Мою маму звали Евдокия Яковлевна. Она жила со своим отцом и матерью в Березовске. Бабушку мою , по матери, Аграфеной звали, а дедушку – Яковом. Папа у меня – Низовкин Федор Михайлович. Прозвище нашей семьи -Игнатьевы.
Нас у родителей двое было – я и мой брат Анатолий. Он сейчас живет в городке Фрязино под Москвой. Он сейчас в отставке, на пенсии.
Наш отец умер до войны, когда мне было два годика, а брату – пять.
Дома у нас была очень большая кухня. И еще было две больших комнаты. Мы с братом в одной комнате спали, а мама – в другой. Летом спали на сеновале, мама сдавала комнату на кухне, а мы жили на другой стороне.
В доме была печка русская с плитой. А печка такая была большая, что мы трое помещались на ней спать, вот заберемся на нее мамка, я и брат. Как хорошо!
До войны нашими соседями были Маша с Иосифом Гавриловичем, внучка у них была Верочка, а с другой стороны от нас жили Варламовы, семья у них была из пяти человек. Помню детей звали Сашка, Надька , Женька и Таська.
А когда война началась, мне было 9 лет. Мне надо было во второй класс идти. В апреле мне исполнилось 9 лет, а в июне война началась. Тогда только с 8 -ми лет брали в школу. Я один класс закончила, и война началась, а брат закончил четыре класса до войны, в Шапкинской школе учился.
Я не помню, как о войне объявили. Помню только, что мама самовар поставила и в марлечке яички опустила варить. Думали, сейчас чайку попьем. Вдруг, налетела черная туча немецких самолетов, и такая бомбежка началась. Мы побежали прятаться в окоп. Ужасная была тогда бомбежка, очень страшно было. Вот так мы узнали, что такое война. Какой месяц тогда был, не могу сказать, то ли июль, не помню точно. Что я была, 9 лет всего, разве могу вспомнить?
Помню, как мы ехали ночью на колхозной лошади за реку. Были страшные бомбежки. Знаю, что еще три семьи ехали с нами. Там окопы выкопали, а потом смотрим: над деревней зарево. Тут с ума все сошли, решили, что Шапки все горят. А это за колхозным полем был такой большой амбар, туда складывали снопы. Раньше в снопах зерно хранили, вот зерно и горело. А горело так, что все Шапки было из- за реки видно. Зарево красное стояло. Думали, что Шапки сгорели, а это рига горела колхозная.
Утром женщины, кто посмелее, пошли в Шапки, а немцы уже там ходят.
Наши бабы и говорят: «О, поглядите –ка, немцы такие же люди, как и русские». Помню, раньше же говорили, что они с рогами и все такое, мы так и думали, что они страшные, как звери.
И вот один немец воду из колодца черпал, и с ним офицер рядом стоял. Этот офицер по-немецки что-то сказал солдату, а тот спрашивает по – русски у женщин: «Вы где находитесь?»
– Мы в лесу! – говорят.
-А почему?
– А потому, что бомбили вы сильно. Мы испугались и уехали.
А офицер опять говорит, а второй переводит: «Идите и скажите мирному населению, пусть возвращаются по домам. Мы не тронем, а если не вернутся, то мы будем бомбить и расстреливать».
Ну, все, конечно, обрадовались, что домой можно вернуться. Пришли домой, а у нас ни одного стекла в доме нет- все выбито. Мы на печке у тети Фроси Дорониной, у соседки, долго жили. У нее трое детей было: Толя, Валя и Петя. Мы все вместе у них на печке и жили. А потом немцы спрашивают: «А где же хозяйка этого дома?» Ну и рассказали. Они и говорят: «Переходите в свой дом, мы вас не тронем».
Вот мы перешли в свой дом, немцы у нас поселились в большой комнате, а мы в маленькой жили.
Сначала их, по- моему, было двое. Офицер и денщик. Денщик привозил на мотоцикле во фляге еду каждый день. Вот так они жили и питались. А бывало, когда у них оставалось из еды что-то, то скажут: «Заберите детям, только вымойте флягу, в которой еда была».
Один из них был поляком и по- нашему говорил, но плохо. Они какое-то время у нас пожили, а потом на фронт уехали. А потом к нам конюхов поселили. У мамы был большой хлев, там 13 лошадей стояло немецких. Лошади сами толстые, хвосты у них короткие, породу не знаю. Конюхи эти нам иногда овса давали. Мамка, бывало, пойдет к тете Люсе Егоровой, насушит зерна, намелет муки. Вот так мы и жили. Хорошего, конечно, ничего не было.
А потом нас согнали в один дом, немцы отдельно, а мирное население в отдельный дом. Столько там было народу!!! У Варламовых было пять человек детей, с Березовки маминого брата семья, мамина сестра тетя Нюша с двумя детьми, потом с Порховского семья.
Помню, один мальчишка был маленький, его посадят на печку, а он все кричит: «Мама, хлеба, мама, хлеба, мама, хлеба!» А мамка пойдет, картошки натрет и этим покормит. Вшей у нас было много.
У тети Вали была баня. Где-то в низине она, помню, стояла. Но купались мы там очень редко, потому что боялись. Наши бомбили по ночам, а другой раз и днем налетят, сбросят бомбы и улетят. Вот так все время в страхе и жили. Сначала немцы нас бомбили, а потом наши бомбили. Чудом живы остались – дом ходил ходуном.
Один раз наши в гараж попали. Был этот немецкий гараж построен из досок, там машина их стояла, и все сгорело. Немцы такие озлобленные были, мы думали, что они нас всех расстреляют: «Рус, шейза», – все ходили и приговаривали.
А так изредка днем наши прилетали, как будто узнавали, что где, и улетали. А ночью бомбили здорово. Зенитки немецкие вовсю строчили – огоньки только и было видно. Мы сначала боялись, а потом привыкли к ним. Я лежу уже, а брат долго ходил все, не ложился спать, а мама ему говорила: «Ложись спать, что будет, то и будет. Всех вместе убьют».
Дядя Федя Варламов тоже с братом ночью ходил и не ложился спать. Он потом умер. Их заставили спирт грузить в бутылках, а они возьми его и выпей. Сразу тогда 13 человек умерло. Чудо, что мы живы остались, я все удивляюсь. Еще ладно, что у нас было мало партизан.
Я видела только, как дядю Федю повесили. Его дом был подальше от нас. Он жил вместе с тетей Грушей, повесили его немцы прямо перед окошком жены. И он там висел, а младший сын Витя был еще не в армии, только старший был в Морфлоте. Дядя Федя долго висел, а потом и жена его умерла от переживания. Они жили хорошо все время, а за что его повесили, не знаю.
А потом и председателя сельсовета тоже повесили, только не помню, вроде не в Шапках, а где- то на хуторе. Несколько человек расстреляли.
Помню, староста Федор Абрашенков все приходил к нам и требовал: «Отдай мужиковы валенки!» А мамка говорит: «Нет таких!».
«Вот если не отдашь, найдем и повесим тебя!»
Брат мой ,еще мальчишка совсем, говорил ему: «Дядя Федя! На, я сниму с моих ног валенки и тебе отдам. Только не трогай мамку!» Плакал. И ведь несколько раз староста приходил к нам, все валенки требовал: «Отдай валенки, да отдай. Немцам на фронт надо!»
Их семья после войны сюда и не приехала.
Еще полицейский Колескин был, я его тоже помню, а Абрашенков – был старостой. Какой был гад! Приходил и все забирал в комендатуру. Все стулья у нас забрал.
Мы, дети, боялись бомбежки и особенно далеко отходить от дома не решались. Для игры собирали немецкие пачки из-под сигарет. А так, какая тут игра, целый дом народу у нас был. В наш дом все поселились, и мамина сестра, и тетя Оля – маминого брата жена с детьми. Это только свои, а еще помимо них много семей жило.
Маму немцы заставляли работать. Сначала на дороге работала, а потом на Вериговской дороге был у немцев навес сделан, и они заставляли наших женщин стирать. С фронта привозили белье, и многие женщины стирали немецкое белье, и мама тоже стирала.
Брата Толю тоже на дорогу гоняли. А потом он ходил туда, где кухня немецкая приедет, просился на работу дрова колоть. Дров наколет, а его за это покормят. А я ходила побираться к немцам. Как только кухня приедет, там детворы уйма уже стоит. Немцам раздают обед, и хорошо, если остатков тебе нальют, а ,бывало, и прогоняли.
Помню военнопленных. Тут домик стоял, а вот у забора черная смородина была. Я стою, ем, вижу : их гонят . Они просят: «Девочка, дай мне хоть ягодку!!!» Я наберу, хочу подать, а часовой мне: « Шейза, рус, не смей давать, а то застрелю».
Они ,бедные, идти не могут, а их гонят! Кто не может идти, прикладом бьют. Эти изверги, что они творили! Наши пленные за проволокой жили. Не помню, было здание для них или нет, в низине они жили. На работу их ведут, а они с ног валятся. Они же голодные, есть им не давали ничего. Многие сбегали, а кого и расстреливали. Немцы голодом их морили, а работать заставляли. Тощие, идут и падают. Страшно смотреть, и никакого к ним не подпускали, сразу расстреляют, если подойдешь. Гады , изверги эти немцы , что они творили! Это не люди!
А потом нас немцы стали увозить. Подгоняли немецкую повозку и три семьи сажали на повозку. Сначала довезли до Любани, высадили в школу какую- то, и мы там пробыли целую неделю. Потом подогнали эшелон телячий, и нас всех туда погрузили. И повезли нас. Везут, везут, остановят. А бабы наши выскочат, что-то подогреют на костре, а то и не успеют и котелок оставят. Нам же ничего не объявляли, где будет стоянка, а другой раз и не было остановок, везут потихоньку, то остановят, то опять везут. И вот привезли нас в городок Балушка в Латвии и высадили. Мне лет 10-ть было уже, а может, и 11-ть.
Привезли нас, и мы сидели, каждый по своим углам. Из нас выбирали рабочую силу и увозили. Паспорта нам еще синие такие давали, делали в паспорте отпечаток пальца указательного и давали нам эти паспорта.
И вот всех разобрали, а мы все сидим и сидим. Я небольшая была да и брат тоже. Брату уже лет 14 было, наверное. И тут подъехал военнопленный Степан с Украины. «Ну что, поедем к нам?»
Мамка говорит: «А куда?»
– Да к хозяйке!
Приехали туда, а там хозяйка дома и мальчик. Он у нее был такой же, как и я. Рулис его звали.
А муж – тракторист. Его и дома не бывало, все время на работе – молотить по хуторам ездил, латыши помногу сажали зерна.
Когда мы приехали, хозяйка латышка по-русски говорит: « Сейчас я вас покормлю!» И варит кашу из простого размола муки. А Толя, мой брат, смотрит и говорит: «Хозяйка, а вы кому варите? Мы такую кашу не варили, мы такую только свиньям делали!».
А она говорит: «Сейчас попробуете!» Шпик нарезала, в чашечку вылила, и говорит: «Делайте луночку и кладите сало». Мне понравилось, мы с дороги- то голодные приехали. Комнату нам хорошую дали. Помню, рано утром мамка спит, а Степа- военнопленный подходит к ней и говорит : «Дуся, вставай, в Латвии так долго не спят. Надо корову доить!» И вот мама идет доить корову.
Но мы недолго там, правда, прожили. Хозяйка маме однажды говорит: «Дуся, ищите себе другого хозяина, нам работники не нужны. У меня муж тракторист, и Степа работник есть, нам больше работников не нужно».
Мама пошла искать другого хозяина, пришла к Бурковскому, и он нас взял. Вот мы там и жили у него. У него был небольшой дом, но комнату нам дали отдельную. Мы там у него работали. Мама коров доила и свиней кормила. Я летом свиней пасла. Хозяин вставал рано: выпустит овец и свиней и в окошко мне кричит: «Галя, вставай!» Я встану и гоню свиней через речку, а они идут, хрюкают. Там была такая грязь: овцы щипали траву, а свиньи рыли копытами землю. А когда жарко – овцы в горох, а свиньи в речку. Господи, я их выгоняю, а у свиней клыки большие, как начнут на меня нападать, я едва отмашусь от них. Потом как-то уложу их ,лягу в эту грязь животом и начинаю рыдать : домой хочу, в Россию!!! Так плачу!!! У нас же так не работали дети, только играли. А мне каждый день надо вставать в пять утра, и когда не надо пасти овец, то на молотилку отправляли. Туда с разных хуторов ребята ходили, и нас посылали мякину отбирать. А потом я спрашиваю: «Можно попробовать снопы пускать в молотилку?»
«А попробуй!»
И вот я забираюсь наверх – молотилка-то высокая, а я худенькая. Как начну снопы пускать – зерно другой раз мне в лицо бросается. Все смеются.
Да, я всюду наработалась. Теперь – то молодежь ничего не знает, а мы всего нагляделись. Бывало, идешь, а они тебе: «Тэ крэвэты!». Это русские, значит, идут, русские идут.
Помню, как наши пришли. Я тогда пасла овец и свиней, смотрю: солдаты наши ходят. Они пришли внезапно и днем! Я по этой грязной речки подбежала к ним, обняла и так заплакала, что остановиться не могла. Поверить не могла, что освободили. Потом разговорились, кто мы, откуда , а солдаты говорят: «Мы проходили Шапки. Все сгорело».
И вот мы после войны сразу и не поехали обратно. Мама говорит: «Куда мы приедем на чистое поле. Поесть нечего, жить негде, у кого мужики- то есть, то они хоть что- то сделают, а мы что?»
Вот в Латвии мы еще пожили, там совхозы потом сделали, и мамка там работала. А я пошла в 14 лет во второй класс. Неделями жила при школе, а домой ходила только по выходным. До станции нужно было идти четыре километра, а потом еще надо 25 км ехать по узкоколейке, поезд такой ходил. Иду, бывало, темно, страшно! Когда снегу нет, по узкоколейке нормально идти. А в другой раз, когда снега наметет, мы, бывало, с продуктами на неделю идем пешком с ношей 25 км. Поезд не ходил, а в субботу надо отпрашиваться, чтобы успеть на поезд. Так, когда закончила 2-ой класс, сказала: «Больше не пойду-намучилась я».
В 1955 году мы вернулись в Шапки. Мама в Латвии в совхозе дояркой работала, уже на новый хутор перешла. И однажды ее отправили с коровами в Россию. Приехала она домой посмотреть, видит, что уже Шапки отстроены. Тогда мама здесь купила времянку на снос, потом эту времянку перенесли в карьер, а потом мать услышала, что на нашем участке продается дом. Мама была молодец, все везде узнавала. Она сюда приехала и устроилась в интернате в школе работать. Она там для людей и стирала, и готовила, и ночевала там с ними. Мама сумела продать дом, который в карьере построила. Продала дом в карьере за 25 тысяч, а здесь дом купила за 30 тысяч. Я так радовалась, все перекрестила – так была рада. Ведь мы жили в школе, она в интернате работала, а я была в комнате там же. Летом мы в сарае жили вместе с курами. И когда перешли в свой дом, очень радовались.
Наш дом на колхозной земле был, поэтому надо было идти работать в колхоз. Меня уже приняли туда, и вдруг Павел Григорьевич ищет почтальона. Он приходит к нам и говорит: «Нет ли у вас кого?» Мама говорит: « Дочка есть, но ей надо в колхоз идти работать, потому что дом стоит на колхозной земле». Он говорит: «Сейчас схожу, договорюсь!» Договорился, чтобы я на почте работала. Я пошла на почту работать, сначала не знала, как что делать, как раскладывать эти газеты. Бывало, начинаю вытаскивать газеты, а они у меня по ветру летят. Прихожу к начальству и говорю: «Не буду работать, да что такое, все разлетается, рвется». Павел Григорьевич почтальонов спрашивает: «Почему не показали, как надо?» Ну, они мне показали все, но долго я еще с этими газетами мучилась.
Со мной работали Клава Орехова, Маша была с Ерзуново, а я третья была. Мой участок в Староселье и в Шапках был. Я вот, бывало, пойду почту вытаскивать у магазина, иду через кладбище в поселок, там же была почта. Нервничаю, когда почту привезут, газеты выдают, пенсию. Иду в Староселье, обслужу всех, потом иду через родник в Шапки. А сколько было корреспонденции этой – просто ужас! Журналы: «Здоровье», «Крестьянка» – полно всего, люди много всего выписывали. Иду в Шапки, разнесу и потом домой.
Оклад мой был 50 рублей. Это тогда большие деньги были. А в школе я за 27 рублей работала. Я так рада была. Вот я и зажила тогда. Много очень газет было, а как праздник, телеграммы разносила. Люди, бывало, празднуют, а я все хожу, разношу: телеграммы, открытки. Такая сумка тяжелая, и у меня стало сердце болеть. Проработала почтальоном лет пять или шесть. А потом ушла и работала сначала в кочегарке, потом в Колпино, в охране, потом на станцию перешла в кочегарку, потом стрелочницей работала – 13 лет на железной дороге проработала
