Папушина Тамара Федоровна

Я, Тамара Федоровна Папушина, родилась в 1938 году в декабре месяце. У моих родителей было двое детей: я и сестра, она на год старше меня была. Моя бабушка, мать отца, из Ляминых, а мама, Александра Афанасьевна Головкина, из Ленинграда. В Ленинград она попала в раннем возрасте, в прислугах жила с восьми лет. Маме было восемь лет. Сперва у нее умер отец, он вернулся с гражданской войны раненый, а моя бабушка была очень мастеровая, она выделывала шкуры. Надо было как-то семью содержать, она на речке полоскала шкуры и застудила коленки. Она тоже быстро умерла после отца. Мою маму взяла соседка к себе. На Площади Мира они жили все. Ну, восемь лет ей было, какой работник из нее.

Мама 1916 года рождения. Но мама была такая шустрая, рукодельная. Она вязала, брала пряжу в Елисеевском магазине, там отдел был, где выдавали пряжу. Мама вязала, а потом изделия сдавала в этот магазин. Тетя Таня, которая старше мамы на год, осталась, во время войны ее взяли в работники, она пасла коров, а зимой ухаживала за стадом, так и осталась она в Великолукской области. А после смерти мама еще выходила замуж, чтобы детей как – то поднимать, и полтора года младшей ее сестре, и тогда всех детей – кого родственникам, кого в детдом. Этот маленький ребенок остался, его отчим отдал сестре, как он говорил, в Царицыно, маме сказал, Волгоград потом назывался. Мама пыталась перед войной, как раз в 1941 году, она попыталась узнать, где этот ребенок. А у мамы уже нас было двое, уже жили они здесь в Никольском. Спросила, где их сестренка, ходили слухи всякие, что девочку убили. А она сказала: «Ты хочешь, чтобы я дошла до полиции?» Он и говорит: «Пожалей мою старость, я узнаю». И в этот день она ему приказала в строгом порядке. Она выходит на улицу, в этот же день и объявляют о войне. И знаете, она говорит, что из Ленинграда даже было трудно выехать, а мы-то маленькие, остались одни, с соседкой. Мама так все ходила прислугой, ее хозяйка отдавала. Потом ее отдали в Тосно к учительнице одной. У учительницы был сын, она его в школу провожала. Он ненадежный был. – Замарашка такая, чего ты за мной идешь?- А мне сказала мать, чтобы тебя в школу провожать!

 И она с восьми лет состояла в профсоюзе. Уже считалась работницей. Она пошла в райсовет, чтобы платить взносы профсоюзные. Маме было тринадцать лет. А женщина, которая принимала взносы, ее спрашивает: «Девочка, что ты так в прислугах будешь жить, давай мы тебя устроим работать!» Мама так обрадовалась: «Да хоть сейчас!» И они дали ей адрес завода стекольного Бадаевского. Она тут же пошла пешком. Доехала до Саблино – пешком, в ботиночках. А мороз! Пришла на Бадаевский завод с направлением. Куда ее? Говорят: – А будешь в столовой работать?- Буду!- Тяжелая работа для тебя! – Все равно, я согласна на все!

 И она пришла в столовую. Заведующая столовой говорит: «Вот, девочка, будешь мыть эти котлы, полы – все». Мама рассказывала, что стала мыть, а сама маленькая, худенькая. А они смеются: – Сашенька, мы тебя будем за ноги держать, чтобы ты не поскользнулась! А жить матери негде было, ее взяла к себе повар. Говорит: – Сашенька, ты у меня будешь жить! – А как мне платить вам? – Рассчитаемся! И повар ее взяла к себе. Мама рассказывала, что раньше заканчивала работать, пойдет на Песчанку, наберет дровишек и принесет домой. Топиться надо было, должна была помогать. Вот так она и оказалась в Никольском. Потом уже до совершеннолетия почти дошла. Устроилась на этот завод имени Бадаева. Она такая работящая была, она в Стахановское движение попала. У нас даже жива ее машинка, которой ее премировали, до сих пор на ней я шью. Самая надежная – «Зингер». 1936-й год где-то.

Она замуж вышла. Мой папа подвернулся, когда она повзрослела. Мой отец – Папушин Федор Петрович. Его мать, Александра Афанасьевна Головкина, была домохозяйкой, у нее пятеро детей было, сыновей, она растила сыновей. Она из Ляминых. Она была в общем-то из богатой семьи, но так как она вышла замуж вопреки желанию отца за моего деда, ее лишили приданого. А мой дед был веселый, на гармошке играл. Отец жил за Прогоном в двухэтажном деревянном доме. Для него это была вторая семья, вторая жена, первая умерла.

Перед войной мама родила двух девочек, отец работал на Ижорском заводе. На завод добирались пешком через Мишкино, но в основном ходили через речку. Началась война. Отец получил бронь. Ему надо было на работу в пять часов вставать. Перед приходом немцев мы были на берегу реки, и мама говорит: «Федор, а чего грохот такой стоит по Никольскому?» А это на мотоциклах немцы заезжают в Никольское. Как мама говорила, что с хлебом и солью встречали их.

Мама поднимается и говорит отцу: «Пойду я, не ходи ты!» Она поднимается из-под горы, а немцы уже наших птичек ловят – цыплят. И маленький поросенок был, месяца три, наверное. Тащат этого поросенка, он орет, кур гоняют немцы. Мама и говорит: «Оставьте, у меня же дети!» А они: «Давай еще яйки, масло!» А она говорит: «У меня ни яйков нет, ни масла тем более!» В общем, все они это забрали. И, разумеется, отец на работу не попал, они слишком рано пришли, он не успел даже уйти на работу. Вот такие дела. Мама же наша была передовая – стахановка, она была комсомолка. И она свой комсомольский билет спрятала под обшивку крыши. А потом стали комсомольцев и партийных забирать, кого расстреливать, кого чего. Мама, как говорится, грешен – не грешен, но спасаться надо было. Она достала этот комсомольский билет и сожгла его.

Ну, разумеется, нас из дома выгнали, нам жить было негде. Село большое было. Нам место дали в доме со старостой за стенкой. И мама рассказывала, что встречные окна были закрыты где одеялом, где как, потому что напротив была виселица. Повесили милиционера. А Мишу Осипова, с одной ногой, привязали и несколько дней его держали привязанным к столбу. А когда милиционер висел, мама нам говорила: «Не открывайте окно, не смотрите!» Маленькие дети, знаете. Ну, что делать! Папа молодой, немцы вот-вот его пристроят для себя. А дядю Петю, младшего брата отца, гоняли в Красный Бор, потом попал в Поповку копать рвы. Дядя Петя убежал в партизаны, он здесь убежал. Тут уже начинается напряжение. Старостой был дядя Миша Папушин. С него же требуют. Ему как отвечать перед немцами за своего племянника? Он с очередной работы не вернулся. А немцы стали уже к деду приходить: «Где ваш сын?» Он говорит: «Не явился! Куда вы дели моего сына?» «В партизаны ушел, убежал!!!»

 Тогда наши стали подумывать. Уже дедушка говорит: «Федор, уходи!» И вот отец взял полозья от детской кроватки, нас собрали и поехали, куда глаза глядят, даже не знали куда ехать, уже доехали до Луги. И по дороге офицер немецкий остановил отца. Мама говорит: «Ну все, попались». Они же партизанами считались. Правда, я хочу сказать, что среди немцев были всякие люди, как и среди наших были. Сразу документы показал. А офицер и говорит: «Помоги сено солдатам погрузить!» Там был стог сена, им надо кормить же лошадей. Ну, папа помог – погрузил. А немец, как говорится, не рядовой. Он офицер, маме показывает фотографии – двое детей своих тоже. «Вот у меня тоже киндер, детишки маленькие дома!» Конечно, из них не все хотели войны.

Среди них всякие были. А отца, как закончили грузить сено, отпустили. И вот мы потом дошли до Луги, уже добрались до города Витебск. А там мамины два брата были, один был директор совхоза, другой был председатель сельсовета. Родители нашли, где они живут. Но жена брата, который был директором сельсовета, их не пустила: «Шура, уходите, не останавливайтесь у меня. Только что убили и мужа, и сына забрали!» Он же был руководителем, его забрали и расстреляли. И у второго брата тоже не остановились. Уже не стали у своих останавливаться. Раз они сказали уходить, потому что уже под наблюдением, родители развернулись – и обратно.

Дошли они до Витебска. В Витебске проходят мимо парка, а в парке люди ходят, мечутся. И там ров – выкопана была траншея, расстреливали и убивали людей. Так вот родители говорили, что неделю вся земля колыхалась. Добрались мы до Великолукской области, станция Насва, а оттуда уже отца направили в деревню Трутрино. Там была партизанская ячейка, она там работала. Отец уже из той деревни попал в партизанский отряд. Мама пока с нами была в деревне. Как только входили немцы, отец забирал нас к себе в партизанский отряд. И вот у меня еще метка здесь осталась – ошпаренная рука. Мы сидели в землянке, где сделаны два-три яруса для сна. Только детишки в землянке находились. В землянке было сделано, мне запомнилось, такое маленькое стекло-окошечко, только видно, как точка. И начали бомбить это место. Партизанский лес бомбили. Осколок влетел в это окошко, а мы сидели около чугунки, на чугунке стоял чайник, труба выведена наружу,  кипятился чайник. И этот осколок как влетел прямо в трубу. Труба упала на чайник, а чайник на меня. Рука была ошпаренная. Память – метка войны. Потом уже, как только немцы из деревни выходят, нас отец пристраивает жить у бабы Дуни. Как только немцы появляются, отец нас к себе. А мама как связная была. Да, партизанам хлеба пекла и шила. Научилась и шить, и мотать, и вязать. Она шила на этой машинке партизанам всякие тужурки и все прочее. Но последний раз, уже была зима, который год – не буду говорить, отец вбегает ночью туда, где мы жили у этой бабушки, а мы на полу. Маленький домишко, мы все разместились, кто как – вповалку. Отец выполнял партизанское задание, они подорвали склад немецкий за речкой. И вот только видим, что это зарево, все это рвется. Ну, отца, значит, могут ловить, искать. Отец меня завернул в какие-то тряпки, мы пробежали несколько домов. А вьюга – февраль месяц был. Забежали в какой-то дом, а никого в доме нет, но горит огонек коптилки. Отец положил меня на постель чью-то, а я как была – в чем спала, голенькая. Вот у меня с тех пор заболело ухо. А мама потом и говорит: «Знаешь, Федор, оставь нас, беги, чтобы мы не были тебе обузой, беги в расположение лагеря!»

 Отец прибегает уже в расположение лагеря, а там уже немцы и со старостой. Ну, отца забрали, как помню из рассказов отца, их куда-то в Латвию в концлагерь забросили. Но недолго был, только неделю. Я помню, как к нам приезжали бежавшие из лагеря. Приезжали на «Сокол», когда мы сюда уже приехали, и рассказывали, как они и что. Отец из Латвии попал уже в действующую армию, на фронт. А нас как он разыскал?! При наступлении на Берлин они освобождали лагерь, не знаю название его, но факт в том, что, когда они вбежали на территорию лагеря, открыли ворота, бежит навстречу тетя Таня Миронова из Никольского, Аркадия Миронова мать. А они были на немецкой стороне. Там же лагерь был разделен на сектора, американский был сектор. И они спрашивают: «Татьяна, а где Паня, которая с галстуком пионерским?»

А ее семья находится у американцев. Потом он связался с сельсоветом, где мы после освобождения территории находились, написал, где находится тетя Таня. Так мы и связались. И потом, чтобы вернуться в Никольское, в свои родные места, надо было получить разрешение. Нужен был вызов родственников из Никольского. И вот поэтому дядя Ваня, муж тети Пани, маминой сестры муж, он за нами приезжал уже туда. А отец был на фронте в это время. Он в 1946 году пришел.

Мама и папа одного года рождения, месяца и числа. Я у папы спрашивала,  как же он так маму нашел, чтобы одного года, месяца и числа. А он и говорит: «Я сидел на скамейке у Дома культуры, где Никольский пассаж сейчас. Фонтан там же был. И идет такая стройная девушка. Воскликнул: «Ах, какие ножки!»

Он был шутник у нас, веселый человек, характерный был. После войны когда вернулся, явился в военной одежде. А мне соседка, тетя Вера Иванова, кричит: «Тамара, папа приехал!» Такой веселый он был, интересный человек. А приехали, жили-то мы все в одной комнате: их было четверо, явились из Германии, и нас трое. Мало того, потом через некоторое время тетю Таню привезли, вот мы все в одной комнате жили.

Когда приехали, еще «Сокол» не восстанавливался. Мы еще с этого завода таскали с мамой где раму, где дверь, где доску какую-то. Полов-то не было и рам не было. Мама сама и рамы сделает, дверь сама навешивала. Она у меня на все руки была мастер, жить надо. И отец когда приехал, уже мы под крышей, а еще, бывало, первый раз когда ночевали в комнате, которую она строила, потолка-то не было, а он нам прислал плащ-палатку черную. А мама, значит, сделала нам кровать – металлическую из дивизиона мы притащили, она матрас сделала – набила осокой. И вот мы лежим с Людмилой вдвоем на этой кровати и считаем звездочки в небе.

Потом мы ходили в этот третий цех, доски настилали, потолок, мама сама все делала. Сами утеплялись, а потом люди стали приезжать, места занимать, и отец уже приехал, здесь уже и крышу сделали нам. После войны он на Ижорский уже не пошел, потому что туда вообще не добраться было. Он работал в СМУ. Какое-то там строительно-монтажное управление было при заводе «Сокол». И он там работал столяром, у него было много учеников: Миронов Саша учеником был, Новиков, Галины Ивановны муж, в учениках был, много ребят было.

Отец, когда он выезжал из Германии, спрашивал, что привезти? Мама пишет: «Ради Бога, не надо! Это все людские слезы!» Некоторые, знаете, как приехали из Германии, понавезли того, чего только сейчас увидеть можно. Отец привез несколько метров фланели, нам же в школу надо идти. Пестрая фланель, теплая. Мама нашила нам платьев с Людой. В первый класс пошли в этих платьях, в новых. Отец строился. В 1946 году в июне месяце он где-то демобилизовался, и сразу же, поступив на «Сокол», в банке взял ссуду. К нам парень забрался в дом и утащил эту ссуду. А папа строится. Мама и говорит: – А как же мы будем? – Ничего, у меня руки есть, проживем на халтурах! Им дали лес в Перевозе на Песчанке, а лес давали не строевой, а тот, который уже усохший был, который в войну поврежден. И они вдвоем с матерью там выпиливали лес. Вот у нас еще осколки видны в коридоре – порван лес. Поэтому сейчас и жучок жрет стены. В общем, с мамой выпиливали, с мамой сплавляли на речку бревна, сплавляли в плоты, а вот здесь они уже их вытаскивали. Мама уже беременная.

В 1949 году отец у меня умирает скоропостижно – заворот кишок. Видимо, надорвался. Коле два года с несколькими месяцами. А в 1951 году мы сюда переехали. Но как сюда мы переехали! У нас русскую печку на скорую руку дядя Яша Королев сложил. Она же много места занимает, еще потом перекладывали, поставили плиту со щитом и круглую печку. В 1951 году мы сюда переехали в мае месяце, еще не закончив школу. До окончания школы мы переехали. Ну, какой дом, только вот была русская печка, которая дымила. Это же ужас, когда мама затопит печку. Ужас. Сами мы у матери были, мама нами распоряжалась. А что, ей одной не справиться. Она устроилась работать в школу техничкой, уборщицей, а мы молоточком проходили все швы мхом, конопатили. У нас было такое задание. А света не было, только коптилка. Свет уже потом дали. Нам никто этого не делал: нанимали, коллективно покупали столбы, платили, и нам свет проводили уже через несколько лет.

 В школу я пошла в семь лет, в 1944 году. Я 1938 года, декабрьская, Людмила старше меня на год, мы пошли уже в один класс с ней. Несколько классов в одном помещении учились. Первый класс, второй, третий. Рядами. Девчонка я была смышленая. Первой учила нас Антонина Григорьевна Петрова. Она нас спросит и даст здание. Я сделаю. Она второму классу дает задание и нас спрашивает. И я тяну руку, первоклашка. «А ты чего?» Она думала, что я в туалет. А я: «Отвечать!» «Ну так отвечай!» Она потом отцу сказала: «Знаешь, девочка у тебя смышленая, она хочет учиться, сделай ей доску! Пускай дома решает, занимается. Хочет человек с опережением учиться, так пускай!» И вот в 1949 году отец скоропостижно скончался, ну получилось так, вы знаете, как сердце его чувствовало. Ему было всего тридцать три года.И вы знаете, он приходит домой, и говорит: «Шура, а я без зарплаты!» А она и говорит: «А как же мы жить будем?» А он говорит: «У меня много халтур!» А он и рамы, двери, кому чего – все делал. А мама вязала еще, она рукодельная была. В тот период уже корову мама купила, и мы имели свое молоко. А когда папа умер, корова была не отелившаяся еще. Она стала телиться и не растелилась. И, царство небесное, Сысоев фельдшер был – ветврач, самоучка. Отец Кости Сысоева и Леонида. Они с Костей сидели около коровы. Но она не растелилась, и им пришлось ее заколоть.

А отец у меня уже умер девятого декабря, а мать перед этим говорит: «Что же мы без денег, а Тамаре день рождения, ты обещал ей подарок!» И он говорит за три дня до смерти: «Тамара, я тебе преподнесу такой подарок, что ты будешь помнить меня всю жизнь!» И девятого он умирает. Десятого мой день рождения. В канун моего дня рождения он умирает. Вот тогда я и заболела. У меня и легкие, и сердце. Я даже помню, что был тогда как инфаркт. А тогда было не понять – сердце и сердце. А маме говорят: у нее порок и все такое.Я уже узнала, что был инфаркт, когда стала учиться в институте. Да, вот такие дела. Потом переехали сюда, мама сразу работать в школу техничкой, Коля у нас был маленький еще. Мы с Люсей по очереди в школу ходили, я в первую смену, она во вторую. Я с мамой иду утром – ей помогать: дрова носить, растапливать печки. Нужно было протирать подоконники, парты, чтобы пыли не было. Мама кипяток кипятила, я бегаю, проверяю по этажам печки, а самой надо учиться. В школе два этажа и в каждом классе была круглая печка.Классов не помню точно, сколько было, но порядочно. Для меня было много. Но я не ходила, я бегала, я летала, как говорится, по этажам, чтобы нам успеть к началу занятий, чтобы печки истопились.

Еще бывало, что не совсем, я в перерыве еще помешаю, проверю. А бывало, что меня учительница и пораньше отпускала. У нас Галина Марковна после была, а Антонина Григорьевна, учительница, ее сын учился, по-моему, старше классом, она от голода, бывало, сидит и семечки щелкает. Какие семечки – тыквенные или какие есть. Засыпает за столом от голода, от всего.

А бывало, накосим в третьем цеху косой сныть. Мешок припрем домой. Разберем, мама ее ошпарит и пошлет меня купить месенки, которую привозили с Прибалтики. Бывало, стаканами покупали. Это комбикорм для скота. Мы его ели. И вот она зальет сныть эту, как щавель, и комбикорм. Бывало, покупали комбикорм пластинками, а иногда просто уже размолотый. А посуды не было. Московский дядя Андрей вот в эти плафоны со столбов белые керамические дно вставит. И мама наварит типа таза этой баланды. Мы поедим, живот вот такой. А есть еще хочется. Вот такая жизнь была.

Потом уже школа. Я закончила десять классов. В 1953 году у меня была травма коленки. Мы ездили в Колпино покупать продукты – у Нади была свадьба, а ходили через Саблино. И вот, где кинотеатр «Пламя», его восстанавливали, я споткнулась о парапет и упала. Коленку расшибла. И уже на свадьбе я чувствую, что у меня болит нога, коленка. Я еле до дома дошла со сто шестидесятого дома. Пришла домой, а к утру у меня нога вот такая, температура сорок – сорок один, я вся красная, нога красная. Мама уже в понедельник пошла на «Сокол». Она попросила у председателя профкома, Гордецкий по-моему, чтобы дали скорую. Только там была скорая, больше нигде. Он пошел к директору: «Так и так, у нашего бывшего работника дочь в таком состоянии!» Дали скорую, и меня свезли в больницу железнодорожную в Саблино. А там хирург посмотрел и говорит: «Ампутировать по бедро». И понимаете, с пятнадцати лет я была бы без ноги. А мой отец там умер. А я говорю: «Ни за что не дам, везите меня в Колпино!» Такая я настырная. Мама стоит, плачет, не знает, что делать. Но врач, такая женщина добрая, она позвонила в Колпино, а там Хрусталева работала хирургом. Это дочка нашего бывшего Хрусталева, который до войны был главврачом в Никольском. А он уже не работал, а только разъезжал по Союзу, консультации давал. «Вот, – говорит, – у меня девочка пятнадцать лет, у нее такое дело, что делать? Она требует, чтобы я переслала ее к вам». Она говорит: «Привозите!» «А как? На чем привозить?» «На поезде!»

На вокзале нашли цыгана с телегой, попросили, чтобы меня от больницы довез до станции Саблино. Там недалеко, транспорта другого нет. Врач дала медсестру, сопровождающую меня с мамой. Погрузили меня – больные помогли поднять. Носилки дали даже, меня пихнули в вагон на носилках. Только проходят кондукторы и спрашивают: «Она не заразная?» Мама говорит: «Нет, не заразная!» Приехали в Колпино. Скорая нас встретила. Такая низкая машина, белая, легковая. Меня погрузили. Приезжаем, врач выходит эта Хрусталева. Она делала операцию мужчине, и тот умер во время операции. Она такая расстроенная! А я говорю доктору: «А вы мне ногу отрезать не будете?» Она посмотрела: «Нет, ну что ты! Ни за что! Чтоб в пятнадцать лет без ноги! Будем лечить!» И, мне кажется, что даже легче стало. Посмотрела на меня и говорит: «Ну ладно, поднимайте ее наверх!»

 Мне, когда уже делали на рентгене снимок, а нога у меня как бы поджата, я не могла ее разогнуть. Они мне сделали морфий, и твори со мной, что хочешь. В общем, ногу выпрямили, сделали рентген, и я уже потом очнулась в операционной. Я уже глаза открываю, надо мной вот этот плафон, врачи. Я говорю: «Доктор, нога-то у меня цела?» «Ну что ты, конечно! Мы тебе гипс сделали – от самой шеи до самых пяток!»

Я была, как в корыте. Вот таким образом я попала сюда в добрые руки. У меня было разрушение надкостной ткани бедра, получилась гангрена. И представляете, что я почти три месяца была в гипсе. Мне один гипс сняли, другой гипс наложили. Но когда последний снимали гипс, то вместе со шкурой. Обнаженное все было. И я в этот период очень быстро выросла. Еще врачи смеялись: «О, как ты у нас выросла! О, как мы тебя лечили!» И вы знаете, у меня одна нога короче другой. Вот эта часть была в гипсе, а эта была свободна. Она росла, и я такая длинная выросла.

Сняли вот этот гипс, а мне ходить-то больно. И я думаю: что же я такая кривая и буду?! Нет, нет! И вызвали из Пушкинского тубдиспансера. А Хрусталев был в командировке. Врач пушкинский посмотрел и сказал: «У нее туберкулез костей!» А Хрусталева не согласна! Тогда она и говорит: «Вот приедет мой отец, мы подождем недельку, он сам посмотрит и все решит! Но никакого тебе туберкулеза не будет!». Вот он приезжает и сразу заходит. Такой в костюмчике, холеный такой. Вот знаете, добрых людей по-доброму и вспоминаешь. Раньше бывало, входит врач с историей болезни. Каждый день, если врач смотрит, каждый раз и заполнял историю болезни. А теперь этого не делают. И он говорит: «А как папа-то? Жив?» Я говорю: «Папа давно ушел, три года тому назад. Такое дело, доктор! А я пойду нормально?» А он говорит: «Ой, еще на лыжах будешь кататься и никаких институтов туберкулезных!» И говорит своей дочери: «Через неделю можешь ее выписать, сейчас поделать ей ванны!».

А у меня уже белье, одежда отправлены домой. Ну что делать. Меня в ванну. Ванна, ванна, никаких лекарств. Простая ванна! 1953 год. И в эту ванну мне помогли забраться. Я полежала, надо было вставать, а мне не встать. А как же мне выбраться из ванны? Я же закрыта на щеколду. Так уже больной забирался через переборку, чтобы меня вытащить и дверь открыть. Вот меня подержали несколько дней, а как раз дежурила Екатерина Плыгавко, это моя тетя двоюродная, двоюродная сестра моего отца, она с врачом дежурным переговорила: «Слушай, я заканчиваю работать, и когда я там – через несколько дней на работу приду. Как она доберется? Давайте я ее отвезу». И она меня взяла. А Барышев на маленьком автобусе ездил уже от Перевоза до Поповки, автобус пустили на мое счастье. А одежды-то нет, в чем ехать. Одна больная отдала свои чулки на резиночках, дали тапки больничные, но с возвратом. Все возвращали. А Екатерина Михайловна дала свое платье. Там у нее юбка или что. И свою кофту отдала, сама в рубашке осталась. Нарядили меня. И вот идем мы по Советскому, встречается нам Анна Алексеевна Алексеева. Я выросла, пополнела немножко. Она так оборачивается, еще смотрит. Я говорю: «Анна Алексеевна, это я!» «Да ты что! А мама все плачет!» Потом Тая Федоровна Романова мне встретилась: «Тамара, это ты?» Катя говорит: «Да, это она, под моим руководством!» И тут же нас обогнали, пришли и маме сказали: «Тамара идет твоя!»  А меня-то в Пушкин отправляли, в туберкулезный институт! Мама говорит: «Да не может быть. Ну что, смеешься?» И я вхожу во двор: «Мама, это я!».

И вот, вы знаете, что Хрусталев порекомендовал: никаких лекарств, только баня – париться. И всю жизнь я хожу в баню и парюсь, в каком бы ни была состоянии, даже после инфаркта – и то парюсь. Пока я росла, десять классов закончила в нашей школе в 1956 году.

В девятом классе у меня было освобождение от экзаменов. Помню, я готовлюсь сижу. Если я ничего не понимаю, я вызубрю. Сижу, штурмую. Смотрю, Павел Андреевич Филимонов идет, наш классный руководитель. Он с мамой переговорил, заходит: «Чего делаешь?» Я говорю: «Учу, к экзаменам готовлюсь!» Павел Андреевич говорит: «Все оставляй, отдыхай, иди маме помогать! У тебя оценки хорошие, мы на педсовете решили освободить тебя от экзаменов!». Вот так, в девятом классе я не сдавала, в десятом сдавала. Мне же маме нужно было помогать. Я одна училась с завода, со мной еще Азы Сысоевой сестра на подготовительных начинала, потом она бросила – тяжело.