Мою маму в народе звали тетя Нюша; батьку – батька Вася; деда – дедка Ваня; прадеда – тоже дедка Ваня. Мне было еще лет пять, наверное, когда мы переезжали и в новом доме мы стали жить нормально. Отец, когда женился, жил на квартире, а дом деда на той стороне речки. на дороге. Семья большая была. Там тесно было в доме. Там у него еще три брата было и три сестры, их семь человек было детей. У деда и лошадь была. Вот мы и на этой лошади потом переезжали. Я там, на вещах сидел, а впереди лошади шла тетя, я её звал баба Оля, и она шла с иконой, и еще что-то у неё в руке было. Да, святая вода. Впереди нас и лошади она шла до нового дома.
Я маленький был, но в школу ходил уже. Мне дед пилочку сделал, топорик детский и вот, я делом занимался, баловался. Я еще в детстве, так сказать, был трудолюбивый, я и сейчас тоже. И так до самого, можно так сказать, совершеннолетия. Как паспорт получил – сразу же пошел работать на лесозавод. Специальность называлась на пилораме: рамщик – пилоточ. И работал до прихода немцев. Война началась, мы все станки с завода закопали, там, на поле. Там домов же не было, на поле закапали, все замаскировали. Все равно предатель продал.
Немцы со стороны Москвы явились, но я не видел. Мы в это время в лесу жили, шалаши были наделаны. Мы вышли из леса на дорогу, к железнодорожной линии, смотрим – немцы. Они закричали, чтоб мы стояли. Ну, мы постояли, остановились. Они подошли, вот, но говорят-то по-немецки. Некоторые слова мы еще со школы, у нас немецкий язык был, некоторые слова знали, припомнили так – то. Расспрашивали нас – как, что… И нам один немец показывает: «Партизаны мол вы?!». А мы : «Нет!». У меня рост маленький был, да у меня и сейчас-то небольшой и брат такой же был, двоюродный, тот младше меня еще был. Но не тронули нас. Они там, по железной дороге расхаживали, вооруженные автоматами . А потом они разрешили идти по домам. Ну, мы домой, и явились. Дом стоит нормальный, ничего такое не тронуто и в домах так потом жили.
Наш дом далеко от дороги стоял, а немцы занимали дома, которые вдоль дороги стояли, школы. У нас- то школ много было.
Мы иногда у них на кухне что-нибудь свистнем, а иногда и сами пожрать дадут – своего-то ничего не было. Ну, картошка, капуста еще были, варили. А хлеба-то не было. Они потом стали снабжать хлебом понемножку.
Потом пришла повестка явиться в какую-то школу, в комендатуру. Пришел туда, смотрю – там и брат мой, и другие ребята, и женщины. Но отпустили нас, сказали, чтобы мы ждали вызова. Ничего не проверяли, просто вызвали, спросили место жительства и отпустили. Потом снова вызвали и предупредили, чтоб с вещами были. Их законы были: чуть что – расстрел. На вопросы не отвечали. И вот мы явились, собралось очень много народу. Все пришли в одно время. Повели нас к вокзалу, на платформы, подогнали вагоны и в этих вагонах куда-то повезли: мы не знали, куда.
Очутились мы где-то в Прибалтике; там нас покормили, наварено было – я собаке лучше варю, – и повезли дальше. По дороге кормили чем-то, какой-то состав еще подцепили, таких – же, как мы.
Привезли нас в Германию, в город Мангвайн. Мужчин отправили на заводы, а молодежь и женщин отправили на хозяйство, человек тридцать. Там уже были западные украинцы, из-за них мне пришлось бежать. Они гады еще те были! Там хозяйство неплохое было. Правда, был один немец нехороший – вечно норовил ударить. Но мы там хоть не голодали: то пойдешь -морковки выдернешь, то картошки – хозяйство большое. Недалеко река Рейн; когда время есть, пойдешь, рыбки половишь, а женщин попросишь – сварят чего-нибудь. Хлеб мы покупали: нам платили за работу. Небольшие копейки, но на хлеб хватало.
Мы не ладили с западными украинцами, и вот с одним нам пришлось подраться. Я как-то нечаянно угодил пальцем ему в глаз: проткнул и всё. Разнимал нас югославец. Мне бы хана была, а он защитил, сказал, что тот неправ был. Меня освободили, но пригрозили, что прибьют. У меня друг был – Миша Васильев, и мы с ним решили тягу дать оттуда: пустились в бега.
Мы, можно сказать, всю Германию прошли: от Французской границы и до России. Добрались до небольшого городишка, оказались в Италии. Добирались по-всякому: и велосипедами, и поездами, и даже на легковой машине. Мы честно ее взяли, она стояла никому ненужная. А водить на ходу научились. Потом мы утопили её в речке. Питания хватало, особенно когда по Германии шли: там у них на дорогах такие сарайчики, в них продукты. Молоко в отсеках молочных, бидоны стояли. Приезжала машина и продукты привозила. Они продукты получали по бумажке: на ней написано было, что надо. И деньги-то, деньги у них положены! А мы хулиганили с Мишей, по-первости, ковырялись в этих сараях и деньги забирали. Вот так!
Потом нас предали украинцы. Мы когда проходили по мосту через речку, на мосту у машины стоял парень наших лет. Мы только мост прошли, – а тогда же мобильников не было, я не знаю как, но в момент , – мы идем дальше, а нас догоняет мотоцикл с коляской и вооруженные люди. В коляску пихнули и повезли в какое-то полицейское учреждение. Потом увезли в какой-то городишко на территории Германии, там нас допрашивали. Но мы с Мишкой договорились сразу: если что, то мы просто будем говорить одинаково, что мы отстали от эшелона. Допрашивали нас по очереди, потом сравнивали наши показания, и они сходились. Что он говорил, то и я.
Нас отправили работать на какой-то охраняемый завод, но мы и оттуда тягу давали. И однажды нас отправили на шахту, в город Метц: это на французско-немецкой границе. В шахте пришлось поработать дней десять. Там жили в здании типа общежития. Питание тут было нехорошее, просили у местных рабочих, немцев, они приносили кусочек хлеба или еще что-то. Не все же плохие немцы были. Но и оттуда мы сбежали. Но нас снова поймали, и мы в «Дахао» попали, в концлагерь. Нас привезли в тринадцатый блок. Это было в сорок третьем году где-то. Блоки назывались по номерам. По одной стороне шли нечетные номера, по другой – четные. Площадь была большая, привозили овощи, сваливали и выгоняли лагерь на сортировку по кладовым. В «Дахао» я находился 2 года и 7 месяцев.
Люди в лагере умирали и с голоду и от побоев, но там их не хоронили, а сжигали. Была даже специальная котельная, где умерших людей сжигали. А чтобы прямо колоннами сжигали, умертвляли – нет! А если и было, я не в курсе. Вообще, в «Дахао» не убивали, там строго было. Умирали от болезней больше, чем от голода. Одежды почти не было, пальто не давали, а были же и швейные лагеря. И хотя морозов сильных не было, все равно от холода люди простужались, а голодный организм не справлялся.
Потом я попал в другой лагерь: женский, «Равенсбрюк». А уже оттуда и до конца войны я находился в филиале «Равенсбрюка», подлагерь назывался «Барт», работали на заводе. С первого по пятый цеха работали женщины, а с шестого цеха – мужчины работали. Делали что-то для самолетов. Однажды я полез по лестнице чинить что-то, сорвался, сломал плечо. Тогда я попал в «ревир», это по-нашему больница, лазарет. Пролежал там недели две и после этого уже не работал.
В «Дахао» не было детей, и в «Барде» не было детей. Для детей были специальные детские дома. Отбирали детей и целыми партиями отправляли в Германию или в Польшу. Был лагерь для этих ребятишек. Много их там было.
Потом нас стали эвакуировать в вагонах, – немцы уже чувствовали крах. Первые два вагона для СС, дальше два вагона для власовцев, потом два вагона беженцев, а последние два вагона – это лагерники – мы. И нас повезли в сторону Балтийского моря. По дороге наш эшелон попал в ловушку: впереди взорвалась бомба прямо перед поездом, машинист успел остановить поезд, и сзади воронка образовалась от бомбы. Пришлось всем бежать. Эсесовцы куда-то из вагонов вылезли, власовцы. И мы, лагерные и беженцы, удрали кто куда. Остались только вагоны с вещами беженцев.
Нас с Мишкой один русский старикашка – он работал у немцев – запрятал на сеновал. День там пролежали. Слышим – звуки. Мы в щелочку смотрим: идут двенадцать человек: и женщины и мужчины, лагерники. Привели их под охраной, поставили у пруда и расстреляли! Стрелял в них один офицер эсесовский, остальные не стреляли. А он двенадцать раз выстрелил, двенадцать человек убил! Они прямо в пруд падали. Немного погодя ведут еще партию, такую же. И тут верхом прискакал кто-то на лошади, – я немецкий уже хорошо знал, – и сказал, что русские танки на дороге. И у того офицера рука опустилась, не успел расстрелять вторую партию, остались живы.
А на самом деле никаких танков не было, это просто кто-то пожалел безвинных людей, такие дела! Русских танков я и не видел даже! На дороге только конный обоз, телеги. Собирали барахло этих беженцев. Мы тоже ходили. У меня штук пятнадцать часов в кармане было. Потом мы пошли состав посмотреть, что беженцами оставлено было. Пришли и слышим разговоры. Смотрим, идут фрицы – три офицера. Идут, как раз после того дела, как они расстреливали тех , кто в пруд падал. А мы уже вооружены, у нас уже пистолеты, мы в вагоне сидим, а там – чего хочешь было. И вот, фрицы подошли к вагонам, встали так. А я-то в вагоне, Мишка внизу. Первый он выстрелил, а я обоих застрелил, а Мишка одного, и мы быстрей мотать оттуда.
А танков мы и не видали, они, наверное, пошли другой дорогой. На дороге было написано «211 км до Берлина». Потом пришли войска, нас стали допрашивать, как мы сюда попали, что да откуда, отправили в «запасной» полк, так мы его называли. Там с нас лагерную форму сняли. Мы просили оставить на память лагерную полосатую форму: не отдали, сказали, что теперь она не нужна, что дадут военную форму.
В полк отправили. Стал приходить «особняк», – мы его так называли, из особого отдела, – начал спрашивать как да что, где жил. Я отвечал, что из Ленинградской области, поселок Тосно – тогда города еще не было, был поселок. «О! Тосно! – говорит, – да ты же земляк мне!», сказал, что он из Павловска, он меня оставил у себя. А Мишка ушел в мехроту, там шоферов подучивали. Я все прошел: минометный, пулеметный взводы, в музыкальном взводе был, АВС, ПХС склады, дошел до штаба, там поваром на кухне работал.
Носило меня, носило! Мы мечтали в Африку попасть, там командовал Бегуль, к нему мечтали попасть. Он против немцев воевал, когда мы туда пробивались, это еще до «Дахау», но не удалось. В Африку-то не на чем добраться было, поезда туда не ходят.
Потом полк когда уже появился, я уже в армии был, мы долго стояли. Самолеты летят туда-сюда, летают и взрывы- то слыхать, по пути, видно, бомбят. Фронт идет, а нас пока не включают в борьбу. И вдруг в один день тревога – быстро все построились, и вот командир полка объявляет: «Товарищи, война закончилась, заключен мир!». Он поздравил и разрешил выпить с таким условием, что тот, кто на посту- ни грамма ничего. Но если я несу, Ванька стоит, или кто, немножко налью ему, он, же тоже хочет. И вот подвыпили, и солдаты немного, стопку – две. Ребята здоровые, сытые. И вот под эту марку на нас напали власовцы. Они были в лесу; и как наши прозевали, что они там находились? И ни одного эсэсовца не было, только одни власовцы.
И вот они напали, ранили человек двести с чем-то, семь человек убили, это я хорошо помню. Ну, сразу тревога. Мы со старшиной – у него карабин, штык открытый, сбоку пистолет, у меня тоже – пистолет и карабин со штыком. Власовец примерно стоит, руки подняты, старшина бежит, сходу ему в живот штыком . «Добивай, дорабатывай»- кричит. Мое дело штыком или из пистолета дорабатывать. Один их офицер власовский, на коленках, сосну обнявши стоит, держит кишки одной рукой и отстреливается. Его наши артиллеристы – сорокопятчики забрали, привязали к дереву и с сорокопятки прямой наводкой по нему. Когда это дело все закончилось, вдалеке раздалось несколько выстрелов – удрали они. Командир полк свой выстроил, раненных сразу подобрали, убитых тоже подобрали, и он потом говорит: «Бандиты, вы, бандиты, ни одного живого не оставили, а их два вагона было, ни одного живого». Ну что ж поделаешь, им так и надо.
А потом этот особый отдел аннулировали, когда в Россию приехали. Старшину в дивизию забрали. Мы поехали в Армению, а меня в Тбилиси, в госпиталь, – плечо начало болеть, – я там дней десять пролежал.
А домой вернулся в сорок седьмом году, когда демобилизовался. Узнал по письмам, что отец с матерью живы, вернулся домой. Поступил работать на карбюраторный завод, два года отработал. Но очень много времени уходило на дорогу, а работа была очень хорошая: я был токарем на станке, выделывал корпуса для автомобильных свечей, корпуса эти металлические. Пришлось увольняться, устроился в Обухово на завод вагоноремонтный, потом пришел на Ижорский завод, проработал я там семь лет. К этому времени я уже женатый был.
