные машины, шлагбаум стоял. А потом год отработал, устроился в десятый парк в Колпине. Давали мне квартиру как малолетнему узнику, должны были дать, а я отказался. Потому что мне начальник сказал: «Захотел подохнуть раньше времени – пожалуйста, получай квартиру!» Потому что там Ижорский завод коптит день и ночь, потом завод еще один коптит. Вот и все.
Я построил дом. В 1954-м году я женился, в армии еще. Раньше три года служили, а мне четыре пришлось. Мать переехала сюда ко мне. Пожила немного, заболела и умерла. Сестры в Питере, они квартиру там получили как узники. Потом 24 года проработал в Колпине в десятом автопарке, я все водителем был. Там строили Ижорский завод. Потом ушел в МВД. Работал водителем. Начальство только вожу. Ушел, значит, в МВД. Раньше было МВД, а потом стал Минюст. Там я 20 лет проработал, 63 года стажа у меня.
