Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Мильчик Михаил Исаевич, кандидат искусствоведения, заместитель генерального директора Санкт-Петербургского НИИ спецпроект «Реставрация», ведущий научный сотрудник Петербургского филиала научно-исследовательского института истории и архитектуры Российской Академии строительных и архитектурных наук (РАСН), заместитель председателя совета по сохранению культурного наследия при Правительстве Петербурга, член Российского комитета Всемирного наследия ЮНЕСКО и Лауреат имени Академика Лихачева. Родился я 4 июля 1934 года в Ленинграде в Надеждинском роддоме, то есть на Надежденской улице, ныне улица Маяковского. Роддом там существует и по сей день. Кстати, как ни странно, я там два года назад был, после проведения обследования здания с архитектурной точки сохранности. А мама моя с 1929 года жила в Саблино. Она была переведена из Молвотицы Кингисеппского района , где работала в участковой сестрой, а в Ульяновской поселковой больнице в Саблино работала заведующей . Хочу напомнить, что в Саблино было две больницы: одна – кирпичная железнодорожная, которую мы всегда видим, когда проезжаем вдоль железной дороги, а другая – деревянная, замечательная, с моей точки зрения, с прекрасным крыльцом, с колоннами, поселковая. Вот в той больнице она и работала. Это была, если я ничего не путаю, земская больница, построенная еще до революции, где- то в конце 19 – начале 20 века. Примерно в 200-ах метрах от больницы был построен дом. Как обычно было принято в земстве, это был дом для врачебного персонала: двухэтажный прекрасный деревянный дом начало 20 века. Мы занимали весь первый этаж, а на втором этаже жил Пальмин – второй врач этой больницы, звали его Дмитрий, отчество его я забыл. Его жена была стоматологом, если мне память не изменяет, такая медицинская семья была.
Моя мама родилась в 1896 году 23 августа в Петербурге, окончила Первый медицинский институт. Так сказать, единственное заведение в стране, куда принимали девушек. Была врачом, в то время это достаточно редкая для женщины специальность была , теперь-то этим никого не удивишь.
Окончила она институт в 1925 году. С 1925-29 гг. она работала в Кингисеппском районе, а с 1929 г. до начала Великой Отечественной войны в Ульяновской поселковой больнице главным врачом. По специальности она была акушером-гинекологом, но, как тогда это было принято, была врачом широкого профиля. Она делала простые операции: аппендицит, делала даже резекцию желудка. Она была популярна в поселке: как это принято еще в дореволюционное время, люди могли к ней постучаться домой в самое что ни на есть неурочное время, обычно она не отказывала, принимала больного в больнице в любое время суток, выезжала на вызов по первой просьбе. Кстати, к вопросу о выезде на вызов. Я очень хорошо помню 22 июня 1941 года, это был воскресный день. Я уговорил маму, чтобы она меня взяла на обследование то ли детского сада, то ли пионерского лагеря, который был где-то на окраине, ближе к пещерам. В больнице были лошади, их обслуживал конюх. Запрягли маме бричку, и она поехала, а я, значит, с ней поехал покататься, развлечься. Я очень хорошо помню, когда мы ехали туда, то кого-то встретили по дороге. Мы еще не доехали до места, а встречные прохожие сказали о том, что выступал Молотов и сообщил о начале войны. Но тем не менее мы доехали до места,а потом вернулись. Даже мама, не говоря уже обо мне, в полной мере в тот момент не осознала, что нас ждет. Тем более, что не так давно была финская война, которую мы пережили достаточно легко, я ее тогда тоже еще помнил.
Это было в 1939 году, могу сказать, что тогда были просто дикие морозы помню о том, как что-то бомбили, потом в газетах были фотографии: бойцы в снегу. Меня мальчишку это очень волновало и интересовало.
Так, теперь два слова об отце. Разница у них с мамой была около 30 лет, отец значительно старше матери, познакомились они где – то в 1932 году в очереди, как мама рассказывала.
Он был профессиональным революционером, родом из Астрахани. Сначала отец состоял в партии эсеров, потом у него с руководителями партии возникли серьезные разногласия по поводу методов. В 1918 году он вышел из партии эсеров и некоторое время был беспартийным, а в 1924 году он вступил в коммунистическую партию ВКПб. Он был главой группы от Выборгского района, поскольку работал на Красном Выборжце. Он был главой секции Петроградского совета, не путать с государственной думой. Я уже позднее узнал об этом. Один коллега-историк рассказывал мне, что он читал стенограмму заседаний революционного комитете в дни Октябрьского переворота. Он говорил, что часто встречал фамилию моего отца. Отец тогда возглавлял группу Городской думы, которая в ночь на этот переворот отправилась в Зимний дворец, потому что депутаты Городской думы не знали, что же происходит там с Временным правительством. Заседала дума без перерывов, в том числе ночью. Отец пришел туда в три или в четыре утра вместе с двумя-тремя рабочими депутатами. Он рассказывал, что они только дошли до арки Генерального штаба, а дальше их матросы не пустили.
После революции отец стал заниматься историей революционного движения, очень активно сотрудничал с «Красной летописью». Такой журнал был историко-революционный. Там несколько его статей было опубликовано.Потом написал книгу «За Николаевским шлагбаумом», которая вышла в 1933 году. Одновременно он написал «Комсомол о Свердлове». Он о нем писал не случайно – они были друзьями, познакомились, сидя в Нижегородском централе, то есть в Центральной Нижегородской тюрьме. Яков Михайлович умер в 1918 году, они были не просто хорошо знакомы, даже более того, они были влюблены в одну девушку. Её звали Вера Васильевна Савина – тоже революционерка. Так вот она Свердлову предпочла моего отца. Это была его первая жена. С ней я познакомился уже после войны. Будучи студентом, я к ней ходил, чтобы услышать что – нибудь об отце. Мама, естественно, с ней отношения не поддерживала. Приняла она меня не очень любезно, но приняла. Показала целый ряд фотографий Якова Свердлова и моего отца. Я не решился попросить эти фотографии: на фотографиях сзади были всякие лирические надписи, которые касались отца.
После революции он занялся литературным творчеством, писал рассказы для детей. В журнале «Костер» был напечатан рассказ «Детство Степы», основанный на воспоминаниях.
В феврале 1938 года отец был арестован в своей комнате в коммунальной квартире на Кировском проспекте, в доме 50, квартира 10, и расстрелян в сентябре 1938 года.
Мама жила в страшном ожидании ареста. Потом она рассказывала мне про один случай: это было вскоре после ареста отца. В гостях у нее был Рачинский с женой, посидели – поговорили, а потом они ушли. И вот примерно через час – стук в дверь. И мама рассказывает: слышу стук, а открывать идти не могу – ноги отнялись. Была совершенно уверена: вот и за мной пришли. 12 часов ночи, поздний час… Минут десять в дверь стучались, настойчиво так стучались. И, собравшись с духом, я с трудом пошла. Спрашиваю у дверей: «Кто это?» А это, оказывается, Рачинские очки забыли.
Есть у меня очерк об отце, он опубликован в десятом томе Ленинградского мартиролога, найти его не сложно, там и фотография отца есть. Дело в том, что в перестроечное время я получил доступ к делу отца. Тяжелое было чтение, но я многое оттуда узнал. Дело это, конечно, как и многие другие, фальшивое, оно чудовищно по вранью. Его обвиняли, и не его одного, конечно, в покушении на Жданова, но при этом никаких вещественных доказательств в деле не было представлено. Отец жил в Саблино и приезжал в Ленинград по делам. До 1936 года он входил в Президиум общества политкаторжан, в 1936 году общество было закрыто. Он в последние годы вел достаточно уединенный образ жизни, работал над повестью, очень активно сотрудничал с ленинградским издательством Детгиз. Руководил этим издательством Самуил Яковлевич Маршак, который был организатором этого издательства. Так как отец не имел опыта детского писательства, то ему в помощь предоставили двух редакторов женщин- Лидию Корнеевну Чуковскую и Александру Иосифовну Любарскую, с которыми я был не только знаком, но и очень активно переписывался. У меня сохранилась целая пачка писем от Лидии Корнеевны Чуковской. С Александрой Иосифовной мы почти не переписывались, поскольку жила она на Школьной улице, и я просто очень часто у нее бывал.
Позднее, когда отца в 1956 году реабилитировали, то в издательстве решили издать его рукопись. Но рукопись в свое время была не завершена, поэтому нужно было ее как-то привести в порядок. Вот за этот труд и взялась Александра Иосифовна, которая помнила отца еще по редакции Детгиза. Когда она сделала эту работу, я попросил ее написать предисловие к книге, в котором попросил написать несколько строк об отца, некие воспоминания. И она написала. Слава Богу, что у меня эти записи сохранились. В конце этого предисловия она написала, что отец был репрессирован и расстрелян. Эта последняя фраза стала камнем преткновения : редакция нашего ленинградского ДетГиза не захотела это печатать. А Лидия Корнеевна и Александра Иосифовна были непреклонны: «Если не будет этой фразы, то не будет предисловия». Предисловие было снято, было только маленькое введение от редакции. Тем не менее, книжка вышла, ее истинное название было вовсе не «Детство Степы», а «Завтра – бунт!» И это не случайно, потому что в 1892 году в Астрахани произошёл холерный бунт, и отец его подробно описывает в своей книге.
Он был с 1879 года рождения – ровесник Иосифа Виссарионовича Сталина, они в один год родились, но знакомы не были. Я помню, когда я принес эту рукопись в редакцию, редактор сказала, что об этом названии и думать нечего. Ничего оригинального не придумали, так и появилось неоригинальное: «Детство Степы». Таких «детств» написано много, так еще одно появилось.
Отец очень любил Саблино. До этого в 20-ые годы в начале 30-ых годов он работал директором завода «Красный Выборжец». Что я помню из того довоенного времени? Отца я помню, конечно, не детально. Жили мы по тем стандартам очень хорошо, квартира на первом этаже была из четырех комнат. У нас была домработница, мы ни в чем не нуждались. Я помню, что отец, естественно, работал в своей комнате, а я к нему приходил и чирикал на его листочках ручкой. Как ни странно, эти рукописи сохранились, и действительно, там есть мои чириканья.
Отец очень любил гулять. Часто брал меня, и мы шли вдоль железнодорожного полотна в сторону Поповки. Я его иногда упрашивал прокатиться на поезде, он соглашался, брал билет до Поповки, а потом мы ехали обратно. Особенно он любил гулять на кладбище, что мне очень не нравилось.
О чем мы там по дороге говорили, я не помню, помню, что мы гуляли иногда с собакой, это меня, конечно, очень занимало. Помню, что он был малоразговорчивый. Я уже потом маму расспрашивал, как отец пережил 1937 год. Он ей ничего, о своем отношении к репрессиям не говорил. На эту тему они не разговаривали. Единственное, что в нем изменилось, так это то, что он стал много пить. Это как раз произошло в 1936-1937 году. Сначала за обедом, это еще куда ни шло, а потом это стало уже достаточно регулярным, и она по этому поводу очень беспокоилась.
Мама в отличие от отца была очень открытым, гостеприимным человеком, любила общество. Бывали такие случаи, когда к нам из Ленинграда приезжали и родственники, и знакомые, и коллеги, по преимуществу врачи. Собирались на ужин, после ужина иногда танцы устраивали, а отец даже из комнаты не выходил, все сидел- занимался.
Я, между прочим, теперь его очень хорошо понимаю, а тогда, конечно, не понимал.
Вот сейчас у меня много разных дел, и меня огорчает, а иногда и раздражает необходимость каких-то переключений, отвлечений, потому что-то я занимаюсь исследованием истории искусства древнерусского, в частности, архитектуры. В такой работе требуется, как я люблю это называть, массив времени. Потому что нужно погрузиться с головой, желательно даже на обед не отвлекаться, чтобы телефон не звонил, чтобы вас никто не трогал. Тогда работа идет быстрее и быстрее, все понятнее и понятнее то, что вы делаете. И тогда проще работать. А когда вас дергают, вы уже забываете, это, конечно, всегда очень раздражает.
Что еще помню? Дело в том, что я сформировался в сугубо домашних условиях. Тогда никаких садиков здесь у нас не было, и у меня была няня. Помню, ее звали – Соня Карху. Она была финка по национальности, но финка петербургская, то есть она жила еще в Петербургской губернии. У меня и фотографии с ней сохранились.
Я очень любил бывать у мамы на работе, наш дом врачебный соединялся с больницей еловой аллеей, и я очень любил пробежаться туда, а потом обратно. Играл, бегал, ходили купаться на Саблинку. Я помню, какое на меня производила впечатление конка. Конечно, конки во время войны уже не было, но рельсы железнодорожные от нее еще сохранялись. Они шли от станции к пещерам, рельсы были уже совсем заросшие, и мне нравилось по шпалам бегать.
До августа месяца мы оставались в Саблино, хотя немцы активно приближались. Я помню, когда бомбили, то есть слышал разряды, мне это нравилось. Война – это интересно, вот там вы найдете рисунок, правда, сделанный не в Саблино, а в 1944 году, когда мы уже уехали. Я оставался дома с той самой няней. Мама уже и ночами дежурила в больнице, потому что больницу нашу сразу приспособили под госпиталь. Мама почти не приходила, а я очень ждал ее.
