Девичья моя фамилия Блохина. Родились в деревне Смердыня. Семья была большая. Дедушка, бабушка, мама и четверо детей. Я самая младшая.
Родилась я 04 ноября. 4 ноября 1937 года. В Казанскую родилась. Два брата, сестра и я. Отец работал председателем колхоза. Там, где Новинка, тот край, до войны он был председателем. Его звали Михаил Васильевич Блохин.
А маму звали Татьяна Ивановна Ермолаева. Ее мама была домохозяйкой, а отец был военный, казак или как-то так называется, офицер. Она все время с ним странствовала по белу свету, а мама была самая старшая, и ее оставили на бабушку. Так она с бабушкой и выросла.
Моя мама сначала, как замуж вышла, никем не работала, а начала работать в 1940 – м году, когда отец умер от воспаления легких. Мы жили в Смердыни и достраивали там двухэтажный дом на Ручейной, 47, а у отца было еще два брата, так вот они его строили на всех. Совместный
И вот 04 я родилась, а 10 уже в Любань переехали. И отец достраивал дом, крышу крыл на веранде, и был сильный ветер. А он пришел обедать, поел, напился чаю с медом и опять полез на крышу, и его продуло, и воспаление легких. На второй день его увезли в больницу. А на третий день у него случился отек легких – и смерть. В три дня в 31 год он умер. А я с двух до трех лет болела всеми детскими болезнями, кроме желтухи. Всем переболела. Ждали, когда помру, а я живучая. 10 ноября переехали сюда жить.
Мама осталась с 4-мя детьми. Мама, бабушка, дедушка. Это их мама все время благодарила, 17 лет они прожили с нами. А потом мама уже после войны, вернее, отец умер в 1940-м году. А мама пошла работать, она где-то валенки катала в Тосно. Война началась…
Когда война началась, мне было 3,5 года. Отец умер, у меня не было в мозгу еще ничего. Я знаю по рассказам сестры, она с 1930 года, брат с 1933 года. И еще один брат с 1936 года, а я 1937 года рождения.
Немцы пришли в октябре к нам, уже в наш дом поселилось 11 немцев, а нас всех оставили на кухне, 7 человек. Наш дом в Любани, улица Ручейная, 47. А нам разрешили жить на кухне. Спали мы все, и дедушка с бабушкой на русской печке. Мама стирала на немцев и через 4 месяца заболела тифом, ее тут же перенесли в сарай к корове. Бабушка вела хозяйство по дому для немцев, корову доила под присмотром фашистов, чтобы не дай бог, не украла бы молока.
Бабушка готовила, дедушка по хозяйству, и мы еще маленькие были, сестре было 11 лет, когда война началась.
Но почему-то не могу понять. Читаю вот эту книгу «Забытые памятью», у нас пленные были, лагерь-то был, так туда еду носили жильцы, приходили, кидали что-то поесть. Правда, за это наказывали. А почему нам немцы есть не давали, я не знаю, не кормили.
Мы жили 2 года. Собирали лебеду, траву, где чего, и вот бабушка готовила обеды немцам. Через полгода немцев отправили на передовую, а к нам поселили других немцев, 9 человек. И один из них оказался врачом, и однажды бабушке дали небольшой кусочек хлеба за хорошую работу, и она положила его в карман передника, немец это заметил и спросил, почему она не съела. Бабушка рассказала про нас, что мы голодные. Я думаю, если бы нас кормили, мы бы не опухли от голода.
И эти, которых 11 человек было, они никогда не обращали внимания, как мы живем.
Мы с братом младшим лежали опухшие, голодные такие и есть уже не просили. И когда бабушке дали хлеба кусочек, она в передник положила, а немец один заметил: «Почему не ешь?» Она его привела на кухню и показала, что мы лежим с братом отекшие все. «А где отец воюет? Раз воюет, значит, немцев бьет!» Сказали, что он умер в 40- м году. Пришел он, объяснил своей компании, что четверо детей, мал-мала меньше, и еще три дня, и они умрут. И вот эти немцы со своего куска хлеба отрезали, немец давал по кусочку хлеба в день. И с этих кусочков мы пошли на поправку. А мама заболела тифом и пролежала полгода в сарае с коровой. Корову бабушка доила, а немец стоял, чтобы она молока себе не взяла.
Не все же немцы были фашисты, вот врач-то. По-человечески, а почему нам не давали ничего есть, ведь работали. Бабушка, дедушка работали, мама на них стирала.
И давать, ничего не давали.
Если бы давали мы бы не опухли. А брат с сестрой ходили милостыню просить с бабушкой. Поэтому они что-то и несли, хоть какую корочку или картошечку. Поэтому они подольше были на ногах, а мы с братом уже не вставали. Так как были опухшие от голода. И вот до того, как мне слечь, я решила, что у мамы обязательно найдется кусочек хлеба для меня, и я босиком, раздетая, в 4 часа ночи вышла из дома и пошла в сарай к маме. А на улице был немецкий патруль и кричит: « Хайн, кляйн» – ну, все равно прибежала к маме, а у нее тоже ничего не было.
Сестра говорила потом, когда она уже побольше была, 2 литра молока она носила на Красную Дачу, это с Ручейной, ей было, наверное, лет 13, и она носила два литра молока. А там давали полбуханки хлеба. Так она там, где фанерный завод кончается, а там кусты, и она в этих кустах прятала баночку консервную и ложечку. И две ложечки столовых она с этого молока отливала в баночку, а когда с хлебом, отрезала хлеба тоненький ломтик, что было незаметно, и съедала этот хлеб с двумя ложками молока. Вот так я сразу и не помню, поэтому и писала.
А потом, когда немцев отправили на передовую, пришла другая партия, и там был один из немцев врач, и он спросил бабушку, что куда хлеб деваешь, почему не ешь, бабушка привела его к нам. А нас, как раз к 1943 году, осенью, отправляли уже в Латвию. Немец объяснил своим немцам про нас, что нам осталось жить с братом, три-четыре дня, и мы умрем. А этот доктор потихоньку поднял нас на ноги, в октябре 1943 года, когда наши войска пошли в наступление. Тогда немцы все любанское население стали отправлять в оккупацию, с собой можно было взять столько, сколько унесешь. А что мы могли унести, брату шесть.
А мама уже перед тем, как отправлять нас в товарном вагоне, у мамы получилась экзема руки. Ей ложку было не удержать, и приехали мы в Латвию. Город Митава. Потом нас грузили. Ехали три недели, в товарном вагоне.
А в вагоне-то до сотни человек грузили в вагоны, и там же в туалет ходили и спали. Нас погрузили в товарные вагоны, как скот. Привезли нас в Латвию, на станцию Митава, там выгрузили, и стали разбирать нас хуторяне, как рабов.
На станцию приехали местные хуторяне и разбирали нас, кому кто понравится. Дедушку с бабушкой взяли, уже всех разобрали, а мы остались одни, у мамы – забинтованные руки и четверо детей. Нас никто не берет, а время уже ночь. А там управляющий приказал одному хуторянину взять нас.
Так вот он привез, в сарай пустил нас, на пол бросил солому – и живи, как хочешь. Мы, конечно, завшивели, заболели, белье все сносилось, обувь испортилась, мы приехали сюда 23 октября 1944 года. Но пока ехали, опять завшивели, заболели, простыли, белье рваное, обувь дырявая.
И мама пошла в комендатуру: «Что нам делать, дети-то умирают у меня!» Управляющий приказал другому хуторянину забрать нас, тот поселил нас в комнату, и пол был деревянный, и кормил нас. И мы совсем уже ожили, у мамы руки зажили, и она стала работать у них на полеводстве, и коров доила, и в огороде.
Это второй хуторянин был. Мама уже поправилась и работала с коровами. А брат с сестрой пасли коров, свиней, гусей. С утра до вечера, Борис с Валентиной. А мы с Сашей ничего не делали. Но что там, мне было 5 лет, брату 6 лет. Прожили мы там полтора года. Летом, наверное, 1943 и по осень 1944 года, полтора года, в общем.
Мама из тряпок одежду делала. Но были в тепле, и кормили нас. И то были рады после того хуторянина, у которого на земле-то жили.
В 1944 году, в январе, 12 числа освободили Любань от фашизма. А в Латвию весточка пришла только летом. Летом долетел слух до мамы, и она тут же засобиралась на родину, хозяин дал нам лошадь, и отправились мы на станцию. Ехали мы в товарном вагоне, ехали больше месяца, все опять завшивели. 23 октября 1944 года мы прибыли на родину. Дом наш при отступлении немцы сожгли дотла. Жить негде. Одеть нечего, обувь дырявая. Пять суток мы пробыли под открытым небом, около церкви Святого Петра и Павла, у памятника, он и сейчас там находится. Дождь, снег, грязь, пока нас не определили на хутор Мазика. На шестые сутки председатель города Любань, по-моему, Прудников.
На шестые сутки председатель дал нам комнату на хуторе, дом находится в 3 км в сторону Померанья. Образовался колхоз Любань. Мама работала на полеводстве, была такая разруха в Любани. А почему мы тогда пять дней на улице-то жили. Дома уже не было, как только стали наши наступать, немцы сожгли дома. Вообще по Московскому шоссе до Мазика было всего пять домов с двух сторон.
И там мы жили, я пошла в первый класс, еще были не полные 7 лет, а пошли мы в школу в деревне Любань, на повороте шапинском голубой такой дом. Вот это была школа. А я доходила. Писали мы на газетах, бумаги не было. А мама торбу нашила для учебников, я ее волоку по дороге и сама идти не могу. Обувь дырявая. Дойду до поворота на Сельцо, а дальше сяду и не иду никуда. Саша с Борисом меня упрашивают, что пойдем, что опаздываем. А я не иду, ем лепешку из жмыха, отруби давали на трудодни-то. А дедушка вернулись с бабушкой к нам. Лепешку съем и обратно уже ползу, не дойдя до школы
И пока я подхожу к Мазику, мои братья отучатся и догонят уже меня. Потом учительница вызвала маму и говорит: «Не пускайте три месяца, она ничего не понимает, она слабая очень».
И на следующий год я пошла уже, был дом как в совхоз Любань идти, там был дом около ручья через Загородное шоссе. Там было 4 класса, и я пошла опять в 1- й класс. А мама там работала уборщицей в школе, и нам там дали комнатку. Два года я там отучилась, 1 и 2 классы, а третий класс, когда уже Радищева школу отремонтировали.
И маму туда перевели. И школу перевели. Как она смотрит на шоссе, от двора первый угол, это была наша комната.
А сестру забрала дедушки моего по маминой линии, сестра. У них не было детей. Сестра с 14 лет в городе так и жила. И прописка там, и сына там родила. С нами она не жила, а брат учился потом в железнодорожной школе вместе с моим мужем, вот как мы и связались. Ну, с 1933 года оба, и брат, и муж мой. А потом в 9 лет у меня заболели колени, они у меня вот так, а дальше не разгибались, лежала в больнице, после войны.
Проучилась я 5 лет. Потом, после седьмого класса, я пошла на лаборанта, там три года отработала. А потом пришла на завод, 16 лет отработала на фанерном заводе. В 19 лет я вышла замуж.
16 лет отработала на фанерном, а потом уже я устроилась на товарно-московскую, дети подросли. Там 16 лет, и 8 лет не доработала до пенсионного возраста: операция позвоночника. И так я осталась с 80 – го года на инвалидности.
Помню учителей, классного руководителя. Ну, во-первых, Клару Анатольевну, Бэллу Павловну, Марию Алексеевну по русскому. Одна была Лобанова.
До 40 человек было в классах. Ученики были разные, и в 7 – м классе 20-летние были. Ну, я только 7 лет отучилась.
Ну, а замуж вышла – у меня были только одни туфли, сестра купила лодочки за 9 рублей, платье сшила, и так я замуж выходила. Три платья вообще было.
Вот Володя Ямщиков, его тоже знаете. Мы с ним одногодки. Но он все помнит.
Он все помнит: где бараки стояли, где пленные жили. Жил здесь, где кирпичный завод в этом месте, а мы вот там, у нас почему-то было строго. Но у них немцы не жили.
.
