Я, Паэгле Серафима Михайловна, родилась в городе Тосно в 1932-м году, крестилась в церкви тосненской, которая сейчас на Ленина – бывший Дом культуры.
Мама и папа тоже коренные жители Тосно. А родительница папы рано овдовела, папа был самый маленький, три сына их было – Александр, Иван и Михаил. Бабушка у нас была удалая, она держала несколько лошадей и имела в Тосно несколько домов. Дома были – от маленького мостика второй дом, его недавно снесли. А папина мама дом построила, где наша первая пятерочка, когда едешь из Ленинграда. Этот дом сгорел. Меня еще не было. Но, по рассказам, в 1916-м году построили на Володарской двухэтажный дом, и он тоже сгорел. После на этом месте был выстроен дом, его недавно снесли, продали его. Бабушка торговала сеном, нанимала других лошадей. Она рассказывала: вот едет большой обоз, на первом взрослый мужчина, на втором и последнем. А на остальных – мальчишки маленькие, когда устает первый вожак, он садится на последнюю подводу, а тот пересаживается, вот так ездили. Мама его умерла, по-моему, в 1922-м году. По рассказам мамы, старшая сестра подбежала, сказала, что бабушка пить просит, пока мама ходила, она и умерла. А отец мамы хотел, чтобы все дети были с образованием. Зимой семья жила на Петроградской, он работал на Путиловском заводе. Было шесть детей, три дочери и трое сыновей, летний дом был у нас, где новый Дом культуры, где-то в этом районе. На шесть окон, но я была маленькая еще, его продали и сделали на два дома, чтобы одному брату дом сделать и другому. И что знаю, старший брат имел в то время три образования: Казанский университет, Ленинградский сельскохозяйственный, а третье образование я забыла. Я помню, его страшно не любила. Он жил в городе на Литейном. У него жена была из Казани, и еще сын его к нам после войны приезжал. Один брат туда ездил тоже. Один брат был на Первой мировой войне – 1914-1918-й годы. Он воевал, был в плену и жил там несколько лет. Я не знаю, в какие годы, но за несколько лет перед самой войной он вернулся домой, построил на Колхозной улице дом, и была у него книга. Эту книгу все потеряли, это тогда не надо было. А у мамы, старшей его сестры, тогда была церковно-приходская школа. Мама очень много читала, грамотная была. Средняя была маленькая, а младшая сестра мамина долго жила после войны. Работала в тосненском Сбербанке, потом, по-моему, какое-то время занимала пост председателя поссовета, а потом в райисполкоме. Еще был один брат, он был лесничий, его убили в лесу. Мама никогда не работала, в то время женщины мало работали. Я родилась вообще девятым ребенком, но первые две девочка сразу умерли. Передо мной мальчик Васенька, у меня портрет есть, 1929 года рождения, он умер в год и восемь месяцев. Я была шестая, и вот мы все дожили до своих лет. Самая старшая сестра умерла в девяносто два года. А братья имели образование в какой-то мере, один работал мастером – сначала называлась Электросеть, а теперь Ленэнерго. Старший брат воевал здесь на Пятачке. На Ладоге он был авиационным парторгом среди женской эскадрильи.
Я пошла в школу в 1940-м году. Восемь лет мне было. Пошла в школу в Тосно, школа называлась Красная железнодорожная школа, теперь это гостиница, окончила там первый класс. Первую учительницу помню даже внешне. Ее звали Татьяна, а отчества не помню, где-то полгода она нас учила, а потом пришла молодая преподаватель, она закончила институт, и ее прислали по направлению. Она там жила, помню даже дома, где сейчас «Аскания», вот тут дома были. И она жила в этих домах, а мы ходили, она все время со мной ходила из школы домой, а то было далеко, но забыла я ее, не помню. Парты были на два человека, и после войны были такие же. И класс был у нас в Красной школе на втором этаже, а на первом был большой класс по количеству учеников. Помню, как проходили елки – очень интересно, в школе ведь тогда какие елки отмечали!
Я помню, где был универмаг, как ходили мне подарки покупали, платья. Мне исполнилось девять лет. 22 июня 1941 года я занималась у дома под яблоней, и мама кликнула: «Сима, иди домой, началась война!» . Когда пришли фашисты, мы ушли в лес и жили в лесу. Там не одна семья жила, у нас уже были окопы по одной стороне и по другой, тут были с коровами, с хозяйством, со всем. Была поздняя осень, когда начали листовки бросать немцы: если мы оттуда не уйдем, то нас будут бомбить, вроде того, что мы партизаны. И стали все потихоньку выходить со своими вещами, в то же время большинство держали коров, кур. У нас свиней не было, а куры, коровы – всегда. А вот до Финской войны у нас была лошадь, когда началась Финская война, у нас лошадь взяли и не вернули. Когда мы вернулись в Тосно после леса, это где-то октябрь, холод был. Месяца два-три там жили. И ведь успели окопы сделать, землянки, и с коровами, вот это мне запомнилось, мы бегали ребятами.
И дальше стали жить. У нас дом был приличный, как называлось – шесть на двенадцать, большой дом. Немцы заняли две большие комнаты, а нам дали проходную, и чтобы мимо нас они не ходили, мы сделали временную перегородку. И стали жить отдельно. Одну из сестер взяли работать уборщицей. В старом исполкоме она убиралась у немцев. А которая передо мной родилась, она 1926 года рождения, она совсем молоденькая. Она убиралась на лесозаводе. Молодежь посылали в Никольское за кирпичами, а там на той стороне русские. И чтобы они не бомбили их, наша молодежь пела советские песни – «Катюшу» и другие. Сестра рассказывала, что сразу стрельба прекращалась, и вот они туда ходили за кирпичами. Немцы долго жили у нас. У нас загородку-то сделали, а немец красивый молодой стал хулиганить, ломать. Мама сказала, что пойдет в комендатуру, что он хулиганит. Он сказал: «Матка, не надо!» А мама говорит: «Бери молоток и прибивай!» Он прибил. И он с нами подружился. Он стал носить маме чай, стал говорить: «Матка, ставь самовар, будем чай пить», – и придет. А что мама? Надо ставить. Он чаю напьется и поет русские песни. Вот одну я запомнила: «Дайте лодочку-моторочку мою, перееду на ту сторону, где милочка живет». Но он пел в рифму, конечно. А потом спать ложиться – берет меня за руку и засыпает. Он маме говорил: «Не бойся, у меня такая же дочь». Меня немцы звали «дашесдойчикин». А сестра, которая постарше, она меня одевала, увидела, что конфету дал кто-то. Сейчас вспоминаю, что в этом немце, который с нами подружился, было что-то от русского. Он пел русских песни много, и вот все чай пил. И переживал о дочке. Один немец меня бил. У нас родственников много в Ленинграде, у нас была хорошая посуда. Сравнительно дорогая такая. И чашки, тарелки. Статуэток было тогда много. А статуэтки остались в той половине, где немцы жили. Я пришла – нет статуэток! А кто-то сказал, что они у соседей. Я залезла к соседям на подоконник с улицы и вижу, что наши статуэтки там. Я часть, конечно, взяла. Немец промолчал. Поймал меня на улице и поддал мне.
У нас были маленькие карточки. Я с котелками ходила на кухню. Через дом была у нас кухня. Мне немец скажет: «Иди цукер кушай!» Суп, если оставался, он давал ребятам. Не хулиганил. У нас же была корова. Какое-то время она была, а потом корову убило, и немцы ее забрали на мясо. Кур немцы, конечно, съели. Немец давал нам песку за яйца. А потом есть было нечего. Но ведь было и много хороших немцев. Был поляк у нас. Он, наверное, был вор или спортсмен. Он прыгнет, а медленно поезда шли, и бросит овса нам мешок. А жернова были у всех сделаны. Мама молола зерно. Кисели делали, лепешки. Ни коровы, ничего не было, питались, чем могли, я теперь даже не знаю, как мы выжили. Даже до отъезда, когда нас повезли в Латвию и по карточкам давали хлеб, то он был с опилками. Пекарня была на Октябрьской, на Балашовке. Турнепс сажали. Картошки не было, турнепс нас выручал, он такой большой вырастал.
Турнепса было много, но это для скота. И вот ходили мы маленькие с котелками: «Дай мне, дай мне!» Просили поесть у немцев. А сестра, которая постарше, ходила на бойню. Там были хулиганы всякие. Стоят все, а другие немцы были нахальные. Возьмут и всех обольют. А когда хорошие, доставались кишки. Их чистили, мыли. Я теперь вообще не могу понять, как мы выжили. Вот и стирать было плохо. Бани топили, были вши у всех. В районе, где большой мост в Тосно, Козья слободка назывался, там было здание, как барак построенное. И там парили одежду нашу, обривали голову у всех. А сестра, которая постарше, у нее косы такие были, и она не дала остричь их. И потом мама керосином ей чистила. Много чего и страшного было – бомбили. Так как мы жили у самого вокзала, ночевать мы ходили далеко туда, ближе к лесу. На этой стороне речки Тосны, но ближе к лесу, а однажды мы решили не уходить. У нас тоже был окоп, в нем были такие большие нары, мы высоко спали. Но окоп наш наполнился водой. А у соседей не было воды, и там такая тетя Лена, мы с мамой пошли туда. И в окоп попал снаряд, где мы ночевали. Меня засыпало. Но я, наверное, была без сознания. Нас отрыли. Как говорят, что хорошо рикошетом, в основном удар рядом был.
Остались мы трое живы, но были засыпаны. А потом мы еще один раз не добежали до места, и в этот дом попала бомба. А туда прибежало несколько человек. Двоюродной сестре ногу повредило. Но ее очень ранило, она у нее плохо срослась. После войны тетка более-менее была обеспеченная, она, конечно, ее по институтам возила. Я и мои сестры были все в осколках. У меня долго были шрамы везде, и сейчас так, как точки. Вот такие моменты были. Два года жили в Тосно во время войны. А потом в октябре или в сентябре 1943-го нас вывезли в товарных вагонах. Помню еще момент. Переехали границу, и нас всех высадили и отсеивали с нашего состава в Германию. Сестры как-то быстро сообразили. У нас рядом соседка одна пожилая и еще два пожилых человека. И мы разделились: сестра подошла к двум пожилым, будто она с ними, а соседку мы к себе взяли. И получилось: два пожилых, ребенок. И мы в Германию не попали. Немцы не стали фамилию вспоминать. И наш состав повезли город Прекуле, к хозяину в Грамзденское.
Мы ездили после войны туда. Нашли дочь, но она ненормальная такая. Хутор был приличный, дом двухэтажный, много сараев, много коров, дом большой. И там две сестры доили коров, рано вставали и за коровами ухаживали, а мы как раз приехали, я пасла коров. Девочка латышка была постарше меня, у нее мама работала горничной у них, и она со мной пасла коров. А моя мама при кухне работала. Там был мужчина, его жена была хозяину сестра, и он тоже работал, он много лет жил в России. Он симпатизировал маме. Помню, нечего было обуть. Он пришел и говорит по-русски: «Где-то в кладовке есть же от детей сапоги, давайте найдем!» Они меня не Сима, а Зима называли. «Зиме нечего надеть!» Пошел, разрыл, принес мне сапоги.
А потом нас снова стали отправлять в Германию от хозяев. Почему-то нас с мамой в Лиепаю привезли, а сестер – в Литву. А Литва, значит, была рядом, они рыли окопы. Потом все, которые жили в Литве, стали просить начальство: «Давайте их соединим, чтобы или туда, или сюда!» И за нами прислали подводы и привезли в Литву, где копали траншеи, окопы. Жили мы там в амбрах. Самые настоящие амбары: кто-то на первом, потом лестница, и на втором спали. Я никак не могу понять, как женщинам там было. А рядом был один дом, почему-то в нем свободно ходили ребятишки. Там была большая кухня, и хлеб такой большой делили. Вот такие буханки! Там варили баланду, кашу или чего-то еще. А когда уже чувствовалось, что немцы поняли, что уже вот-вот и им край. А там не только наш эшелон, там новгородцы были, друг друга многие не знали. Оказывается, среди молодежи были разведчики. И когда немцы уже чувствовали, что наши наступают, стали по хуторам разбрасывать.
Такое помещение было: комната и длинный коридор, но только стена сплошная. И хозяева жили там, они от нас закрывались в коридоре. Мы их боялись, они нас боялись. И вскоре пришли и освободили нас русские. Мы, конечно, радовались. Прыгали. Ой, сколько было радости! Мама говорила: «Тихо, тихо, может, еще литовцы нас бахнут тут, восемь человек нас!» Ну и потом уже на родину хочется. Одна из сестер ,такая патриотка, она говорит: «Пешком пойду, не буду ждать, когда освободят!» А когда нас поселили в дома, оказывается, два молодых человека пришли к нам в дом. Мы не знали, а их видели девчонки, что они копали окопы. А эти молодые люди оказались разведчиками. Там надо было идти по хуторам, ведь еще могли быть немцы и литовцы, то время было страшное. А с ребенком парни выглядели, вроде как освобожденные. Были сумерки, далеко ли был враг, мы не знали. Я с ними шла, разговаривала. Все, как надо – шли и шли. Дошли до определенного места. Они сказали: «Все спасибо, ты иди домой!» А я не знала, куда идти. Мама-то догадалась, она шла за мной. Мы вернулись.
Прошло сколько-то времени, подъезжает к нашему дому, где мы жили у литовцев, штабная машина, спрашивают: где вот такой-то. Спросили фамилию, как зовут, откуда, все данные были в штабной машине. Их было несколько человек, они мне подарили свитер шерстяной и медаль. «За отвагу», вроде. Медаль лежала. Когда стали узников признавать, сестра, которая на Украине, говорит: «Сима, а у тебя же есть медаль, она что-то даст?» Но медаль не нашли эту. Нас посадили в машину с мамой, чаю дали пить, печенья еще дали с собой. И мы стали просить штаб, чтобы нас быстрее отправили домой. Они нас довезли до Шауляя, и очень плохо, что раньше всех нас везли. Месяц без еды, без всего – дикарями. Помню, привезли ночью. В районе, где мост на Шапки, все в проволоке, и почему-то я первой ночью побежала в свой дом, а нас не пускают. Там жили люди, которые войны не видели. Они заняли – и все. А к этому дому еще был дом через коридор. А там уже сестра, которая замужняя. Она была в Новгородскую область вывезена, муж погиб у нее. Потом попали в дом. Нас не прописывали, девчонок не прописывали, в техникум не принимали.
Я пошла потом в Белую школу на Коллективной во второй класс. И была моя любимая учительница Ольга Николаевна Новикова. Там я закончила шесть классов. Учебников путевых не было. На газетах писали, кто где. Брат, который потом долго из армии не приходил, в 1946-м году пришел. Мне как-то один раз привез блокнотиков всяких. Одевались очень все плохо. Потом была у нас Корчагина Екатерина Васильевна. Она после войны занималась. Она стала возмущаться, почему не прописывают коренных жителей. Нас ведь не прописывали никуда. Помогла устроиться. Вот старшая сестра в райпотребсоюз устроилась, младшая сестра поступила в Колпинский машиностроительный техникум. После войны он был в Ушаках. А потом уже перевели их в Пушкин, но много наших там было – и саблинские и тосненские. На второй и третий курс в Пушкин перевели. Там она закончила этот техникум, работала потом на Ижорском заводе. Когда замуж вышла, уехала на Украину, там уже закончила по специальности. В школе, во втором классе мы ждали большой перемены, нам давали хлеб. Из пекарни привозили хлеб, учитель ходил резать, сыпали солью и немного подсолнечным маслом поливал. Колька Махотин за горбушки дрался. Но уже в третьем-четвертом классах не было этого. А как питались? Вот этот хлеб на перемене. Ружечка такой был, наверное, слышали – заведующий пекарней был. Мама после войны нигде не работала, да и негде было. Брат был в оккупации. Есть у меня подлинные документы. Он был в Эстонии, в Германии, в Австрии – их там освободили. Их группу ребят спас наш русский мигрант, врач. Он их держал у себя в подвале, спас их, конечно, лечил всех. Австрия направила их в Россию, а наши провезли их мимо в Кировскую область, и там над ними издевались, допрашивали.
А вот две сестры, которая старшая замужняя и вот эта Шура, они какими-то путями поехали к нему туда. Где-то они работали, но местные жители их тоже не любили. Они войны не видели. Вот, где Юра был эвакуирован, там люди вообще отсталые, они не слышали про поезда, мир у них другой. Потом в 1947-м году, наверное, после допросов из Кировской области домой отправили. И сразу, как приехал, поступил в Электросеть, окончил техникум и уже работал мастером, в Тосно многие его знают. Известная фамилия Лабутины для Тосно. Ольга Николаевна нас до пятого класса довела. У нее была коса большая, костюм строгий у нее, может, одна блузка, но всегда наглаженная и напаренная была. В пятый класс я пошла уже в вечернюю школу. Вечерняя школа находилась в доме двухэтажном большом. Где церковь теперь, где первый дом многоэтажный. Снесли школу давно и построили эти дома.
Мне надо было работать. Мама не работала, я работала. Тогда были артели. Там были красители, и мы их расфасовывали. Потом меня перевели в частный дом на Ленина, напротив Дома культуры. Сейчас снесли этот дом. Типография тут рядом, там была типа типографии, но печатали анкеты, мы пропуска лепили. Клеили основание, потом вклеивали белую основу, на которой пишут. А потом уже я поступила. Я окончила шесть классов и поступила в город в контору обслуживания пассажиров, и седьмой класс я закончила на улице Советской, дом четыре, в Ленинграде. Мне было удобнее, и работа рядом. Я курсы мастеров окончила, работала долго. Да, Советская улица, дом четыре. Закончила, работала в Ленинграде в обслуживающей конторе десять лет. Меня посылали на курсы, я их закончила и работала мастером смены. Но работа была сменная. Это выброшенные молодые годы – ночные смены. Это страшно. Мы работали, уезжали.
Я поступила на работу в 1949-м году, девчонка была. Вставала в четыре утра, поезд шел два часа, к семи на работу. Благо, там близко, заканчивали в четыре с чем-то, и в полседьмого приезжали домой. А если в ночь – в десять уезжали. Заканчивали в семь, приезжали в девять и ложились спать. Днем народ ходит – это ужасно, не жизнь. А потом в Тосно в собесе я год работала, забеременела и ушла.
После рождения сына я поступила в радиоцентр в 1962-м году 20 июня, в день рождения, и проработала там двадцать пять с лишним лет. Отработала, была активной. Я была пятнадцать лет председателем родительского комитета. Много чего мы делали с ребятами, возили много их. К нам тогда приезжали, в ДК Связи приглашали, концерты были. У нас был свой оркестр. У мальчишек белые рубашки, темные брюки у всех, а для девочек разрешили выписать красного сатина, им сшили красные юбочки. И вот они выступали. Такие были у нас. На подарки нам местный комитет выделял деньги. Мы сами закупали и делали подарки. У нас елки были, но не только. Очень много куда с ребятами ездили – и в Литву на зимние каникулы. Меня даже с работы отпускали, и Юра со мной ездил, боялся отпускать.
Мы и сами очень много ездили. Еще мало кто ездил за границу. Юрка-то вообще много ездил. А путевку дали, и Юра сказал: «Я один без Симы не поеду!» И дали путевку – круиз семь стран: Венгрия, Австрия, Польша, и мы с Юрой, значит. У нас были директора, научные сотрудники музеев, и нас пихнули. И в Австрии в министерстве в нашем были. С нами была женщина – работник музея, ее друг был министром. Поездка была хорошая. Цена была по семь рублей на двоих – четырнадцать рублей. Я привезла себе красивое пальто, красивую сумку. И Юре рубашку, и детям тоже привезла.
