Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Мухина Нелли Васильевна. Моя мама – Летягина Мария Михайловна, 1916 года рождения. Её отец умер в 46 лет, и у бабушки осталось трое детей: тетя Клава, моя мама и дядя Вася. Не закончив 10-й класс, не сдав экзамены, он отправился на фронт и погиб от шальной пули, когда войска шли уже домой через Польшу.
Бабушка умерла, но так и не узнала, где ее сын похоронен. О его гибели мы узнали из Тосненской газеты. Там печатали, кто погиб и где похоронен. Я ходила в КГБ дважды, но ничего не узнала. Наверное, им не хотелось это уточнять, а потом мы узнали, что он в Польше похоронен, узнали из газеты. Там печатались последние известия, как армия шла из Германии, и корреспонденты описывали их путь.
Я помню, что мы после войны жили в конюшне. Помню, как приезжала Васина девушка к бабушке, лица я её не помню, но помню, как они разговаривали и очень плакали обе.
Я родилась в Тосно в 1940. В 1941 году мне был годик. Был у меня брат на 2 года старше, а младший брат умер в 1938 году.
Мы жили в Тосно на Рабочей улице, дом 35. Потом жили у бабушки в доме, так как наш дом сгорел. И тетя Клава, мамина сестра, с нами жила во время войны. Все жили в бабушкином доме. Это где-то около Корпусного шоссе. Я даже не знаю, какой дом был у бабушки. Когда немцы отходили, они сожгли дом, и после войны мы жили в конюшне. У немцев там кони стояли, а потом мы жили: тети Клавы семья и наша семья .
Когда пришли немцы, то у бабушки в доме они устроили столовую. Я была вся беленькая. А немцы, как правило, все белесые, и у них остались семьи и дети в Германии. И, наверное, в память о детях своих они мне поднимали подол платья и клали туда галеты, шоколад- все, что сухое могли дать. Конечно, я понимаю, что душа их тосковала о своих семьях. В моей семье надо мной смеялись, говорили, что я кормлю всех.
А однажды мама принесла листовку. На листовке были нарисованы березовые кресты и на одной могилке немецкая мать плакала. Мама подала листовку немецкому офицеру и сказала: «Вас не допустят до Ленинграда, погонят до Берлина!» А он ее раз, и в каталажку. Каталажка была у милиции. Обрезанное здание, когда стоишь лицом с левой стороны, здесь была каталажка, и маму туда заперли. Но офицер никому не успел дать распоряжение, что с ней делать, потому что сам отправился на разминирование в Поповку. А ему там выжгло глаза. Его с поля боя сразу в Германию в госпиталь отправили. Маму подержали там три дня, она вся завшивела, и потом ее отпустили домой. Вот так мама осталась жива. Но у нее на нервной почве открылось кровотечение ночью, она пошла в туалет , упала, и у нее горлом кровь пошла.
Я не помню года точно, когда нас угнали в Германию, может быть, в конце 1943 года, американцы нас освободили в 1945 в августе. Мне было уже 5 лет.
Тетя Клава, с которой я после войны жила, не любила про это рассказывать: «Ничего не хочу вспоминать. И когда помру, мне только деревянный крестик. Никаких памятников не надо». Я только теперь ее понимаю, это когда сама стала старой. Понимаю, как нашим родителям было трудно.
Когда я оформляла документы узника Тольке, старшему брату, и себе, я говорила: «Тетя Клава, давайте я и вам оформлю!» А она отрезала: «Мне от фашистов и сухой корки хлеба не надо». У нее был сын Женя 1941 года, она и ему говорила: « Женька, не смей себе оформлять и мне не надо!» И так ей и не оформили эти документы. А вот мы, наверное, материальные люди, мы оформили.
Самое первое воспоминание у меня сохранилось о том , как мы жили в Прибалтике. Помню: загудел сепаратор, а я стояла на кровати, и когда он загудел, я бухнулась на пол и вся разбилась. Ведь во время бомбежки все ложились на пол, и я, услыхав незнакомый шум, решила, что будет бомбежка. Своих воспоминаний у меня почти нет, ведь я очень маленькая была.
Вот еще я одну вещь помню. Немцы же очень боялись заболеваний, и вот однажды ночью пошел патруль проверять туалеты, а мама как раз пошла в туалет. Немец открыл дверь, а там мама лежит, у нее кровь пошла горлом, когда она упала. Немец ее приподнял, а у нее кровь фонтаном! Он поднял тревогу, и ее увезли. Мы думали, что ее не дождемся, может быть, немцы отправили опыты там с ней проводить. Знали только, что ее отправили в Кретинги. Где это, я не знаю, может, на границе с Германией, но это место называлось так. Вот мы с Толькой, помню, сидим у соседей, у окна стол стоит, и мы с ним в гильзы играем. Я смотрю в окно и вижу: идет какая – то незнакомая женщины, а я и говорю: «Какая-то тетка идет в маминой шапке!» Вязаная такая была шапка у мамы, и мы стали смотреть, кто к нам идет, И вот мама заходит, дальше не помню, что мы делали, но все в голос плакали. Ну, сколько мне было тогда, лет пять, наверное. Может быть, ее полгода не было. Помню, она была обстрижена наголо. Как она до нас добралась, не знаю, но это уже после войны было. Помню, что мы у соседей сидели, значит, дома – то своего у нас не было. Сколько времени прошло с того времени, как маму забрали, не помню, но немцев уже не было, когда она вернулась.
У нас все-таки семья то была. Я помню, что после войны у нас дом был, в котором сейчас живет семья младшего брата.
После войны все были голодные и бедные. Мне все время тетя говорила: «Не смейте ходить в чужие огороды. Люди все голодные, поэтому идите, копайте в своем огороде». Ну, а там – старая гнилая картошка, может, какие – то коренья, ну что можно было накопать в августе – сентябре. Мы приехали в Тосно после войны.
А еще помню лакомство того времени – лебеду. Все собирали лебеду. Но я помню, что меня от лебеды тошнило. У нее такой своеобразный привкус. Тогда из нее все делали: и каши варили, и пекли блины, и щи варили – в основном, на столе лебеда была. А ходили собирать туда, где был такой треугольник, где комбикормом торговали, напротив Корпусного шоссе, не прожить же было.
Я помню, как у меня отец еще ходил за коровой пешком в Латвию, страна эта была побогаче, и вот оттуда гнали коров после войны.
У нас дом был построен из бункеров, мы в нем жили. Бункера же сделаны не из досок, все-таки там бревна. Помню, как раскопали подвал из толстых досок, а там такие доски толстые какие-то ,а ниже посуда стояла, и эта посуда была вся разбита. Видимо, во время бомбежки, хоть она и в земле закопана была, но все равно посуда была вся разбита. Тарелки, блюдца, стаканы какие- то были, типа фужеров. Ну, мы обратно закопали эту разбитую посуду.
Маме было 38 лет, когда она заболела, и три года она лежала. В 41 год она умерла, нас осталось трое. Она сделала сама себе аборт, и у нее был рак матки после этого. Закон был такой, что за бездетность надо платить налог, пока не будет троих детей в семье. И вот у нас Вовка родился, а это случилось уже после Вовки. Младший брат еще в школу не ходил. Мне было 17 лет Так отец привел сразу нам мачеху, поэтому я стала жить у тетки, у маминой родной сестры.
Мы жили очень бедно, я как постираю, у меня чулком кожа с рук сходила. В доме четыре мужика: три брата и отец. А стирала я с 13 лет.
Бабушка жила с тетей Клавой, а к нам приезжала свекровь мамина. Отец был самый старший в семье, он своей матери помогал растить младших. Один дядька мой был механик, самолеты ремонтировал, второй пограничник.
Я ходила в белую школу. У нас была форма -сатиновые платья. А вот кружков в школе было много, несмотря на то, что это было после войны, и все бесплатные. Был пришкольный участок, и каждому ученику отводилось время летом на нем отработать. Мы там выращивали все. Этот участок был вдоль улицы Советской, за ним был стадион. Первая учительница моя – Ольга Степановна, она мне впоследствии помогла дочку устроить в садик. Хорошая была учительница.
Преподавателем физкультуры у нас был Румянцев Сергей Михайлович. Я очень хорошо занималась по физкультуре, и он меня водил в старшие классы показывать, как ласточку делать. Я была его надеждой, но мама заболела, и я пошла с седьмого класса в вечернюю школу учиться.
Ну, а с пятого до седьмого класса время было и на лыжах покататься, кстати, лыжи были только школьные. Родителей не заставляли покупать, государство понимало, что родители не в состоянии были купить. После войны города поднимались на зарплаты людей. Люди города строили, как тот же Ленинград восстанавливали. Но в то время женщина в основном была дома, держала все хозяйство. И у нас было хозяйство. Корова была и поросята, помню, как в одну осень сдохло у нас 9 кур, поросенок, и корову параличом разбило, а потом еще и мама заболела.
Говорят, что как на смерть было сделано. Мой отец очень любил женщин. Наверное, все женщины в Тосно его были. Его звали Ледохович Василий Ксенофонтович.
Я помню, что в Тосно после войны был гастроном напротив сельпо, был книжный магазин, промтовары, продуктовый был магазин. Там круглые такие были витрины, и там была выставлена икра. Я помню, как ходила за хлебом с родителями, наверное, это был 1947 год. Еще помню, что селедка была сортов десяти. Ну, икру нам было не по карману купить, но селедку можно было дешевую купить, было уже в магазинах все, но дорого.
Потом очень хорошо помню 1 апреля. Как бы страна бедно ни жила, но были снижены цены. Первого апреля все сидели у репродукторов и ждали во всех семьях объявление о снижении цен.
Нам родители всегда делали елки. У нас была дружная улица, даже договаривалась между собой, чтобы погулять у каждого на елке. Взрослые наряжались, каждому приглашенному делали подарок, а подарок делали так: покупали семечки, конфеты, печенье – шоколадных конфет тогда мы не ели. Делали игрушки на елку сами, и фантики вешали, и конфеты вешали. Но правда, когда елка проходила в доме, мы потихоньку отворачивали фантики и конфеты съедали, а фантик висел, и яблоки когда были, то их тоже на елку вешали. Нас, например, мама учила танцевать вальс. Мама была хорошая, только жаль, что мало пожила.
Я помню, зимой ходила в школу в тряпочных туфлях, назывались они прюнелевые, подошва кожаная. Я помню, как однажды зимой меня загнали две сестры в канаву около милиции – канава глубокая, а они: «Постой в снегу, в этих туфлях!» А валенки тогда только на барахолке можно было купить за большие деньги.
Отец привел к нам мачеху через 3 месяца после маминой смерти. Это было 8-го Марта. Я утром просыпаюсь, а сын мой мачехи сидит на кровати и говорит: «Здрасти, сестренка!»
Ее Славка был доброжелательный, просто у меня было отношение к нему плохое из-за его матери. Не принимала ее моя душа.
Мачеха мою звали Соловьева Тамара Васильевна. Она все закрывала, все, вплоть до хлеба. Не знаю, от нас или нет, но все закрывалось. В коридоре был сделан шкафчик с замком и там полки. Готовила она вкусно, когда гости приходили. Мы с Толей тогда старались быстрее покушать, чтобы хоть при гостях наесться.
Через несколько лет эта Тамара разошлась с моим отцом, потом судились они, и она отсудила у нас часть дома. По- моему, спальню. А печка была в спальне. Она спальню закрыла, а жить в доме не стала. И дом стал гнить, потому что топка с ее стороны была. Надо же все время обогревать.
Когда я за Володю вышла замуж, мы пошли смотреть картину «Мачеха». Я весь сеанс проревела. Володя говорил: «Сколько же можно плакать?» А я ему говорю: «Так хочу, чтобы моя мачеха посмотрела эту картину. А потом, я думаю, что все люди за свои плохие поступки и слова будут расплачиваться».
Я в этой жизни все прошла,не считая наркотиков, пьянка меня не коснулась никаким боком. Но говорят, что нас не убивает, то закаляет.
Но зато у меня второй муж был очень хороший, порядочный человек. Я всегда говорила сама себе: «Это мой муж!». Я была горда сама собой. Я считаю, что это был мой подарок судьбы. Он же жил под Пулковскими высотами в Ломоносовском районе. Их угнали раньше, чем нас. У меня есть его фотография. Он родился 30 апреля 1941 года. Май прошел, а к осени война началась, полгода ему не было. Но они попали в хорошую семью, его матери доверяли очень.
Я сейчас одна живу, иногда и поплачу, с Володей часто разговариваю.
Я давно просила свозить меня в концлагерь. Самое странное, что меня удивило , что вся карта Германии ,почти вся, в крестиках, больших и маленьких. Это обозначения концлагерей. Я была так удивлена! Это было полтора года тому назад. Мы были в лагере Дахау, нас туда возили, но говорили, что мамы туда детей водят с 14 лет. Я ревела очень. Ну конечно хотелось в лагере русских побывать. Но мне сказали, что нет лагерей отдельно для русских. Из лагерей просто сделали музеи. Я ревела и все там ходила рассматривала. Но надо отдать должное смотрителям. Бараки там сплошь и рядом, и сейчас там есть церковь и музей огромный. У них сделаны особые книги, в них черные листы из ткани, а слова на страницах написаны белым, краской или чем, эти листы можно двигать.
Я слышала, что немецкие женщины ухаживают за могилами русских. Да,у них такая участь, они уже 70 лет оправдываются за Гитлера перед всем миром. Ведь они же маршем прошли все Европу, а на России споткнулись. Я психологически не могу переступить к ним ненависть. Они для меня все равно фашистами остаются. Хотя все равно, я понимаю, что люди разные. Я считаю, что каждому человеку, кто это пережил, надо памятник ставить.
Этого забывать нельзя, но наши дети и внуки воспринимают это как сказку. Историю пишут исковеркано, очень обидно. Я не настолько грамотный человек, но я понимаю своим сознанием, что в России сейчас что – то не то творится
