Я, Петрушова (Малошникова) Вера Михайловна, 22 января 1939 года родилась в деревне Чудская Рудница Гдовского района – бывшая Ленинградская область, теперь Псковская область. Родители мои были Малошникова Екатерина Алексеевна – мама, колхозница в деревне, папа был Малошников Михаил Прокофьевич – парторг, бухгалтер колхоза «Александр Невский», организатор этого колхоза, который просуществовал до последних дней, недавно развалился. Это был передовой колхоз, еще и рыболовецкий, земля вся использовалась, выращивали овощи. Папа был у истоков: и организатор, а также работал там. Я уже после войны находила документы: почерк красивый, он был грамотный, у него четыре класса образования. У него, видимо, была большая библиотека спрятана, она на чердаке была. В семье было четверо детей, пятая родилась в сентябре. Я четвертая, последняя родилась седьмого сентября, отец к этому времени погиб. Старший брат Станислав, он 1930 года рождения, ему было одиннадцать лет в ноябре почти. Дальше через два-три года Валентина была, потом Людмила, потом я, Евгения последняя родилась. Я 1939 года, в сентябре 1941 года родилась последняя.
Как началась война. Помню, как пошли немцы, граница с Эстонией была. И загорелась застава, это зарево я видела, и потом сразу была бомбежка большая. Мы бежали через поле, наш дом был первый, бежали через поле туда по мхам на полуостров такой. Это граница с Эстонией была. Видимо, эстонцы с немцами эту границу уничтожали. Сожгли заставу, застава горела. Шла бомбежка большая, мы на поле бежали, снаряды рвались, а старший брат поумнее был, помню, что он кричал нам: «Девчонки, открывайте рты, раскрывайте полностью!» Долго думала, зачем так говорил? Видимо, чтобы не оглохнуть. И вот мы бежали-бежали, наверное, до деревни Остров добежали. Она и сейчас там, два или три дома остались. Там кругом болото, клюква, и одна только дорожка к ним на этот Остров идем. Там были, помню, какие-то окопы, снаряды рвались около окопов, а куда обратно возвращались, не помню.
Началась война, и наш отец ушел в партизаны. Нас же было пятеро маленьких. И открылась дверь, немцы-фашисты с эстонцами привели отца в наручниках. Это был 1941-й год, сентябрь месяц. У нас шел обыск, с чердака летели книги. Помню крик матери, а мы около нее все были. Кричала она страшным криком, этот крик я запомнила. Потом, вроде, отец снял часы и что-то передал сыну. Затем его увели. Туда, где застава стоит, к перешейку вели.
Потом оказалась, что коммунистов и комсомольцев угнали в Эстонию. Дальше мы ничего уже не знали. А эти пять коммунистов успели на чердак куда-то запрятаться. Один по фамилии Струпиков, двое Власовых, все из нашей деревни. Они сидели в сарае, все закопались. Все равно немцы их нашли. Они нашли, но у них было оружие, они сами себя застрелили. Мама потом рассказывала, что, когда они застрелились, может, еще живы были. Они их добивали оглоблями, мозги летели. Они бы все равно казнили их.
А нашего отца увели. Она не рассказывала, она никогда не улыбалась, не пела, нам не говорила. Только сказала, что отец передал искать в подвале с правой стороны документы. Она куда-то на работу ушла, и мы все-таки попытались. Начали простукивать, и что-то стукнуло. Мамы не было дома. Мы раскопали, там была банка закрытая и партбилет. Мы крышку открыли, и партбилет в пепел разлетелся. Так от его документов ничего не нашли.
Когда был 1953-й год, год, когда Сталин умер, мать вдруг вызывают на суд в Таллинн. Оказывается, этих лесных братьев поймали, они же разбежались по лесам. Их, видимо, поймали и в Таллинне судили. Мать была на суде на этом. И она рассказывала, как они там умирали. Мама место называла. Они заставили рыть их яму огромную, сами они копали. Потом спустили овчарок, ну, там и кто живой, и кто мертвый – всех закапывали. Моя невестка, жена брата старшего Станислава, она помнит, я пытаюсь ее расспросить. Что-то она помнит, рассказывает. Ее мама и наша мама были подруги. У отца было оружие, которое он прятал. В общем, отца увели. Мы дальше уже судьбу его не знали.
Мы потом куда-то ехали. Как мама рассказывала, нас, видимо, спасали. Семья-то огромная, отец коммунист. Мы куда-то сначала ехали на корове – корова вела, а мы шагали, это помню. Маленькая родилась. Ехали-ехали, мать называла деревня Федотово. Я не знаю, где эта деревня. Потом мы где-то в лесу оказалось. Там с нами еще были питерские сестры отца. Сестра тетя Оля и тетя Вера и их дети с нами были в деревне. Они в городе жили тут, а дети были у нас в деревне. И где-то нас высадили в лесу. В глухом лесу, мы там делали шалаши. Шалаши были, сколько мы там пробыли – не знаю, и кто нас вез потом в деревню, коровы наши остались – не знаю. Может быть, уже корова была забита, мы ели сухое мясо. Насушено было сухое мясо. А дальше уже куда-то нас увезли в какую-то деревню, видимо, по домам распределили. Так пять лет жили, ничего не помню – что, как, чем мы занимались, как мы жили. Мы приехали такие завшивевшие, даже страшно рассказывать.
Нас эвакуировали, скорее всего, спрятали куда-то в какую-то деревню. Мы все живы остались, мы приехали – только коросты на голове были, болячки вот эти все, а в этих болячках волосы шевелились – вши, в одежде вши. Вернулись зимой, потому что трясли на снег этих вшей, кучами вши летели. Уж как там мы жили и чем питались… Помню, после войны мы сами копали картошку гнилую, мать пекла какие-то лепешки, с чем она мешала – не знаю. Обратно в деревню приехали мы уже в 1945-м году. Уже, видимо, война кончилась.
В нашем доме, а он у нас огромный был и была солома, сено, был лазарет, видимо, раненые были. И стояли сухопутные моряки в тельняшках, помню, очень много моряков было, у них было оружие. У нас тополя стояли высокие и стояла зенитка, она еще долго стояла после войны. И вот помню, как они нас носили на руках, эти моряки, вкус их пакетиков еды – такая вкусная еда. Нас кормили, носили на руках.
Помню, нам эти моряки питание какое- то дали, то ли толокно какое-то, это было толокно овсяное, то ли картошка с маслом. А вместо сахара был сахарин – по две-три капельки. Помню, что мы кинем две-три капельки, она наварит из ржаной муки на воде эту кашу, и мы вот этой сладкой водой запивали. Мне уже семь лет было. В школу я вовремя пошла, потому что я закончила в 17 лет десять классов. Ну, мы потом дальше стали понемногу работать, помогать в колхозе. Колхоз стал подниматься, норму давали, мы там работали за мать.
Там так было: собирали с поля рожь. Ходили и собирали колоски, все сдавали. Помогали возить на поля навоз, а уже свой огород обрабатывали в последнюю очередь. Помню, что тащили соху, плуг – вручную тащили.Питались плохо, что там. Нас было много, мать старалась нас собрать: вот наварила картошки, мы гнилую карточку, помню, собирали. Что-то она добавляла, а потом пекла лепешки. А потом уже стало что-то расти, картошка – хорошая еда была. Картошки наварит, начистим мы ее, и она сразу нас кричит всех, чтобы мы были за столом, чтобы мы поели. Все работали. Она, наверное, утром собирали нас, как сварит, так накормит, а там уже не знаю, ели мы днем что-то или нет. А сама уходила, оставляла на Станислава и на Валю, на старших, нас троих маленьких. Уходила батрачить в Эстонию. Там немного услышала. Что казнили комсомольцев на том берегу. И коммунистов, комсомольцев туда увезли, они с моей невестки матерью ходили вдвоем. А нас оставляла на старших. Приносила что-то, на хлеб зарабатывала.
А дальше корова была уже, питаться стали. Тогда, помню, сдавали молока норму, если кур держали, сдавали яйца. Если овец держишь, то шерсть сдаешь государству. Какие-то доли отдавали. Молока тоже сдавали норму, нужно было вымесить и сдать. Мы стали уже питаться от коровы. В общем, как жили, так и выросли. В школу ходили мы, конечно, сразу после войны. Учились мы все. Наш отец был старшим и жил в деревне. У отца было трое братьев и две сестры. А у дяди свой дом сгорел, остался петух. У них сгорело все, ничего не было. Дядя ушел пешком в Питер, закончил два высших учебных заведения, он был военным. Он ходил тоже батрачил.
Уже после войны эстонцы жили нормально. Я училась там. Они его помнят, что он пас коров у эстонцев. Еще и нахваливали его. Отношения были хорошие. Нормально было, эти эстонцы даже в наши русские группы хотели, чтобы русский язык изучать. У нас много эстонцев училось. Школа до четвертого класса была в этой же деревне, а средняя школа была за семь километров. Озеро разливалось, мы ходили семь километров пешком, а когда посуше было, ходили три километра напрямую через речку мостик, мы часто падали туда. Так и ходили: собирались и топали семь километров в школу. Волков-то не боялись, мы, наверное, и не понимали, что можно бояться их. Их было много тогда, ведь держали скот, овец. Утаскивали овец, заваливались в хлев. У нас, помню, был отстрел этих волков. Сейчас в заказнике-заповеднике кабанов полно, сохатых полно, даже медведь есть.
Ходили в лес мы часто, ягод полно было. Бои были сильные, мама рассказывала. Когда по мхам ходили, мы находили солдатские трупы. Валялись еще трупы по мхам. Их хоронили, наверное, одежду снимали. Мама стирала и шила нам из их одежды телогрейки. Своя машинка была, шила она нам одежду сама всем.
Учились хорошо, дядя посылал посылки, помню, из Питера. В посылках еда, компот, что-то съестное, одежда. Помню, такие были платья вязаные – трофеи, видимо. Еще никто не носил вязаные платья, а мы надевали – короткие маленькие такие платьица. Потом конфеты там были.Школу мы закончили, мы все учились хорошо. Окончили все трое по 10 классов, Валя и Станислав – 7 классов. Хотя Станислав, вроде, меньше – не успел. Все получили образование.
И мы поехали. Старшая сестра Людмила училась там. Я поступала в медицинский институт. Я помню, уже Людмила поступила, а я не прошла конкурс в этот медицинский институт. Училась на пятерки, а был конкурс 11 человек на место. Сдала экзамены все, а немецкий сдала на тройку, и я не дождалась. Вывесили – тройка, и я забрала документы. А когда забрала документы, дядя меня ругал: «Что же ты ко мне не обратилась?!» Он здесь командовал Северо-Западным, он командовал парадом здесь. Генерал-полковник пограничных войск Малошников Иван Прокофьевич. Он похоронен на центральной аллее на Богословском кладбище. Там от больницы вход один, там были первые могилы. Там четверо похоронены: генерал-майор, генерал-полковник, генерал-лейтенант, а сейчас ближе к воротам. Он меня тогда ругал. А я уже потом подумала: мне хотелось быть врачом, и хорошо, что я им не стала, я ведь до сих пор боюсь укол поставить.
Заставу нашу не восстанавливали. Раньше застава была в деревне Самолва, там был сельсовет, пограничники стояли. А сейчас перенесла на берег деревни Путьково, я еще не видела. Там граница, дежурят они, озеро сейчас же разделилось пополам. Ходит погранкатер.
Живет еще невестка, приезжаем – там такой богатый край, все растет без парников. Там микроклимат: огурцы, сад полный яблок, перешел сто метров – клюква. Кругом клюква крупная, брусника, голубика, черника. А грибов белых – море. Вдоль дороги идешь – с одной стороны и с другой. Спустилась на болото, набрала клюквы. Много видов грибов. Не часто, но езжу. В прошлом году ездила.
Брат тоже работал. В основном был на работе все время, помогал матери. Он механик был, плавал на озере капитаном и трактористом был. И шофером был. Все специальности знал. Ну, жил хозяйством, семья была образцовая, жили хорошо с женой. Хотел машину купить, чтобы яблоки продавать. Помню, когда капитаном по озеру плавал, огурцы-то не все съедали, и вот он нас с соседской девчонкой, просил: «Я отвезу на базар, продадите хоть огурцы!» Привез нас на базар, мы стояли-стояли с соседской девчонкой – не берут у нас огурцы. Сколько можно! Мы их вывалили.
Рыбу ловили, ели. Помню, что молодежь росла дружная. Столько было молодых ребят высоких, красивых. Праздники были: Петров день, Крещение мы праздновали по деревням. Приезжали парни высокие, красивые – полный дом гостей было. Молодежи было много. Гулянья, гармошка, припевки пели, уже жизнь веселее стала.
У меня старшая сестра была певунья, а брат плясал. Она пела все про Семеновну: «Ой, Семеновна, ой, Семеновна!» Разные были припевки. Она была кудрявая, брат кудрявый. А в деревне еще был мужчина Бредин Михаил. Так у него брали даже народные песни. А мать пела на свадьбах. На похоронах голосили.
Немец шел – горело все. А деревня, откуда мама родом, ту угнали, немец гнал. И у маминого брата и сестры в Эстонии было по 4 детей. И все они их оставили, они умерли от голода, кормили их опилками. Та, которая старшая, была сильнее – выжила. Остальные похоронены.Маме было некогда. Уходила работать, приходила уставшая. Она требовала с нас: даст задание, приходит и смотрит, выполнила или нет. А если не выполнила, то прутик был, наказывала нас. Мы где и побалуемся, а уж к ее приходу все чин-чинарем. Уже после войны устроили игру во дворе. Там, где корова, сено было наверху. Мы залезли, прыгали. И накануне зимы провалили потолок на эту бедную корову. И не знали, что придумать, чтобы не было порки. «Мама, мы услышали, что-то грохнуло. Посмотрели – потолок вылетел сам по себе!»
Потом случилось что-то с коровой: стала помирать, а причины не знаем. Мужиков нет, и мать просила Станислава, что-то сделать, ведь мучается корова. И он оглушал, чтобы не больно было, убивал корову. Нам ее пришлось закопать, хотя не проверили мясо. Оказалось, что она проглотила ржавый гвоздь с водой. Она мучилась.
Ну, жили, все нормально было. Жизнь налаживалась. Колхоз был передовой. Празднества были, там погранзона, и все время на Петров день, на день рыбака 11 июля съезжались военные все. На берегу озера 1456 года церковь стоит, построена в честь победы Невского. Там такой высокий берег, на берегу церковь Михаила Архангела. Стоит памятник Невскому и поодаль крест такой. Изречение там: «Сила бога не в вере, а в правде». Шли там раскопки, немцы приезжали и хотели нам доказать, что не было ледового побоища. А во время раскопок из озера доставали шлемы, курганы раскапывали еще. Помню, мама рассказывала, что доставали кости. Современный человек им по пояс, такие большие люди. Деревня, где стоит этот храм, Кобылье Городище называлось. Лошадей, видимо, хоронили. Там кладбище сейчас. Доставали шлемы, кольчуги доставали. Где Вороний камень, бьют ключи подземные теплые, и озеро не замерзает, а чуть-чуть льдом покрывается, и вот он их туда и заманил, они тонули все. Это все оказалось правдой.
