Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Савельева Вера Иосифовна, а в девичестве была Ружечка. До войны были зажиточной семьей. Мама – Клавдия Михайловна, папу звали Иосиф Антонович. Мою бабушку по матери звали Пелагея Николаевна, ее отец был Николай, а ее мужа, моего деда, звали – Михаил Шубин.
Я родилась в Лисино Корпусе в 1933 году. Как попали мы в Лисино Корпус? мама с Ярославской области, город Углич, и бабушка, то есть ее мама, тоже родом оттуда. Такое было время. Те тоже были не из бедных, потому что такое время было. А потом бабушка познакомилась со своим мужем. В Ярославской область были растения, которые идут для тканей, выращивались плантации – лен и что-то там еще. Туда из Москвы приезжали люди, которые работали на фабрике, «Московская мануфактура» называлась. И вот в числе этих людей приехал один молодой человек, Михаил Шубин, мой дедушка.
И он увидел бабушку, она была очень красивая, это фотографию же видели вы. Ну, он полюбил ее.
Как он ее увидел?
Ну, может где-то на улице. Где-то увидел, дома-то она не сидела. И он женился, и увез ее в Москву. Ну, у него своей площади там не было, значит, снимали квартиру, недалеко от Кремля. Родилась мама в 1900 году. Ну а до мамы еще были дети, два ее брата. Она ходила в школу, 4 класса закончила, и они жили богато: у них была кухарка, няня, которая за ней следила. И с няней она часто гуляла недалеко от Кремля. Она даже видела царя. Последний царь был Николай второй. Конечно, было время, что такое нельзя было рассказывать, но говорила.
Потом получилось так, что отец заболел, то есть мой дедушка: воспаление легких. А в то время не было лекарств, и он умер, в 40 лет. А бабушка не могла остаться в квартире, поэтому она уехала обратно, в Ярославскую область.
Да, с детьми, трое детей у нее. Старший сын Дмитрий – до мамы, она в 1900 году родилась, а после нее еще родился Василий. Он пропал во время Великой Отечественной войны.
И вот она там начинает жить. И тут война – первая мировая, в 1914 году. Война закончилась нашей победой, и военнопленные, которые воевали против нас, их отправили в Ярославскую область работать. И в числе этих военнопленных был один чех – Ружечка Юзеф Антонович. Он станет моим папой. Раньше же пять лет только в плену нужно было находиться, а потом на Родину возвращаются. Немцы у нас столько же были, это такой международный закон.
Прошло пять лет, отец мог бы вернуться в Чехию. Но началась революция, в 1917 году, и он остался в России, что делать? Время было очень голодное, люди все были голодные, умирали. Работать он не мог никуда устроиться, он же иностранец, не брали же никуда.
Мама была молодая, в 1920-ом году маме было 20 лет. Женился он на ней. Но женился как? Родители не хотели за него отдавать, он не русский потому что, он католик. А мама православная. «Только нашу веру перейдешь!» И он перешел, и стал Иосифом.
Мама до 30 – го года жили там. А до этого, в 1923 году у нее родилась дочь, она на 10 лет меня старше – Надежда. Ну и конечно было трудно жить. Потому что никуда, даже в колхоз его не брали, отца. Раз не русский, время было такое. И у него был знакомый один, и посоветовал уезжать оттуда. «Поезжайте вы в Ленинград!». А у папы в Чехии, когда он жил до войны, родители имели булочную и пекли все, что надо для булочной. И отец там окончил хлебопекарское училище, знал как печь хлеб. В Ленинград приехать он сам не мог, его не взяли, пришлось ехать в район. И приехал он в Лисино Корпус. И здесь они снимали полдома.
И он работал в булочной. У меня есть фотографии. Как же, не кафе, булочная. И его взяли, он там пек, это что-то было , очень для начальства было хорошо. И потом продвинулся, стал строить дом в Тосно. Потому что Лисино Корпус – деревня, а Тосно поселок все-таки. Может, и не давали в Лисно строить.
Построили мы дом на Колхозной. Сейчас ее нет там. Это Максима Горького сейчас.
Вот улица Ленина, параллельно Ленина была улица Максима Горького, а следующая была Колхозная. Она проходила параллельно улице Ленина.
За Горького была Колхозная улица. Почему Колхозная была? Стоял сарай колхоза. Был же колхоз. Напротив так дом наш стоял. Вот где вторая школа, вот там был наш дом. И здесь соседские дома, проход был. К ручью дорога была. Домов не было.
До войны наши дома были последними, а там дальше был аэродром и летное поле. А вышка была там, где наш дом был, парашютная вышка. Боярова не было тогда. А дальше, там, вдали, в той стороне, где ручей, (ручей же был тут где-то), где Колхозная заканчивалась, на той стороне были домики построены для летчиков. А до войны, раз наш дом был последний, к нам приходили летчики ночевать.
С аэродрома, двое приходили ночевать, потому что не были устроены дома, где они должны были жить.
И эти домики остались. Два только, остальные разрушены. Так вот, летчики наши ночью приходили к нам. Мать клала их на полу. Не было кровати. А я впереди между ними ложилась. Мать возмущалась, а они: «Пусть, ладно лежит!». Здесь была парашютная вышка. Потом сгорели эти дома, когда немцы стали бомбить, деревянные дома. А когда был день авиации, мама водила меня на праздник.
Ну вот, построил отец дом, и уже перешел в Тосно, и устроился в пекарне Владимирова. Она так называлась. Сейчас есть этот дом, как первый мост пройти – второе здание, одноэтажное. Но каменное. Была пекарня, как фамилия Владимирова. До войны он там работал. А потом построили в 1936 году пекарню, где баня сейчас.
Бани не было тогда. Было место свободное, и построили этот дом, пекарню. Все было вручную там. И он там работал: сначала был простым. Он не пил, не курил, показал, что умеет, и стал заведующим. А заведующим он, видимо, хорошо работал, что даже в санаторий ездил в Ялту. Почитали там. И вот когда дом построил, жили до войны. Как же плохо жить, если он работал в пекарне, все было в доме, не надо в магазин идти. Все было: был хлеб, булка, еще было хозяйство у мамы – и куры, и корова.
Поэтому в Тосно мы были зажиточные. Огород мама сама не копала – приезжали люди. Сажали картошку, люди приходили, работали. Мама не работала, она только детьми занималась. Огурцы сажали, лук, зелень. Помидор тогда не было.
В пекарне я была часто. Когда уже была взрослой. А не в детстве, после войны. До войны меня не пускали, маленькая была. А до войны, помню, с отцом была на елке. Вот где музей, дорога так и была раньше, а рядом с дорогой дом двухэтажный, а там был профсоюз. Все начальство, кто работал в Тосно, там находилось. И организовали елку, для тех, кто работает. А отец раз в пекарне работает, пришел со мной на эту елку. Я помню, как там поджарки давали, я стихотворение говорила. Как встала на стул, интересно было, это до войны, лет 5-6 было мне. Так и жили. Надя, сестра моя, училась в школе, где была фабрика «Север», теперь гостиница.
У сестры много фотографий. Она с отличием закончила школу, без экзаменов была принята в институт иностранных языков, но, увы, не пришлось. Война началась тут, а после войны заболела туберкулезом и умерла, 25 лет ей было.
Отца в армию не брали, с нами он был, и потом война началась.
Война в июне объявлена была.
Я помню, как разбомбили состав, который ехал, видно было, как все горело. Это сейчас такие дома – не видно, а раньше все было близко.
И налетели самолеты немецкие. И разбомбило весь состав, люди ехали на работу на Ижорский завод. Или оттуда, или туда – я не знаю. Все погибли. Он горел потом, видно было пламя. А тут рядом все, как же не видать тут. Все было свободно, даже было видно, где поезд проходил. А дорога была в одну сторону, и обратно.
Война началась, мы были в Тосно.
Знаете, что: мы не знали, что это такое. Единственное, что люди собрались и сказали: «Надо отсюда уезжать. Спрятаться в лесу, немцы придут, людей не будет, и война закончится!».
Было такое, люди не были в войне. Не знали, что это такое. Ведь было все хитро.
Видимо, кто-то в Тосно командовал. И куда идти? А был хутор на Черной Гриве, там жил эстонец, у него был большой хутор и амбар, где можно спрятаться. От Тосно километров 6- 7. Ну, ведь у многих были лошади. Кто лошадь не имел, так соседи посадили, и уехали. У отца было три лошади в пекарне. И он все забрал. Ну, началась война. Его же не придут проверять, сколько у него было. И муку, и хлеб, и все, все забрал туда. Мы туда приехали. И вот я помню, что там я с бабушкой ходила в лес, по грибы, ну такого страха не ощущали. Не знали, что такое. Не голодовали. Было что поесть.
И жили в амбаре. А было лето, не холодно еще. И потом, в августе, пришли немцы в Тосно. Странно: народу нет, а дома стоят. И кто-то был, и сказали, что все жители ушли туда-то. И немцы на мотоциклах приехали туда, и сказали: уходите на свои места, иначе всех расстреляем. И мы все вернулись. А что делать? Пришлось вернуться. И вернулись, и оставались в своих домах. Вначале они были такие добрые, вот, например, кому было 8 лет, школу открыли. Это где санэпидстанция. Сгорел этот дом. Вот линия железной дороги – и там был дом двухэтажный. Так он сгорел в каком – то году. Немцы арендовали его, учительницу нашли. Они все время проверяли, чтобы не было советских учебников. А учебников не было.
Доска была, напишет “Какая буква это?” И так научила. И помню, на столе у нее молитвенник, все молилась.
Что за учительница – не помню, но после войны ее не тронули. Ну, ей было уже лет 40, она была совсем старой на тот момент. Потому что хутор эстонца расстреляли наши потом.
Потом открыли церковь, которая на кладбище. Положение такое, кто в церкви служит, тот выступает и молится за власть. Такое положение. Сейчас такая власть, все священники молятся за них, а раз немцы, значит, за них молятся. И священника потом расстреляли, после войны. У нас вначале жили танковые части, они приезжали только спать.
Нас не выселили, только эсесовцы приехали когда. Они приезжали ночью. Наш дом стоял, где школа номер два. Они приедут ночью, ночевать на полу и лягут. Чего они? Молодые – им уснуть, да и все, а утром уезжали. Я помню, что танк стоял у дома, а в танке человек шесть их приезжало. Потому что танк такой. На 6- 7 человек. Так бабушка идет коров доить – переступает через них. Ей пройти то надо как-то. Они никого не трогали, уезжали – на столе оставляли все отходы от еды. Что там было у них: песок, рафинад.
У немцев все свое. Они и не будут наше есть. Война же, и они все оставляли. Потом отец устроился дрова рубить в пекарне, где раньше работал.
Там они тоже хлеб выпекали, он там рубил дрова. Тоже хлеб оттуда приносил. Все работали, мама работала в Лужках, знаете, где Лужки?
Это как ехать на Лисино Корпус, дорога туда «Лужки» назывались, там мама пилила дрова. Пилила дрова для немцев, а чтобы отапливаться к зиме. А сестра, молодежь, они под Ушаки – там снаряды носили, очень тяжелая работа для молодежи. Был склад у немцев, и носили снаряды. И это было тяжело, и она отдавила палец, и долго не ездила туда. Бабушка тоже где-то была. Я – одна, с соседскими ребятами. А так – немцы, и мы одни.
Немцы потом пришли другие. Не часто, но приходили и останавливались. Напротив был дом, двухэтажный, кирпичный, там жил этот немец, страшный был такой. Немцы были ничего, а этот – нет, и вот, он приходил к нам.
И однажды он меня схватил. Летом было: я высокая такая, худенькая, так, ничего была. Он меня схватил и потащил. Ну, думаю, все. Он бы изнасиловал и убил. И я закричала, а немцы выскочили из дома и ему сказали: «Не тронь ее!». Он меня отпустил, и больше его не видела. Эти немцы в нашем доме жили. А потом приехал генерал в наш дом.
Немцы любили новые дома, а у нас был материал наверху такой отделочный. Они его взяли и сделали отдельный кабинет в большой комнате, для этого генерала. Учился у нас, в России, наверное. Хорошо говорил по-русски. Приходил он поздно.
Он генерал этих частей, которые в Тосно находились.
Молодой такой еще, симпатичный такой. У него был денщик, и он находился в этой комнате, когда генерал уходил. Сестре до войны купили оттоманку. Знаете, что это такое? Как диван, только не такой. И он ложился на оттоманку. И Надя все понимала. И ей очень было больно. Она из себя выходила, что немец лежал на ее оттоманке. Мама все время ее защищала. И когда приходил этот генерал вечером домой, никак не мог дверь найти, чтобы попасть в дом – там же темно. Свет был только у немцев, а здесь не было. И вот он шарит, шарит. Мать откроет ему. Он пьяный приходил. Шнапс, что это, знаете? Шнапс – это спирт, он всегда под хмельком приходил. Когда проходил он мимо, бросит Наде конфетку или шоколадку. А она ее возьмет и выкинет при нем. Она так зло смотрела на него. Он же понимал. И вот он ей, всем нам говорил: «Надя нас не любит!». Но он не пошел, и никому не сказал. А он мог пойти, и сказать. Сразу же бы ее забрали, и убили бы. А мама боялась очень, и говорила ей: «Не смотри ты так на него!». Она такая была. И когда были праздники, к нему много друзей приходило. Офицеров, когда Рождество и шумно, веселье. И они говорили: «Тосно разделили, этот угол после войны, все было разделено, кому какая часть будет после войны: и офицерам и солдатам».
Те, кто жили в Тосно, они в Тосно имели, а этот генерал – ему в Шапках территория должна была быть. После войны, если бы выиграли у нас.
А Надя переводила. Она же понимала, она закончила школу перед войной,
Немцы радовались: Германия маленькая же, а тут такое, столько земли, так они радовались, и песни пели. А она потом злилась: «Что же будет? Это мы же будем в рабстве!». Потом генерала отправили на фронт. За то, что он выпивал, видимо. А после этого пришли СС. Нас они выгнали из дома. Мы жили у соседей, потому что они уже не могли с нами быть вместе. Эти был карательный отряд. Черная форма, такой взгляд, специальный отряд – учились на этом. Они запросто все делали.
Партизаны были кругом. И мама рассказывала: идет помои вечером вытаскивать, а они ползут по картошке. Партизаны были кругом, домой приходили, когда мы жили в доме при немцах, при генерале. И прямо приходили в дом. И кто- то из русских, а их, русских, было много предателей, и сказали СС, что у нас партизанская одежда хранится в подвале. И пришли эсесовцы. Еще немцы жили у нас. Стали смотреть. Ничего не нашли, и обратились к немцам: «Приходил кто?». А немцы сказали: «Нет!». А нас они вывели уже. Это было страшно. У стенки поставили, всех 5 человек. Расстрел, если бы что-то нашли. Но немцы сказали, что никого не видели, и нас освободили. А партизаны приходили. Мало, но приходили. Женщина была, днем пришла: немцев не было, пришла и сразу ушла. Она была недолго, взяла свое, и ушла. Хлеба мы дать не могли. А потом, хлеб было бы видно, что несет.
Мама сказала, что это партизанка. Она же знала соседей. А потом она пришла и хлеба просит, это ясное дело. Виселица была, вешали, где музей – через дорогу была виселица. Может быть и не точно, недалеко, и висели там партизаны и все, до черноты. Я боялась, и обходила это место.
Вешали обычно по одному, одна была виселица. А потом, где госбанк, там подвал, и там было гестапо, и там мучили людей.
Соседями нашими Савины были. Подольская сейчас живет, осталась одна. А с другой стороны никого не было, пустой был дом. Ну и все, а что, дальше я не ходила. У отца был бункер построен. То есть, вырыт на территории участка, где дом был. У всех был. И у соседей был. У всех были вырыты бункера. Может и не глубокий, но от осколков мог спасти. Бомбили не часто, но хорошо. Это советские самолеты. Один раз так ухнули – бомба попала в соседей. Немцы стояли в сарае, с лошадьми в хлеву. Убило всех лошадей, так тряхануло, что чуть нас не выперло из бункера. У немцев был свой бункер. Лучше. У них специалисты копали. Они спасались в своем бункере, мы – в своем.
Самолеты сбивали советские немцы, зенитками. Поэтому после войны трупы летчиков были в лесу. Так и страшно было в лес ходить, висели на деревьях.
Я ходила с мамой в лес после войны. Висят прямо на деревьях. Как упали, так и висят, штуки 3 видела. Я потом не ходила, а потом было опасно, можно подорваться на мине или на что. А потом же гранаты были. Остатки бомб, опасно было, многие подрывались тосненцы. Я разговор слышала, как подрывались и все.
Вначале была тревога у немцев предупредительная, что летят наши самолеты. Сирена. И в Германии была эта сирена, и у нас тоже. И бежишь. Один раз мы ушли. А сестра осталась – не пошла. Это когда немецких лошадей убило. Осколки летели, если бы она подняла голову, ее бы убило. Потому что осколок прилетел, вот так вот. Она лежала, и так летел осколок. Если бы голову подняла – ее бы убило. Потому что соседи, которые дальше были, рядом с нами, следующий дом – их убило. Такой силы взрыв. Бомба такая упала.
А так не голодовали. Во время немцев – нет, ели то, что осталось. И потом которые жили, и этот генерал много оставлял нам.
Помню, как меня лечили. Я еще простудилась, и у меня щека стала большой. Мама испугалась, и меня в госпиталь.
Госпиталей много было. Где церковь – там был госпиталь, там были тяжелые больные, немцы которые. А этот госпиталь был, где Летная улица, сейчас улица Ани Алексеевой. Так тут был аэродром до войны. И было построено несколько домов для летчиков, для самолетов, для ремонта, восемь зданий. У меня есть фотография, немец фотографировал сверху.
Эти дома немцы отремонтировали. Сейчас там всего два дома осталось, кирпичных. И там был госпиталь немецкий.
И мама меня привела. Войти то туда не смогла, но немцы-то входили. Она объяснила как-то, да и на меня – только посмотреть. Вышел хирург, немец. Он меня вовнутрь не взял, а в палатке принял. Рядом была палатка. И вот, конечно, он знал что чего, но зуб вытащить не мог, но первую помощь мне оказал. Он разрезал, а мне было не больно уже, переболело все. Специальный инструмент такой, все обработал, залепил и сказал «Гуд». Это «хорошо» по-немецки. И ушла. Меня оперировал хирург, и его сын приезжал к нам в Тосно.
Его отец писал своей девушке в Германию. Ну, а потом, стали когда русские бомбить, и госпиталь разбомбили, и его ранило. И он уехал в Германию. И там уже с той девушкой, которой писали, перевели все по-русски. Про Тосно он пишет вообще, что такое болото. Если дождь пройдет – не пройти, не проехать.
И когда он умер, сын решил опубликовать воспоминания. А потом решил приехать в Тосно – посмотреть. И меня пригласили. И я с ним ходила, фотографировалась.
Потом отправили нас в 1943 году в Германию.
В 1943 году объявили, что всех повезут из Тосно, сказали что взять, самое необходимое. И погрузили в вагоны, товарные вагоны, ничего там не было.
Мама взяла чемоданчик, и там были фотографии. Я их тоже спасала в Германии, и им ничего не сделалось. Мы же проходили – для того, чтобы уехать в Германию – мы проходили три раза санитарный поезд, где нас осматривали, чтобы мы не приехали больные. Больных оставляли.
Они пропадали, и все. Нас в вагоны специальные, то есть товарный поезд, помещали всех принудительно, запихивали в эти вагоны, и там ничего: ни сесть, ни чего.
Ну и повезли. Не так быстро везли. Где то в обход, где то дороги были разрушены. Ну, сразу в Германию мы не приехали. В Литве были, а вначале – в Эстонии, в Литве, а потом уже в Германии. А в Эстонии были в лагере, станция Вайвара.
Страшно было жить, потому что напротив был лагерь уничтожения евреев.
Ужасно было. Вот – наш лагерь, проволока, и тут их, еврейский лагерь. Проходили днем. Смотришь на них. Золото любили и меняли на кусочек хлеба. Но у нас же тоже особо не было хлеба. Может, кусочки какие-то. Золото обменивали. И они дальше проходили. Утром их сжигали. Специальная была такая платформа, как будто идут они мыться. Но вместо воды подавался газ. Была такая платформа, пол такой был, уезжал он. Ехал этот пол, механизировано было. И этот пол выезжал, и в крематорий, и сжигали. И когда сжигали утром, так пахло человеческим мясом, такой был запах, что прямо до рвоты. Это же было ужасно. И мы так боялись, что вдруг и нас тоже туда же. Сколько времени мы там были, я не знаю.
Нас никуда не выпускали, сидели только в этом лагере, и все. Напротив этот лагерь уничтожения. А потом прах от людей немцы увозили в Германию и посыпали землю. И у них такие были большие урожаи. Потому что этот прах хорошо для земли, как целебное что-то. И с детьми вместе проходили. Ну вот, оттуда все-таки нас увезли, ну сразу тоже нет. А потом в Литву.
В Литве тоже в лагерь. Потому что сразу-то – нельзя. В поезде не было мест. И не так было просто. Какое-то время мы были в таких точках. Ну, а в Литве особо так не запомнилось.
Потом нас везли прямо в Германию. Хозяева брали только тех, у кого много детей. Если, например, трое детей, кому нужна эта женщина? А у нас все были рабочие. Родители молодые, сестра молодая, а из детей только я. Семьи, такие как наша, их везли в Германию. Ну, в общем, привезли. А для того, чтобы везти туда, три раза через санитарный поезд пропускали.
Раздевали догола. Немцы ходили. А молодых много, они смеялись над женщинами, над девушками, хлопали по заду. А у меня были длинные волосы. Я не знала, что глаза надо закрывать. У меня их жгло, и я плакала. Воды не давали. Как я еще не ослепла? Я сейчас вспоминаю, что многие молодые, красивые девушки по второму разу не прошли. Их приглашали в специальный кабинет, для немцев, а потом выбрасывали куда-нибудь. Потому что сейчас представляю, многих нет.
А в Литве я заболела – простудилась. А там страшный был лагерь -пятиэтажный. А для того, чтобы забраться на пятый этаж, стойка была и ступеньки, по ступенькам надо было забираться. А была уже осень, а в Литве осень уже, и как у нас холодно. И я заболела, у меня поднялась температура. Мама испугалась: обнаружат ребенка, меня же не повезут дальше. А отец все-таки не русский. Немцы к нему лучше относились, и он пошел к начальнику лагеря сказать, что ребенок заболел. Мама у меня была такая, за то, что ко мне врач пришел, она отдала золотую брошку. Она была спрятана за пальто. Отец мой пошел с золотой брошкой к начальнику лагеря, тот за золото привел врача ко мне. И пришел врач. Осмотрел, дал лекарства. И я поправилась, и поехала дальше. А так могла потеряться.
В Германию привезли в Дюссельдорф на Рейне, большой, красивый город. Зимы там нет. Вообще нет зимы в Германии. Снег выпадет – и растает. Привезли – тоже лагерь, под проволокой. А родителей, у всех были номера и гоняли всех на работу, на завод военный. Этот завод помещался там же, в горе, помещался внизу. И одна труба была видна, а остальное – там. По улице были специальные полицаи. Гнали наших на работу и с работы.
Мама рассказывала, что она работала на каком-то станке. Их заставляли, что-то делать, военный завод, но она все таки говорит – я ухитрялась, что как будто я глупая дурочка, не могу понять, как это делается. И она делала брак. И которые их учили – старые были немцы. И он всегда возмущался, что мама понять никак не может. Но все-таки, он никуда не ходил на нее жаловаться. А мама специально притворялась, что не понимает. Отец работал у печи, Надя работала револьверщицей. А я была в лагере, а детей было мало, пять-шесть человек было детей.
Мы ничего не делали, гонялись по лагерю, и все. Не знали, куда деться. А бабушка работала на кухне. Бабушке было 50 лет, но все-таки ее взяли на кухню работать. Мы все одни, между собой, а что делать? Один раз подкопали мы под проволоку, подобрались туда, а сзади, где лагерь – дома были. У немцев мало земли. Вот – наш лагерь, а рядом – их дома, где они живут, и тоже там такие же дети. Сначала у нас одежда то была, и вот я подкопала. И мы там пролезли, на ту сторону, и полицай не видел. И мы туда ходили, играли с этими детьми. Решили в прятки играть. Ну, у немцев, может быть, тоже была такая игра. Только что мы, прятки надо считать вначале. Мы по-русски считали, немцы по-немецки считали, и потом убегали. И так занимались. И все-таки кто-то из немецких детей проговорился, что ходят дети. И что? Заделали это все, и предупредили, что больше нельзя, иначе расстреляют. Интересно было.
Плохо кормили, голодали. Отец нет-нет, и принесет кусочек чего-нибудь. А потом на той стороне была дерево, ну, немцы же рядом жили, и там на нем или сливы, или что-то было, и все мне так хотелось добраться. А мама мне говорила: а вдруг там электричество?
А что кормили? Не только мы были. И украинцы были, и белорусы были. Кормили – капуста и вода. На неделю, на пять человек, две буханки хлеба давали по карточкам. Были карточки. А еще, в насмешку, на немецком заводе работницам давали советскими деньгами. Немцы же много награбили банков. Это тоже не дошло до меня – посчитать деньги. И мама складывала деньги в чемоданчик, где были фотографии. И она не могла их выбросить. И марки давали тоже. Но марки рвала мама эти: «Это все, чтобы подкупить нас. Вот приехали, работаете на нас и вот так!».
Просто платили так за работу. Не выпускали в магазин. Не могли же пойти.
Это как насмешка. А кто работал, там и мылись, не давали в душе мыться. Мама работала у них там, там давали мыться. А я не помню. Может, мылась, может – нет, вода была какая-то, нам попить-то давали же.
Столовая была у немцев, специальное место, приезжала кухня специальная, и где то мы сидели видимо. Где то было, такое было место, раз в день кормили они нас.
И вот, когда открылся второй фронт, в 1944 году, стали бомбить американцы. Мы были только в Берлине. А Западную Германию американцы освободили. И стали бомбить американцы. Ну как они бомбили. Столько у них оружия было, сколько бомб. У нас еще для русских было построено бомбоубежище, это далеко, километра полтора от лагеря. Когда дадут сирену – могли убежать. А если там сразу и не убежишь?
Они открывали дорогу, когда бомбят. Когда сирена воет – полицаев на месте нет. Кто уж тут, или беги куда хочешь. А мы не могли убежать, мы бежали в бомбоубежище.
Полтора километра от лагеря, далеко. Даже, может быть, и поменьше, но я так помню. А кто работал на заводе, у них свое бомбоубежище. Когда налетали днем, мы, дети, одни, я знаете, что делала? Я выбегала за территорию Дюссельдорфа. Вижу – американцы бомбят, а я брала чемоданчик, укрывала голову, и ложилась на дорогу. И не шла в бомбоубежище, и ждала, когда улетят самолеты, потому что они эту часть не бомбили. Они бомбили завод.
Куда убегу одна? Что я среди немцев? Тем более бомбежка шла. И я ждала, потом в лагерь шла обратно. А там бомбоубежища такие сделаны, проходы узкие, 87 ступенек вниз, глубоко, 4 выхода. Если один засыплет, в другой можно выйти, и зигзагом так сделано.
Специально было, чтобы площадь была поменьше. И так ничего не слышно, потому, что наверху – лес, бомба попадала, а не слышно, и глубоко было. И четыре выхода. Другой раз я там одна находилась, в бомбоубежище, и жду, когда кончится, потом возвращалась обратно. А ночью потом – с мамой, когда она не работала. Они же еще в ночное время работали. Мы на полках жили. Поочередно, у нас ничего отдельно не было, это же лагерь.
А потом были не только русские. Было много украинцев, с Западной Украины, сами приехали. Немцы же приглашали.
Да, чтобы заработать, что там заработаете деньги, марки, и многие уехали. И из Тосно были молодые девчонки. Из Украины молодые, но они совсем непонятно говорили, но они так радовались, и их кормили по-другому, пели песни все время.
Они в этом же бараке, может быть, и не в этом были бараке, но мы слышали, как они пели и радовались, что тут находятся. Потом, когда разбомбили лагерь, негде было уже жить. Сделан был шалаш из досок. Что делать? Куда? Немцы нас собрали, тех, кто остался, и привезли в лес. Пригнали пешком. Шли пешком. Жарко. Кровь идет у меня с носа. А они гонят, и гонят. Никакой остановки. Пригнали нас. Там тоже был какой-то амбар. И вот так нас там немцы бросили, и ушли. А потом видим: едут танки, но такие, не немецкие, а другие, а на танках сидят какие-то люди. Это американцы. А они не знали, что в лесу люди, и стреляли сильно очень. Немцы там тоже были. По немцам они стреляли. Они приехали, узнали, что здесь столько людей, а потом приехали на машинах, и нас увезли в другой город, не помню название. Тоже в лагерь поместили. Хорошо нас кормили. На складах у немцев много продуктов было.
В лагерь привезли, кормили. Американцы предложили: «Хотите в Америку поехать? Поезжайте в Америку! Идите в эту сторону. А если не хотите, то в Россию, в эту сторону». Половина нашего населения в Америку уехали.
В Россию – значит так. В Россию отправили, город забыла уже. Там нас опять посадили в лагерь. Советские части никуда не выпускали. Кормили неплохо – продукты немецкие были. Очень плохо к молодым относились. Напивались солдаты, разбивали окна и лезли, насиловали девочек.
Ну, у нас побаивались отца. К нам не лезли, потому что сестра-то молодая. Так, значит, потом определили – куда ехать. Франкфурт на Одере мы были. И потом мы очень долго ехали, потому что в Тосно не могли сразу попасть, потому что дорога была разрушена. Мы приехали. Гатчина – куда-то туда привезли нас. И был полк, который находился в Тосно. С Ленинградской области всех в один вагон, когда мы уезжали. Двое советских солдата, сопровождающие, в этом вагоне были. Нельзя было без охраны. И много дали продуктов, чтобы нас кормить. Ехали, может, не один месяц. Все было разрушено. Там стоянка, там стоянка, сразу мы не могли никак приехать. И солдат, он, помню, все это продавал – на водку, на спирт. Продукты, которые на нас давали.
Нам мало очень давал. Водку- самогон сами делали. И в Гатчину привезли, и там бросили этот вагон. И вот день стоим, второй стоим, третий. И кто-то все – таки решил пойти в Тосно. Как уж он добрался в Тосно – сказать, что вагон пришел людей, а домой не добраться.
Как идти – мы не знаем. И вот сказали, другой дорогой пришел паровоз, прицепился, и нас привезли в Тосно. Приехали в Тосно. Дом наш остался на месте, а жил там НКВДэшник. Дом новый.
А у мамы, была взята с собой домовая книга. На этот дом построенный. Она и сейчас есть. А раз у нее такой документ, этот, который жил, он ушел. Освободил дом. Ну и что. Приехали мы, рады, конечно. Но на работу не брали, мать не брали, сестру в институт не взяли. Карточек не дали. Это мы приехали в конце 1945 года, в августе.
И бабушка еще у нас была. Это на пять человек – и ничего. Как хочешь, так и живи. Ничего: ни карточек, ни работы. Я помню – осень была, а огороды были. Я ходила туда, где выкопана картошка, и выкапывала маленькую зеленую картошку. Мы ели ее – она горькая такая. И так все собирали, и единственное, что помогло, так это вот эти советские деньги, которые немцы маме за работу давали. А я, когда бегала в бункер, я же брала с собой чемоданчик, чтобы сохранить фотографии и деньги. А буханка хлеба стоила 150 рублей. Сколько было денег – не знаю, но прожили. А только в 1946 году была новая реформа, новые деньги. Один только был в Тосно магазин, на Коллективной улице. Больше не было, продавать нечего было.
По карточкам давали, я еще ходила в железнодорожный магазин, который за линией, сразу же, там был чаще привоз. А так – один был в Тосно магазин, где магазин «Семья» сейчас. На Коллективной, где Коллективная, в вокзалу.
Да, был один магазин райпотребсоюза, а потом еще открылся магазин, на Ленина был. И железнодорожный магазин, туда чаще привозили. Давали только по 1 кг, колбасы – если надо – один килограмм только, и все. И очередь была. В Колпино ездили, в Ленинград ездили. Там побольше было.
Потом были карточки.
Стали потом работать, отца сразу не взяли на работу. Работал на другой работе, а потом уже опять в пекарню пошел.
Он много пек: булочки, хлеб. А внутри было вот так. Было отдельное помещение. Огромные печи такие были. Дровами топили.
И машинка стояла, и лошадь возила. Большая была построена, сколько окон,
– 10 окон.
Сестры после войны в институт взяли. Но она не могла, туберкулезом заболела. Страхи, голод подействовали, и многие молодые умирали. И она уже умерла. Во второй класс я пошла в среднюю школу, на Коллективной.
Я закончила 7 классов, а было много лет уже мне. Семь классов закончила. Мне было 16 лет, и пошла я работать. И ходила в вечернюю школу. А потом закончила школу. Работала я в школе делопроизводителем. Все почему? Потому, что нам физику преподавал мужчина, а потом, когда я закончила 7 классов, его определили в школу, директором. Школа находилась там, где сейчас, рядом с церковью, кафе. Там была школа раньше. Поповская называется. Она была и музыкальная школа
Сначала была она семилетняя, вот там я работала. Когда уходил учитель по физике, он спрашивал, куда я дальше пойду. А я говорю: «Пойду работать!»
А я красиво писала, и он по почерку меня определил. И я там у него работала, пять лет работала. И потом техникум закончила финансовый. И он был не против, что я ездила на занятия. А к вечерней школе нужно было подготовиться. Другой раз нет работы – я почитаю. Он не ругался никогда. Я видела, как разрушали церковь, это был дом культуры.
Это в 50 – х годах. Время такое. А то, что разговор шел, и ругались. И иконы – было шесть входов, там были иконы. Их сдирали, и в речку бросали. И все плыло по речке. В окладах прямо. Которые пошли ко дну, другие плыли, кто-то забрал. Я всего насмотрелась. Окно было напротив церкви, и я все видела. Чтобы разрушить церковь – приглашали тосненских парней. Но они не пошли. А которые делали, они были не тосненские мужики. Они потом пропали. Потому что церковь разрушать – это грех. Неизвестно потом куда делись они.
Кому это надо? И кто скажет, какое время было. Я видела, и все. Только знала, что не тосненские. Тосненские родителей не позволили.
Ваш папа не пострадал, потому что он не был, ну, как сказать, немцы как то к нему хорошо относились. А в советское время, он же не коммунист.
Когда мы приехали, его вызвали в Ленинград. Как-то там называлось тогда. Да и потом, есть документ, почему мы уехали в Германию. То, что мы ничего против России не имеем, справка есть такая. Всех нас вызывали. Меня – нет. А маму, сестру и отца вызывали в Ленинград. Опасно было ехать туда. Могли и не вернуться. «Почему уехали?». «Ну, а как почему? Нас же принудительно увезли!».
Видела немцев пленных. Были специальные бараки построены, за Тосно они были. Наверное, много их было. Они на дороге работали, и у нас работали.
И домой один приходил пленный немец. К отцу приходила в пекарню, переходили через Ленинский, а они там работали. Делали дорогу, булыжниками застилали. И когда приходила я, они смотрели. Все-таки ребенок, может, своих вспоминали детей. И видела, что они работали. А раз я пришла со школы и – стучатся, я открываю дверь – стоит немец, такой оборванный, и плачет: «Дайте ему хлеба!» А откуда я могла дать? Но все-таки принесла кусочек. И так благодарен он был. И как я одна была в доме, опасно же? Ну, я никому не сказала.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
