< Все воспоминания

Мочалина Валентина Ивановна

Заставка для - Мочалина Валентина Ивановна

Война началась, когда она жила в Ульяновке.

Мы сохраняем устную историюПомочь нам можно здесь. 

 

 

Я Валентина Ивановна Мочалина 1932 года рождения. Меня хотели назвать, со слов матери, Тамарой. Мол, черненькая. А бабушка, свекровь мамина, говорит: «Какая Тамара, царица что ли?» Ну, тогда Валентиной назвали. До войны мы жили на правом берегу речки Тосны в Гертолово. Большая деревня была. Там школа до четырех классов была. Я в первый класс там ходила. Отца звали Иван Федорович, мать – Лидия Евграфовна. Родом все мы из Гертолова. У бабушки Дарьи Семеновны было восемь детей. Это Александр, он утонул в Тосно речке молодым. Потом был Алексей. Он, я помню, служил в царской армии, еще советской власти не было. Николай, Иван – мой отец, и Василий. Дядя Вася всю войну прослужил в морской пехоте.  Папа работал на Ижорском заводе сварщиком. Из Гертолова ездил в Колпино. А мама корову держала, с молоком в город ездила. В нашей семье две дочки были: я старшая, а сестра младшая. Вот ей восемьдесят первый, а мне восемьдесят шестой.  

Школа в Гертолове была до четырех классов – там за рекой. Здание школы было старинное, там жили учительница с учителем. У них там комната была. Мария Михайловна и Михаил Захарович. И сын у них был Славик. Он как раз десять классов закончил до войны. И война началась. И его немцы, как пришли, сразу куда-то взяли, мол, комсомолец – и больше его никто не видел. Расстреляли. Я ходила в первый класс. Помню, закончили как раз школу, трава высокая, брыкаемся в траве, балуемся. И кто-то приходит: «Девчонки война!» Все заохали, а мы еще не понимаем что это такое.  В классе много детей было, потому что ходили еще с Пустыньки к нам в школу. Из деревни Пустыньки, со станции Пустыньки, за Гертолово, ходили все. В Гертолово домов сорок было. А первую учительницу звали Антонина Семеновна.

Отец Валентины Ивановны – Мочалин Иван Федорович в армии
Москва, 1928 й год
охранял Кремль

Отца в войну оставили танки варить на Ижорском заводе, в армию не взяли. Они уже в три смены ходили работать. Трое их: папа, дядя Петя Костин, а кто третий – не помню. Пришли с ночи, а немец уже все захватил. Но они хотели лесом как-то пройти, а там все захвачено, и не попали на работу.  Мы спрятались в лесу, сейчас там бетонка, раньше не было ее, это после войны сделали. Спрятались в лес. Отец сделал нам шалаш, но не только мы там были, вся деревня спряталась туда. День сидим, второй сидим. Потом кто-то говорит: «Надо кого-то на разведку послать». Кто-то из молодых ходил. Пришли и говорят: «Немцы сказали -выходите, а если не выйдите – всех постреляют, как партизан».  И вот мы стали вылезать, а дождь такой был. А как раз было двадцать восьмое августа, помню, надо было картошку копать. Но пока еще деревня не была занята немцами.  Вышли – все по домам.  А потом первое сентября. Мы собрались в поле, я, во второй класс пошла, и вот приходит немец, учительницу отозвал, поговорил. Учительница поговорила с этим немцем, потом приходит к нам и говорит: «Ребята, книжки, тетрадки берите, идите домой и больше не приходите». Ну вот, пришли мы домой, и тут стали немцы наезжать: у кого какой скот – все на кухню себе. Магазины обобрали, картошку тоже. Они даже кур всех переловили. Мы остались не с чем. И стали ходить на колхозные поля, собирать колоски овса. Сосед дядя Вася, старичок, сделал жернова, чтобы рукой молоть, и мы мололи колоски и варили кисель овсяный. А потом не стало и соли. Солить нечем. Помню, у тети Веры – соседки напротив, был петух такой – все убегал от них. А потом в крапиву залез и подох. Вот так. Сначала у нас немцев не было, потом понаехали, еще снега не было. Они поселились у нас в большой комнате. И потом выпал снежок, и уже колосков-то не собрать. Есть нечего. Я стала ходить на немецкую кухню, очистки собирать. Они гоняли женщин картошку чистить. А потом очистки в кучу кидали и ссали туда на эту кучу. А я приду, так не только я – все там, ребятишки все, есть-то нечего. Наберу этих очистков, принесу домой. Мама их помоет, посушит, потом потолчет, водой разбавит, слепит и на плиту.  Вот это и ели. Больше ничего не было.

Я была маленькая, а сестра – ей пять лет. Потом соль-то кончилась, мать ходила за солью куда-то под Шапки. Там завод был, где шкуры выделывали, и туда соль завозили. Такую желтую, крупную она принесла. Там полно ее было завезено, кучами брали. А потом три старичка пошли за этой солью: дядя Вася Васильев, сосед наш, потом Леля, через два дома от нас. А кто третий – не помню. И немцы их расстреляли, сказали, это партизаны. А они за солью шли старенькие. Кто-то видел и сказал, что дедов-то расстреляли, видимо, кто-то тоже ходил за солью и видел, что валяются там. Сказали, это партизаны. Немцы нас не трогали, когда у нас были. Но мы от них подальше. Потом нас из домов-то всех выгнали. Всю деревню в четыре дома согнали. А там уже зима началась, есть нечего. Только очистки картофельные. Это еще был 194-й год. 1942-й год мы еще были здесь.  Партизан не было. Это немцы придумывали. Ларионов Саша ушел в партизаны, но не в Гертолово, а в другом месте. Он остался жив. Женился на Надьке, а Надька – тети Веры сестра. Клессман фамилия – отец был эстонец. Его все звали Сашка Лари. Но Славика, комсомольца, убили. Потом мой еще двоюродный брат Миша Мочалин, он тоже десять классов закончил перед войной, тоже пропал. Тоже забрали. Они забирали так: просто ночью приходили или так прямо забирали. У нас не было старосты. Вот в четыре дома согнали нас всех – есть нечего, снаряды летят, в Поповке же фронт был. И как раз где жернова были – снаряд попал. Хорошо, никого не было – все разворотило. Ну, мы поехать решили от фронта подальше, в Новгородскую область. Там колхозы были, может, с едой лучше. А уже менять у нас ничего не было. Помню, у матери была перина, она все берегла ее. Так она сменяла ее в Новгородской за жмых. А до Новгородской добрались на саночках. Я шла пешком, сестра маленькая сидела на саночках, там же и кое-какие вещи. Немцы ничего не трогали. Помню, первая остановка была в Строении за Тосно. Ночевали мы. День идем, а потом просимся ночевать. Они жили лучше, чем мы, у них в домах не было немцев. В Строении, я не помню, как было, я помню, где ночевали мы. Потом деревня Николаевка, Шимский район. По деревням жмых у людей меняли: раздолбаем его молотком и сосем. А хлеба не было.  Пришли в деревню Николаевку. Помню, хозяина дома дядя Миша – пожилой такой. Мы говорим: «Дядя Миша, можно у вас ночевать?» «Ночуйте!». День ночевали, второй, идти-то нам некуда, жрать нам нечего, менять нечего. «Дядя Миша, можно еще?» «Ночуйте!» И так три дня у него ночевали. Немцы наехали: «И кто вы?» «Беженцы!» Немцы велели, чтобы те, у кого мы ночевали, напекли нам лепешек на дорогу и на лошадях нас отвезли на станцию Сольцы. И там погрузили нас в товарные вагоны и повезли. А мы отсюда от фронта уехали. Ко второму фронту приехали: Старая Русса, там тоже фронт. Ну вот, повезли всех – не только нас, кто беженцы, всех забрали и повезли.

Валентина Ивановна, Большое Гертово у соседей – Костиных
1935 й год

А там – в товарные вагоны погрузили и повезли. И привезли нас к границе Германии и Польши. Польский город Гралево, а немецкий Проскен. Между этими городами нас высадили. Там лагерь: бараки такие под землей, только вот так крыша над землей. В этих бараках – нары, матрасы со стружкой. Укрываться ничем. А посередине – печка из кирпича сложена. И много этих бараков. Людей расселили в эти бараки. А нам интересно: а кто до нас был? А там человек двадцать остались – военнопленные наши. И вот строем их гоняли немцы мимо нас. А они говорят: «Здесь сорок тысяч было наших военнопленных, и все умерли с голода». Ну, думаем, теперь наша очередь с голода помирать. Ужас. Страшно было. А пленные идут, видят нас: «Дайте что-нибудь!» А у нас у самих ничего нет.

И вот мы в этих бараках сидели. Женщин гоняли брюкву чистить мороженую, отварят эту брюкву, посолят и из нее суп варили. Потом как-то раз сказали, что детям дадут творог. Мы обрадовались! Как принесли этот творог, а там с палец толщиной черви белые. Я не стала есть. Дядя Коля был, Сироткин фамилия, из Никольского: он выбрал этих червей, глаза завязал и творог ел.  Мы выходили на улицу. Можно сказать, чего и заставляли делать, я не помню уже. Помню, мать подлезла ночью под проволоку, а там так проволока – и на вышках стоят. Подлезла и пошла в Польшу побираться. Ей подавали. Она котомку принесла, опять ночью подлезла, а мы с сестрой у этой дырки ждали, как мать вернется. Она пришла, накормила нас хлебом.  Остальные не отнимали ничего. Умирали многие – пожилые, слабые все умерли. А трупы увозили, не знаю куда. Увозили.

Здесь мы зиму 1942-го года жили. Потом стали увозить одиночек – молодежь на машину сажали и увозили. А кто с детьми, тех не брали. Молодежь всю выбрали, уже не стало их, тогда стали с детьми брать. А увозили в Восточную Пруссию и продавали в рабы.  Потом и нас посадили в машину и повезли. Город Калесбург. Приехал хозяин, Пад мы его звали. Лошадь запряженная, два колеса только – такая тележка была. Посадил нас и повез. Долго мы ехали, уже поздно было, когда приехали. Там у них кладовка такая, постелили соломы – и мы спать легли. А утром рано разбудили, послали отца и мать коров доить. Ну, мать-то умела доить, корова была. А отец понятия не имел, как это, но привык. Привык и потом еще бабам помогал.  Меня заставляли варить картошку и в поле носить – родителей кормить. Хлеба и картошки нам давали досыта, иногда маргарин, а остального ничего не давали. Да еще котелок был у нас солдатский. Молоко давали, когда корову доят. Вот и вся еда. Там я в школу не ходила. Меня работать заставляли. Там школа была для немецких ребят, они учились. Немецкие дети вообще не общались. Дразнились только: «Русица, русица».

Маруся – крестная. Мамина младшая сестра. Умерла первыми родами
1933 й год

Мать нагреет воды, и в корыте или ванночка, что было, и мылись. Там бань нет. Они все в ваннах мылись. Одежду не давали. А раз дали одежду. А какую? Евреев сожгли – вот эту одежду нам привезли. Кто-то знал, сказал. Вот помню, рубаха была такая длинная, на ней вышито «Ольга». Только это дали, а больше ничего. Зимой о валенках и понятия не имеют. Там и зима такая суровая не бывает, снег выпадет – растает, выпадет – растает. Давали выточенные, как у Буратино, колодки деревянные. Вот в этих колодках зимой и ходят. И мне дали. Я так их не любила. Все косточки отбила деревяшками.  Там полно было и военнопленных и французов. Мы плохо понимали, что говорили. Французы всегда нашу маму жалели, что тяжелое – сами сделают. Помню, одного звали Пауль, одного Льюис и Франко, а как еще одного – не помню. Французов полно было работников – бесплатная рабочая сила. И гоняли их, как пленных.

  В деревне были русские, но не пленные, а такие же беженцы, как мы. Убивать здесь не убивали, но избивали. Я старалась не смотреть. Помню, еще у нашего хозяина был из Орловской области парень молодой – Миша. Он ухаживал за лошадьми, сорок лошадей было у него. Он находил гнезда – куры-то неслись. Он эти яйца собирал и нам приносил. Вот только эти ели. А так они не давали. Мы говорили: «Миша, не надо, а то поймают – тебе попадет!» «Не поймают!» – говорит. Пленным некоторым, которым пришлось убежать, посчастливилось. Когда пришли к своим и рассказали, как хорошо в плену, так никто не стал сдаваться в плен. По первости-то сдавались, а потом никто не стал, бились до последнего – лучше смерть, чем в плен. Вот так. Помню, картошку надо было копать осенью. Меня картошку копать берут. А мне было десять лет. И вот мы с мамой копаем: он едет на лошади и разбрасывает, а нам собирать. И две недели подряд без разгиба. Я еле живая, а мать Богу молилась: «Хоть бы наши победили, хоть бы Вальке тут не работать!» Все время так говорила.  А потом один раз мать взяла и наломала веников для бани. Там же леса нет, это у нас полно. А там хозяин сажает деревья сам, как выходной – он за ними ухаживает. А мама наломала. Он на нее: «Ты где брала?» Она: «На горушке!» «Я покупал, сажал, а ты все обломала!» «Ой, а я думала, как у нас в России, где хочешь, там и наломаешь». Мама думала, что сейчас бить придут. У хозяина аж слюна потекла. Но хозяйка его отговорила.

У хозяина дом один был на этом конце деревни, там и корова, и все хозяйство. А второй дом – на другом конце деревни. Там только работники жили. Немка жила с ребятишками, она у него работала раньше, а муж у нее был в армии. Ей что–то платили. И потом еще жила старуха, но она уже старая-старая, помню, грибы все жарила. Меня угощала, а я не хотела ее грибы.  Я вот сейчас не помню, мать сама хлеб пекла, но там не было печки – только камин был для обогревания и плита. Значит, она, наверное, в духовке пекла. Печки никакой не было. Мне приходилось по всей деревне идти – носить им еду в поле. Иду, а дети мне: «Коммунисты–большевики». А я прихожу и говорю: «А чего они мне так говорят «коммунисты-большевики»? Что это такое?» А я и не знала что это. «А ты их не слушай» – мама успокаивала.  И помню, одна девчонка, постарше меня на год, вот с этого же дома, где и мы жили, картошиной как мне в ухо ударила! Мне так было больно! Я так разозлилась, схватила ее за косы и оттрепала. Ну, думаю, сейчас и меня придут лупить! Я кричу сестре: «Ольга, открывай дверь!» А мы сидели закрывшись. Она открыла, я прыгнула и опять закрыли. Но никто не пришел. А сестре пять лет было. Четыре года ей было, когда война началась. Она только в куклы играла.  Помню, мать сказала: «Мы будем на поле картошку копать, ты потеплее оденься. Утром, как встанешь  – к нам приходи». Пришла – три шапки на голове и босиком. И сейчас вспоминают: «Помнишь, как три шапки были и босиком». А когда нас привезли, один был только убит на фронте из деревни. А потом как начали похоронки приходить, так они стали уже русских бояться. Помню, маме говорит: «Лидия, если русские придут, ты не скажи, что мы тебя обижали». Она говорит: «Ладно, не скажу». Это уже 1944–й год. Наши наступать начали. А когда уже близко подошли, они свое добро погрузили на телеги и увезли ближе к американцам. Боялись очень русских. А нас заставили гнать коров в Пруссию – это взрослых, а мы сидели на лошади. Мать сидела за вожжами, а мы с Ольгой сзади. А отец потом рассказывал, они с отцом там потерялись, выгнали коров в лес и убежали, так там они и остались. Мы, говорит, и не погнали дальше, они пришли сюда в деревню, думали, мы еще здесь, а нас уже нет.  Мы уехали – лишь бы дальше, а куда, мы и сами не знаем. Ехали-ехали, потом смотрим – хутор. А уже поздно, давай ночевать пойдем. Мать распрягла лошадь и в сарай поставила. А утром проснулись – лошади нет, кто-то уже украл. И воровали все поляки. Наши только клали головы, а поляки все отбирали у немцев. Они же на лошади много не увезли, только необходимое.  Машин там ни у кого не было, ни у кого в Пруссии. Не было машин, все на лошадях. Ну, мы так и сидели в этом хуторе. Помню, там был мужчина – наш пленный. Он распух весь, все кричал ночью, охал. Или болел, пожилой уже. И женщина была из Белоруссии Лида.  Потом наши пришли. А как было – все ехали в одну сторону по шоссе, а я потом смотрю, уже в другую едут. А никакого боя не было около нас. Немцы, наверное, удирали, а наши догоняли. И стрельба была через голову. Эти туда, а эти сюда. И все мимо нас, нас не задело.

Бабушка мать отца – Дарья Семеновна , справа от бабушки Михаил Мочалин – погиб в армии в войну. слева от бабушки сидит Лилия – дочь Федосьи, рядом с ней Евгения – сестра двоюродная. Стоит за бабушкой Нина, умерла до войны. Было 8 детей – 5 сыновей и 3 дочери.
Большое Гертово
1927 й год

Взяли отца в армию и повезли брать Берлин. Как они брали Берлин, я не знаю, мы так про него ничего не знали. С матерью шли пешком мимо лагеря, в котором мы были. Все пешком-пешком, я все: «Мам, пошли домой». Она: «Да пойдем, конечно!» И вот мы пришли и Белосток. У нас было три маленьких одеяла – Ольге, мне и маме. Больше ничего не было. Нечего было больше брать, вот эти одеяла и забрали. Мы только в Белостоке сели на поезд товарный и уехали в Минск, это Белоруссия. Помню, Ольга идет, у нее мешочек за плечами, а там пальтишко лежит – жарко, она его сняла. А мы сзади идем. Смотрим, у Ольги уже разрезан мешок, и рукав болтается. Последнее пальто хотели вытащить!  А из Минска опять на поезде. Не было денег, просились доехали без билета, пускали некоторые. Да еще мы были между Москвой и Питером, Бологое там было.

А на работу когда устраивались, писали, где были. Так нас презирали, что мы у немцев были. А что, мы виноваты?  И вот потом приехали мы в Колпино, здесь поезд не остановился. Мы думали, дом наш цел, приехали – ничего нет. Нашу деревню разобрали, чтобы спасать блокадников. Мосты немцы взорвали, солдаты наладили железнодорожный мост через Тосно-речку. И туда стали грузить наши дома, разбирать и грузить. Потому что разбежались все от фронта кто куда. И все разобрали, сожгли. Что хотели, то и делали. Приказ был дан. Жданов, по-моему, приказ дал разобрать. Саблино еще не тронуто было. А вот Гертолово наше до единого дома все разобрано и свезено. У всех были печки, стояки большие. Нам не говорили, куда наше Гертолово-то делось. Потом уже немножко рассекретили, и мы узнали, где наши дома.  Жить негде, есть нечего, обуть-одеть нечего. И вот в Гертолово поселились на чердаке мы, внизу-то уже было занято. На чердаке еще комната была, мы в этой комнате и поселились. И вдруг получаем письмо: отец пишет, что он в Москве в госпитале – болен, но скоро поправится. Мы думали, ногу или руку оторвало – чего он там в госпитале? Мать ему пишет: «Напиши, чем ты болен!» А он опять пишет: «Я болен, но скоро поправлюсь». Его везли в Уфу, видимо, подумали, что не доедет. Он был весь распухший, его высадили в Москве. И там его подлечили, еще война не закончилась, как его комиссовали. Потом он приехал. Помню, ему на дорогу булочек дали. А мы-то сто лет их не видели. Мать дала по булочке. Говорит: «Хватит, оставьте батьке, он больной». А мы пошли смотреть свое пепелище, приходим – все украдено, никаких булочек уже нет. А украли те, кто внизу поселился. Ничего не сделаешь. Помню, матери надо на работу устраиваться, чтобы карточки получить, а обуть-то нечего. А дядя Вася, младший брат отца, он всю войну прошел в морской пехоте. И остался жив, демобилизовался. У него на ногах одни ботинки были, а одни ботинки в запасе. И он эти ботинки, которые в запасе, маме дал, чтобы она устроилась на работу. Сейчас-то жить можно. Раз нажал – газ горит, раз нажал – электричество горит. И в магазин сходить. А тогда и жить негде, и топить нечем. Ходили в лес через речку собирали сучьи сухие, сырые не горели.

Приехали в Саблино, уже когда наши освободили. Вокзала не было после войны. Вокзал был в частном доме рядом с линией. И вот ночью говорю маме: Чего мы будем сидеть? Пойдем домой!» Она говорит: «Нет, утра дождемся, тогда пойдем!» А дом нетопленный был, и я застудила ноги. У меня распухли ноги. Утром тетя Вера, папиного младшего брата жена, зашла на вокзал билет взять – на работу ехала. И с мамой встретились: «Валя все домой хочет!» «Да какое домой, нашего Гертолова-то нет!» «Как нет? А куда же нам теперь?» «Идите, я сейчас в чужом доме живу на улице Энгельса по ту сторону линии, там ребятишки мои, а я на работу еду. Идите туда».  Меня спрашивали, кто для меня лучше всех из людей. Так вот это тетя Вера, жена младшего брата моего отца. Она нас после войны приютила, нам жить негде, есть нечего, ни одежды, ни обуви. И она в чужом доме жила. Мы к ней и пошли. И скитались по чердакам чужим. У отца старшая сестра – тетя Катя. Она жила здесь на улице Тургенева. Они перед войной только построили новый дом, на елке мы гуляли зимой, а летом война. И немцы заняли этот дом под госпиталь. И чего они там – напились что ли – сожгли дом. Они-то уже знали, что их дом сгорел. А мы-то думали, что наш.

Потом Настя – вторая, та жила в Войтолово, замуж вышла. И во время войны ей оторвало ногу. Она топила печь, и в печку еду ставила. И как раз бой начался, попал ей в ногу осколок, и отняли ногу. И вот после войны она без ноги. И Феня – это младшая, она жила здесь в Саблине, был дом у них. А после войны она жила на Летной улице у кого–то. И вот мы пошли жить к тете Вере. Еще дяди Васи не было, он в армии был. Она нас кормила и поила, а своих было пятеро ребят. Пока мать на работу устроилась, карточки получила. Потом мама говорит: «Вера, мы тебе же мешаем все». Она попросила у одной женщины, у которой дом цел был, фамилия, вроде, Шурова, чтоб та пустила нас.  Денег мало платили в совхозе. Мама работала стрелочницей, на заводе работала, а потом в Тельмана пошла в совхоз. Денег мало платили. Раньше по Тосно-речке шел сплав. Дрова и бревна сплавляли. И вот она пустила сплавщиков. После войны трава большущая, сухая, никто не косил в войну-то. Они затопили баню, захотели помыться. А следить – не следили. Загорелась баня, по траве передалось, и этой Шурки дом сгорел. И рядом соседский дом сгорел.  Я взяла одеяло и матрас, побежала. А ума-то не хватило, что мне надо бежать от ветра, а не по ветру, и одеяло все сгорело. Тринадцать лет мне было. Когда освободили, здесь мне уже исполнилось тринадцать лет. Я два года еще ходила в школу здесь в Саблин е – второй класс и третий класс. Учительница была Зинаида Михайловна Тихомирова. Она саблинская.

Справа – Бутянов Дмитрий , второй справа Сергей Кузнецов , одноклассник, третий слева Марков Виктор , одноклассник

Потом карточки были детские у меня, 300 граммов хлеба давали. А когда мне пятнадцать исполнилось, мне иждивенческую дали и убавили до 250 граммов. Отец и мать заболели дистрофией. В Колпино в больницу положили, и карточки их туда. А нам ничего не осталось. Кто-то мне подсказал: «Поезжай на Фарфоровскую, там фабрика гигроваты, и малолеток туда берут».  Я поехала, меня взяли, на семьсот граммов карточку дали. Сказали, когда на работу выходить. Тут уже полегче стало. Я ходила в парусиновых туфлях по снегу. У меня потом признали ревматизм. Зато ноги не ходят теперь. И еще у меня в войну обмороженные были, обуви-то не было. Отец, когда пришел с войны, его комиссовали, стал строить дом. У нас там еще при царе была проложена железная дорога, и на этой железной дороге были шпалы. Железная дорога была к водопаду, через водопад был мост, немцы его взорвали. При советской власти дороги уже не было. И вот он эти шпалы выкапывал и делал времянку с одним окошком. Сейчас там на этом месте дом стоит, его мамин племянник построил на улице Гоголя, дом 1. Я работать пошла, отец тоже работать пошел, мать работала. Сестра ходила в школу. Я на фабрике гигроваты трудилась накатчицей. На станке ваты зацеплю и включаю ногой, оно и закручивается. Когда уже закрутится, прессовщица вытаскивает, кладет на стол, а там сидит другая и заворачивает. Это пока я еще молодая была. А потом, уже когда прессовщицей стала, на большом таком прессе прессовала по сорок килограммов ваты. Чесальный цех там был. Мне в окно дают вату, я беру, вешаю сорок килограммов на весы – и в пресс. Постилаю марлю, закрываю и прижимаю, потом зашиваю бока, выкатываю и складываю. Вата в аптеку шла, в больницы. Я много чего делала на работах. Я там отработала и замуж вышла, Верку родила.

Деревня Войнин, Восточная Пруссия
немцы
1960 й год

Отец когда приехал, устроился на Ижорский завод. И его послали поднимать ГЭС, электричества не было. Он поехал туда работать. На выходной приезжает и говорит: «Мать, мне сказали оставаться у них работать, дадут комнату. А когда будет стройка, квартиру дадут!»  Она говорит: «Ты что, обалдел?! У меня тут огород, куда я поеду, никуда я не поеду!» Вот какие были дураки. От этого отказались из-за огорода.  А потом и я тоже. Работала я в Саблино, за линией, сейчас там тюрьма женская. Там воинская часть была, и я там работала поваром. И у меня спрашивают: «У тебя жилье есть?» Там стройка была, дали бы жилье.  А я: «Нет, мне не надо, у меня есть!» Дура была. А потом, уже когда надо стало, мы дом построили. Еще до этого был дом у нас. Купили на снос не то в Волховстрое, где – то там, отец мой ездил и муж. Привезли оттуда, построили, лет двадцать мы жили в том доме. Одна балка на весь дом, не доски, а какие-то бревнухи.  Потом тот разобрали и этот на снос купили в Тосно. Помню, на улице Рабочей. Попросили родственников, все поехали и  разобрали этот дом. Ленин муж работал тогда на большой машине, с Колей нам перевез из Тосно этот дом.  Помню, как статус узника нам давали. Здесь такая Галя с нами была в бараке вместе. Ей подписали, а мне нет. Потому что ей сказали, она маленькая была, что она не может помнить. И мне не подписали. И мне пришлось посылать в архив, в Германию. И вот хозяина дочка прислала, что она подтверждает, что я была, работала. После ее подтверждения мне узника дали. Потом она мне присылала марок немного. Она была на год старше меня.

Когда мы жили в Германии, она не дразнила меня. Был сын на год младше меня – этот был гад. А девчонка старшая никогда не дразнила. И плохого ничего не говорила. Она мне присылала и марочек немного, потом одежду кое-какую, но ношенную. А я вязала крючком салфетки и круги такие ей посылала. А теперь чего-то давно разошлись, не знаю, жива она или нет.

Не дай Бог войны, отведи Господи. Это страшное дело.

 

Фото

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю