Меня зовут Тамара Станиславовна Орина, девичья фамилия Уттон.Родилась в поселке Отрадное, Кировский район , Ленинградской области
Жили мы на Петле, мама не работала, домохозяйкой была. Держали скотину. И вот мы маленькие, она еще двойняшек родила, брата и сестренку. Это из двойняшек, а я постарше. Мама не работала, папа работал на автомобильном заводе. Он там работал. А мама следила за хозяйством. Строили мы дом. А жили в бабушкином доме. А свой дом строили, но маленько не достроили, началась война.
Маленькие мы еще были, но мне нужно было в школу идти 01 сентября. Я уже была подростком. Но как-то все мы играли, бегали как-то все.
Как-то внезапно все случилось, и немцы так быстро пришли.
Они так быстро пришли, что люди не успели, кто уехать, кто чего. У нас так утром на работу в Ленинград люди уехали, потому что у нас был дачный поселок. Уехали в Ленинград, а уже вечером из Ленинграда не вернулись. Уже немцы там все заняли.
Да. Вот так вот у нас было. Немцы шли, как по асфальту.
Было много бомбежек, и снаряды летали. У нас сразу дом разбомбило, который строился, бабушкин дом тоже. Снаряд попал в погреб, что там у мамы было – все разбилось, все банки разбились. А папу сразу отправили, на заводе-то судостроительном.
Их всех собрали и на Урал отправили. Но они до Урала не доехали, перед Тихвином их эшелон разбомбили, и они все погибли. Это уже мама узнала после войны, когда стала искать папу.
Самолеты разбомбили. И бомбы так и сыпались, не знали, куда спрятаться. У нас все было месиво.
Много, очень много людей погибло.
Все было разрушено. И завод весь был разрушен. И дома были разрушены.
Из всех наших только я осталась, ни братика нет, никого нет. Я одна.
Когда в лагере были, немцы охраняли лагерь. У нас в лагере один барак немцы охраняли, другой – поляки. Но только бараки отделялись друг от друга в два ряда колючей проволокой, чтобы люди не общались между собой. Там были и французы, и итальянцы были. И немцы даже были. А вот вышку у нас охраняли немцы. Как тюремщики стояли наверху.
Мы в Литве с 1941 года пробыли ну, наверное, знаете, зиму мы пробыли. Нас привезли в Литву где-то в ноябре, а вот эти холода мы побыли там, и потом запретили литовцам, чтобы мы там жили, русские. Нас бабушка, у которой мы были, хозяйка, она маму любила и сказала, что, может, не поедешь в Германию. А мама говорит: «Я бы с удовольствием осталась с ребятишками, вы хорошо обращаетесь. И кормите нас, и все». Мы даже с ними за одним столом и обедали, и ужинали. Хорошие были люди. А немцы сказали: «Нет, в Германию». Мы поехали. Вот зима прошла. Но еще были морозы. Мы когда в лагерь приехали, то там было тепло, но в Литве, когда еще ехали дорогой, нас везли, был снег еще. Это я помню. Наверное, в феврале 1942 года это было.
А хозяин из дерева колодки делал. И мы одевали эти колодки на валенки. И мама свяжет из шерсти носки, и мы их в колодки – и ходили так. И зимой, и летом. Мы когда в Германию приехали, у нас еще были эти колодки.
А свиньи там какие! Бывало, мама понесет есть, она им носила. А меня всегда брала с собой. А Витя был маленький еще. Он младше меня. В Литве бабушка его посадит на печку, он и сидит на печке, а мама меня с собой все время брала. Вот картошка в печке испечется, мама наберет в карман и скажет: «Это надо Витьке снести картошки. А это ты съешь». Вот так вот жили.
Мама готовила, бабушка все маму хвалила. И пироги пекла. Жили они хорошо, хозяйство такое у них было: свиньи такие большие. Придешь, они даже дерево, вот эти клетки своими зубами грызли. У хозяина лошади были. Четыре лошади, коровы были. Мама носила сено, все по хозяйству за ними.
Но дома у них, как зайдешь, пол у них земляной был. Вот как от стенки и вот до другой стояли лавки.
И такие на крестовинах, такие два стола большие. И вот они ставили еду на стол и сажали нас. Нас они не отделяли. С нами ели за одним столом. А которые позже попали туда наши, тех даже на порог не пускали. Но богато те жили. А у нас-то, пол деревянный , мылись мы там в печке. Я говорила: «Не полезу в печку, они меня сожгут».
В Литве хорошо нам было, но немцы не разрешили, чтобы мы остались, забрали нас: им нужно было на фабрику нас отправить.
Я тоже работала там. Как говорится, убирала там все. Но почему-то, сколько мы там жили, я там снега не видала. Или, наверное, там было южнее, да. Чего-то не было снега.
Как-то тепло было, зеленело все. Листочки убирали, кирпичи, вот когда привезут кирпичи нам, и мы их кололи на маленькие. Это чтобы дали суп в обед. А суп какой был: брюква гнилая да там морковка. Такой вонючий.
Но мне нужно было заработать две порции: братишке-то надо снести. Мама была на фабрике. Я не знаю, кормили их там или нет. Как увезут, то в другой раз и неделю не привозили с фабрики взрослых. А другой раз и через день привезут. Вот так. А мне надо еще и братика кормить.
Мы там жили в бараке
Там были русские. У нас был барак, не разделяли ничего там. Все вместе. Но только ребятишки разного возраста, вот двое такие, как я, в школу надо было, 8 лет. А остальные маленькие были, вот братишка, так он сидел, сядет и говорит: «Есть хочу, есть хочу». А что я дам? Ничего нет у меня. «Подожди, сейчас суп привезут. Так поедим»
Вот кирпичи мы били. Дорожки ими посыпали.
Это уже знаете, когда немцы почувствовали что они… Были, конечно, и хорошие немцы, я не скажу. Вот у нас напротив нашего барака был дом такой, бауэр его называли. Как замок, и там работала русская служанка, она им там прислуживала, а что остатки они не доедят, она нам принесет. Мы ее около проволоки ждали, а проволока была в два ряда колючая, принесет, у нас была дырка, и мы ждали ее уже. А уже когда немцы стали отступать, мы тогда с ребятишками вот такими, как я, дырку проделали под проволокой, проволоку загнули, дырку сделали и лазили. И ходили мы, мы называли это русский магазин, А русский магазин – это была свалка. Мы потихоньку, чтобы немцы нас не видели с вышки, под проволоку пролезали. А там была река, дом там стоял. А кто там жил, не знаю. А мы за этот дом – и в этот русский магазин, а там была железная дорога еще, я помню. Через лес пойдем на свалку. И вот на этой свалке что найдем, все соберем и сами наедимся. И вы знаете – хлеб. Вот сейчас заплесневеет, выбрасываем. Ведь отравиться можно. А на свалке хлеб, такие были буханки, откуда-то привозили немцы на свалку, может, с гарнизона. Там корочка маленькая, тоненькая, ступишь, а оттуда пыль зеленая, А мы собирали и вот с этой пылью и ели. И хоть бы что. И как мы живы остались. Гниль была…
И вот суп принесут. Баландой называли, порцию. А там ведь брюква, она мороженая, может, и не мытая. Как свиньям, нальют, и мы ведь ели. А мне две порции: братику и мне. А давали раз в сутки. А хлеба не давали. Первое время я не могла. Я даже сейчас не могу про немцев смотреть. Мне все сразу вспоминается: как маминого брата, крестную мучили. Вот они издевались.
Им надо всех нас собрать, но что крестная моя, она – старый человек была. Вот мамин брат, он был военный. Кто-то сказал, доложил. Крестную привезли сюда к маме. Собрали всю нашу семью, кто жив остался, и у всех на глазах у крестной выжгли две звезды. На одной груди, и на второй. А она была жива, и как же не запомнить…
Я другой раз фотографии возьму, начну смотреть, и слезы так и текут. Вот надо же, она до утра пожила и умерла. И похоронили-то ее как. Да, а немцы еще: «Кто будет коммунистов прятать, партизан, всем будет расправа!» И не будем щадить ни маленьких, ни взрослых. И они так и делали.
Это еще у нас в России было. А в Германии там подавно. Так мы рады были, чего найдем, какую корку или чего. Все надо было. А сюда приехали, здесь тоже был голод.
Наши русские нас освободили. Ой, как все радовались. Все, и даже итальянцы откуда-то музыку, пианино принесли, и песни пели, и играли. Все были рады, что война заканчивается.
А мы как вернулись до Бреста, мама, я-то рядом шла, а у мамы тележка. Не знаю, откуда она взяла эту тележку, братик не ходил, мама посадила его и на тележке везла. И вот до Бреста мы шли пешком. А в Бресте, там нас уже ждали товарные вагоны.
Подошел к маме один военный и спрашивает: «Это твои дети?»
Мама говорит: «Да, мои дети»
« Ну, сколько?»
«Да двое»
«Да вот здесь мы сейчас набираем в Волховстрой как вербованных. Если хочешь, то, пожалуйста, завербуйся – и на торфоразработки. Дети у тебя будут ходить в школу. А чего поедешь: ни мужа нет, ничего, все там смешано, разбито. Одна не вытянешь их, а так в сентябре они в школу пойдут, там, может, ты работать будешь и все».
И вот мама завербовалась сюда, и так мы попали в Волхов.
Жизнь была тяжелая, но нас не обманули.
И когда сюда привезли нас, там бараки от военных остались, так тоже давали комнату. И в школу пошли мы. И братик, и я. А мама на торфе работала. Котельная-то работала.
Здесь, в Волхове. Мама на торф и меня с собой брала, чтобы побольше заработать. Тогда мне было 8 лет, как в школу надо идти, потом война была, лет 12 мне было, наверное. Бывало, мама две нормы возьмет, и мы ходили, торф сушили, потом форзилку в караваны набирала. И смотришь, кусок хлеба заработаешь.
Братишку дома оставляли.
Хлеб был по карточкам. А травы так не найти было никакой. Эта лебеда, так трава эта за счастье было. Она такая, как картофельная. У нас зубы были, как у лошадей, а есть-то хотелось. Вот ели всякие отбросы и живы остались. А теперь-то чуть что маленько, и не надо все.
Мама с нами и осталась, потом дали комнату 12 метров. Мама также на торфе и работала, и меня брала также.
А потом в 1952 году я замуж вышла. Меня мама на работу устроила. Привела к директору и устроила. Потом мама маляром устроилась работать. Так мама замуж и не выходила. Нас двоих одна и воспитала. Жили мы дружно.
– А потом квартиру дали от завода?
Жили в комнате, сперва в бараке, а потом дали квартиру. Комнату еще на Марата нам дали, мы там жили, 26 метров была комната в доме. А потом уже квартиру эту получили. И так жили. Мама замуж не выходила, не до того было. Дядя Леня даже просил Витю, братика. Он военный у нас: «Отдай мне Витю. Я его воспитаю, я его в училища отдам, будет человеком».
А мама сказала: «Нет. Это мои дети, и я их воспитаю!»
И так мама никому нас не отдала. Я только: «Мама, не отдавай его, не отдавай!»
Всю войну прошли и в нищете, и в лагере всем делились.
И брат потом женился. Сперва я замуж вышла и работала. Думаю, что мама до пенсии доработала. Маме жить же нужно. А я своего нянчила и Витиного нянчила. А потом пошла на работу. А потом и стаж выработала, и болезнь получила.
Потому что на заводе цех вредный был.
Я же на двойной ставке работала.
А еще, как говорится, в школу идти, маме зимой дадут бахилы, из тряпок сшитые. Витька останется после уроков, учительница его оставит, а мне надо тоже в школу. По разным сменам ходили. Он придет, я его наругаю, поставлю в угол. А обувь-то одна, и мне надо, и ему. Скажет: «Будешь бить, я совсем не приду домой».
Автобусы не ходили, все пешком. Только через речку ездили. Паспортный стол был напротив электростанции. Катер ходил. А автобусы нет.
Бабушке долго не давали паспорт, поскольку они не совсем граждане, были в оккупации. Они ходили отмечаться. Да, сперва каждый день ходили, ездили после работы через Волхов отмечаться в милиции
Да вроде как враги. Через год или позже дали документы. И вот бабушка очень долго старалась не вспоминать об этом.
Армия ушла, не предупредив, ночью и не сказали: «Люди, идемте». По крайней мере, под немцами бы не оказались. Мирные жители остались, а военные наши ушли. Не предупредив.
И дети дразнились. Называли «фашисты».
. Жизнь была тяжелая. Я все говорю: такую жизнь прожила, мне 82 года и все живу.
