Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Александра Александровна Михеева (Смирнова), 1924 года рождения. Я в войну год прибавила, меня же не брали в поезд. В документах у меня – 1923 год. Не буду я теперь менять, какая разница.
Я была маленькая, худенькая после блокады, куда меня? На улицу опять, что ли?
Родилась в Костромской области, город Галич, Галичский район, пишут так, а город Галич, деревня Фролово была. Я там не жила, только родилась. Маму звали Александра Петровна, а папа – Александр Васильевич. Смирнова – моя фамилия девичья. Это по мужу – Михеева.
Жили мы около Техноложки, на Серпуховской улице. Мы-то дети. Знали фразу: Разве Можно Верить Простым Словам Балерины – это чтобы лучше запомнить названия параллельных улиц: Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, а словам – это моя улица Серпуховская, и еще Бронницкая. И тут Загородный пойдет. То есть Международный раньше назывался, Загородный теперь тут. Направо, ближе к Витебскому вокзалу, были казармы. У нас улицы-то были такие. Так и начинаются от Международного, бульвар наш идет, Бронницкая, Серпуховская, Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, и так идут эти улицы. Международный был, теперь Московский, рядом все было, и Технологический институт был у меня рядом.
А когда началась война, мы жили в Ленинграде. Мы всей семьей жили там. Папа уехал, жилье получил, потом нас забрал. Война началась – мы были в Ленинграде, и родители умерли в Ленинграде, мама 1 марта, папа 5 марта1942 года.
И я там была. А старший брат, он с 1915 года, его не брали на войну, у него пять пальцев оторвало. Несчастный случай был, и он был в Ленинграде. Он возил ленинградцев.
И вот благодаря этому и меня вывез. Заехал домой, завернул меня в одеяло. А родители уже были вывезены, уже умерли. И в 1942 году вывез по «дороге жизни».
Видела, голову-то повернула и смотрю, что по льду едем.
У нас мама не работала, а папа работал. Не на заводе. Управление было, не помню, как называется. Папа один у нас работал, потом старший брат Николай стал работать. Водителем он был, он меня и вывез. Его на войну не взяли, пять пальцев у него не было на руке, оторвало на работе. Миша – танкист, был взят в армию. Не пришел, он танкист. Должен был вернуться. Похоронка пришла на него.
Вывезли меня туда, куда я адрес дала, где были мамины родители , сестры были. Костромская область, город Галич.
Письмо еще было. И родители были еще тогда живы. У меня мама 1 марта умерла, папа 5 марта 1942 года. Коля меня вывез, он старший брат. Второй брат у меня с 1919 года рождения, а Коля с 1915 года рождения. Тот, второй, был в армии, он танкист, потом, потом Леня. Нас было шесть человек.
Что я видела? Какая же я маленькая была? Видела, конечно. Из подъезда смотрим, родители и кто постарше, загоняют нас, а мы – как же, надо поглядеть, как самолет упадет, его захватят прожектористы-то. Мы смотрели.
Да чего спускаться в подвал? Бесполезно! Нет, все стояли в подъезде. Наша улица Серпуховская выходила прямо на Загородный проспект напротив Технологического института. Мы жили хорошо тут. Сзади электростанция, а институт рядом.
Я ходила в магазин. 125 граммов хлеба – и все. А кому еще ходить: мама лежит, папа лежит. Мама умерла потом, и папа тоже. Братья – один пропал в начале войны – танкист. Старший брат – у него оторвало пальцы и в армию не взяли, и вот он через Ладогу возил. Ну, и брат говорит: «Давай, Шура, тебя вывезем и братишку Леню тоже, младшего. Собери, что нужно, много не бери!»
И заехал, и меня вывез, полная машина была женщин и детей. Первую потопили, на второй он проскочил. Я и прорубь видела, еще вода пузырится. Всех вывез. Вот если бы не он, меня бы тоже не было.
И вот он меня вывез в область Костромскую. Там родина родителей, там оклемалась я, отлежалась, там корова у сестры двоюродной. Отпоили меня молоком. Все хорошо. Но реву, хочу в Ленинград. Чего мне там делать. Но сестра насобирала денег, тоже одна. Все на войне. Пошла я, попрощалась: «Спасибо, поеду я домой обратно!». Пришла на вокзал, денег дали немного. Откуда деньги. Молоко есть, а денег нет. Смотрю, подошел поезд зеленый, весь в крестах, кресты с двух сторон, на каждом вагоне и на крышах. Потом нас удивляло, зачем на крышах-то кресты. А это санитарный поезд, чтобы не бомбили, надеялись. А немцы наоборот так хорошо гонялись, нам и свернуть некуда.
А потом оттуда я же, это 1942 год. Самый голод был. Что я там буду в деревне делать-то, сестра Анна была. А по-деревенски Нюра, сестра 100 рублей насобирала, и я поеду, думаю, обратно, там квартира есть хоть.
Ну, там поезда военные ходят, и тут подошел состав длинный – зеленые вагоны с крестами, часовые соскочили с винтовками. Думаю, куда они, на фронт – не похоже, они в тыл едут, туда. К одному часовому подошла, вижу, что в сторону Ленинграда едут.
– Дяденька, вы не в Ленинград едете?
– А зачем вам туда, в Ленинград?
– Домой хочу! – А кто там есть?
– Никого, родители в марте умерли. Ну, все равно в Ленинград хочу, домой. Доеду с вами на подножке!
– На подножке далеко нельзя. Идите на вокзал, посмотрите, какие поезда идут!
Санитарный поезд, часовые были, а я не знала, мне 18 лет не было. Я сначала сходила. Не помню, как дальше было, но факт тот, что я попала в поезд. На подножке не дали мне ехать.
Там шел военный, высокий такой, потом я узнала, что это был подполковник медицинской части. Он говорит: «Так нельзя, на подножках не доедешь, идите в этот вагон!» А там вагон, проводники сидели, это я потом поняла, комната была для отдыха. У нас был у всех спальный вагон, начальство – в штабном вагоне, а мы в общем, третьем вагоне, команда поезда жила в нем. Вот так и осталась в этом поезде.
Вот они говорят: «Что ты умеешь делать?»
– Все умею. Перевязывать умею, уколы еще не давали делать, а перевязывать – все сделаю!
– Вот и поработай у нас. Паспорт есть?
– Есть, был уже получен. Я с удовольствием останусь!
Так меня и оставили. А начальник, оказывается, меня пожалел. Он сам из Ленинграда, ехал в Ленинград, и меня забрали. Жена и дочка у него умерли. Вот он меня и пожалел: «Куда ты останешься? Тебя вывезли от голода, а ты опять хочешь вернуться?»
А куда мне деваться-то?
У нас называлось ВСП 165, военно-санитарный поезд, город Вологда. Приписка была поезда к Вологде. Ну, в Ленинград-то редко попадали. Раненых было много.
Поезд ходил до Урала, за Урал и в Сибирь.
Я всю войну там отработала. Мне не было 18 лет. Просто была санитаркой. Там рядовые были все, кроме начальника поезда. Врач тоже была, в халате была, три звездочки было у нее. А так все рядовые. Проводники поезда. Часовые только были военнообязанные, и то некоторые были с фронта уже. Говорят, демобилизовали их.
Мы приезжали в город Бийск, который освободили, и мы забирали раненых. Пять вагонов тяжелораненых! Это лежачие вагоны и девять-восемь вагонов для ходячих раненых. Десятый вагон считался аптекой, в четвертом мы жили, команда вся. Во втором вагоне начальство жили. Все время были на колесах.
Мы брали один раз из Ленинграда раненых. Я домой бегала, потому что я недалеко от Витебского вокзала жила. Нас, правда, не всегда привозили на Витебский вокзал. Я потом-то бывала еще в Ленинграде. Не всегда на Витебский вокзал привозили. Попала я домой совсем в 1945 году.
Я много где была. В Сталинграде была на второй или на третий день. Очень плохо там было. Но нам некогда было рассматривать. Приняли поезд на запасной путь, раненых уже на машине и на телегах везут, только загружай. Пока едем обратно – выгрузили. Уже прибираем белье, у нас все чисто. Сдавали на станциях в тех городах, где войны нет. Уже заправленные ехали. И приезжали, смотря какие раненые еще были нам по пути, по дороге. Полный состав загружали. У нас второй вагон был штабной для начальства, потом – для команды. Четвертый – офицерский вагон, дальше раненые, опять пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый раненые. Десятый вагон – аптека там, с 11 по 15 вагоны тяжелораненые. А дальше склад, продукты, тряпки, одеяла, простыни.
Большой состав. Кресты и на крышах, и по бокам были.
Бомбили. Прорвутся где, хорошо нас бомбили. Когда мы были в Эстонии, лагерь там был еще. Все ходили – меня не взяли. Начальник не пустил.
Все пришли заплаканные, даже мужчины. У нас же часовые мужчины были. На каждой остановке, день, полночь, где угодно, на минуту поезд остановится – по обеим сторонам стояли по два часовых. А если мы уже подъезжали к фронту, то нас сопровождали самолеты и платформа, где пулеметы были. Когда была боевая обстановка. Как в Сталинграде, когда приехали.
В Польше была. В Прибалтике я была. Какой город, не помню. Почему-то в Сталинграде-то я не была, мы были там на третий день. Под Тихвином была. В Польше-то пошли все в лагерь, а меня не взяли. Наши пошли в лагерь, сказали, что поезд будет стоять несколько часов. Нельзя было поезд-то покидать. У нас в вагоне два человека оставались. В моем вагоне я и еще один человек. А врач один на три вагона.
Начальник не разрешил: «Ты и так много видела!» Поезд погружен, а направление еще не дали. Так все пошли посмотреть. Все пришли, что увидели! Все плакали, даже мужчины и те плакали. И рассказывать не стали. Но потом немного рассказывали все – таки. Как заходишь, налево от пола до потолка – одни волосы. Всех обстригали. Я этого не видела, говорю со слов.
И продукты были. Кормили мы раненых. У кого диета была, все готовилось. Кухня своя была во втором вагоне. Всем снабжались, мы же на фронт едем. Старались скорее загрузить, давали нам зеленый свет. Чего держать, много было вагонов у нас.
9 мая встретили, когда война закончилась, мы в дороге были. Мы все время в дороге! Какой праздник?! Мы же такой состав – нас слышат и ждут специально, особенно раненые. Нас сопровождали самолеты, у нас свои врачи. Так же жили.
Потом взяли мы, например, раненых в Ленинграде. Врач разбирается: куда кого, в какой госпиталь по дороге. Они уже описание ранений имеют: где ноги, голова, руки, куда принять. Они все знают. Мы этого не касались. На вагон, на два вагона одна медсестра. Вертелись все, как белка в колесе. Санитарки все делали. Целый вагон-то, легко которые раненые сами в туалет сходят. А пять вагонов тяжелораненые, они не ходят, лежачие, поднимать нужно, сменить белье, на носилках. Кому – то нужно было белье поменять.
Правда, питались, что раненые, то и мы ели. Только если тяжело больной, то диета могла быть.
Раненые в вагонах просили письма писать. Лежит, бывает, обе руки в гипсе, что он может. В туалет идет, берет с собой мужчину, я же маленькая, худенькая, меня же не возьмут. Вот молодые парни, идешь по вагону тяжелораненых, никогда девчонок молодых не позовут. Если есть у нас санитарки пожилые, то их только звали. Идти-то может, а в туалет нет. Пословица была: утку, судно и попить, прикурить, поговорить. Поболтать охота было. Мы ездим везде же.
Они писали домой, по-доброму: все хорошо, попал в госпиталь, еду в поезде. Писала им, да. Мы же не знали, где их сгрузят: истории болезней были все в штабном вагоне.
У нас был адрес. Город Вологда ВСП – 165, номер нашего поезда. Предписан был к нашему поезду в Вологде. РЭП – 95. Распределительный эвакопункт. Он давал назначения.
Своя самодеятельность у нас была. Мы сами выступали. Я вот плясала.
Идешь мимо – они: «Сестренка!» Пословица была придумана: «Ой, сестренка, утку, судно и попить, прикурить, поговорить». Скучно им же, лежат все время.
Охота же все-таки общаться. Которые еще более-менее с костылями ходят, а которые лежат на носилках, таких висячих, так что им делать-то…
Старались умирающих не брать. Нельзя было таких брать. Или старались не брать того, если он не подлежит эвакуации. У нас не умирали, я не слыхала такого.
Была в Берлине один раз. А чего я там видела? Ведь у нас старались скорее: состав приняли, скорее его загрузить. От нас избавиться, за поездом гонялись. Почему – и до сих пор не могу понять. Вот вагон: с одной стороны крест, и с другой стороны. Ну, зачем на крыше кресты? Для самолетов, для наших, чтобы по ошибке не бомбили.
В Берлине тоже раненых забирали, там бои шли.
Ну, вот освободили Берлин, мы уже были на подъезде. Возили все больше в Сибирь. В Москве делать нечего.
В Москву, помню, из Берлина взяли четверых, два офицера и их два помощника – пленных. Это мы-то еще из Сталинграда взяли. Их обычно много, но эти – штабисты. Их до Москвы мы довезли. В Москву обычно не возили. Только их двоих, прямо на перрон и завязывали руки. Ну, мы званий не видим. Только нижнее белье и халаты, остальное, вещи их – в мешках. Грузится это в грузовой вагон. Их там встретили в Москве. Машина на перрон аж приехала, машины скорой не заезжали – нельзя. Санитарки раненых выносили, таскали. А этим даже легковая машина. Значит, важные были пленные. Шишки были. Потом-то мы поняли.
А остальных в Сибирь вывозили. Уже заявки пришли из госпиталей. На машинах подъезжали. Это все было, когда только поезд прибывал. Даже на телегах приезжали.
Истории болезней я держу в руках. Я легкая была на ногу, медсестра сопровождает раненых. И на телегах, если есть, то на машинах везли в госпитали. Приезжали на машинах, если станция была небольшая, на телегах. Выносили санитары. Наши не уезжали. У нас были санитары, помогали, выносили. Такие были здоровые санитары, что даже голову не поднять, такие были, мужчина подойдет, поможет.
Все спрашивали у меня: «Дочка, как ты сюда попала?» Я говорила: «Да вот эвакуировали, я попросилась».
Что победим, верили все почти. Никто не говорил, что плохо… Была вера в победу. Питерский еще был, такой пацан хулиганистый, ему уже 18 лет исполнилось: «Но я еще приеду, немкам покажу»,- говорил. Мы-то с ним ленинградские до войны были, вот Обводный канал вспоминали.
Там мужчины были проводники, санитары, мы-то не носили. Например, у меня в вагоне нас было только двое, а вагон заполнен полностью. На первом ярусе и на втором ярусе. На третий никого не клали. Ну, вот купе, сколько же было? Семь или восемь было. Немного было. Лежали на первой и второй полках. Первая, вторая, и еще двое, четверо всего. И бортовая. Ну, человек двадцать было в вагоне? Даже больше.
Еще в проходе, у другой стенки, еще два места. Но боковые полки тоже не использовали, только в купе, первая и вторая полка. Четыре человека в купе.
Мы их просто перевозили. Нам нужно было их вывезти, освободить место. Если город освободили, там раненых – не продохнуть, некуда девать. На улице же не оставишь.
Чтобы мы на какой-то станции долго стояли, такого не было. Если бы где-нибудь, вот в Сталинграде один раз стояли недолго, так там обстрел еще шел. Нас просто не пустили.
Раненые там уже всегда готовы. Мы не ждали. Все было в ходу: и телеги, и машины – все везут и тащат. Но, правда, хорошо было, что у них санитары там все мужчины. А у нас мало мужчин-то было, больше было военнообязанных. Меня просто пожалели.
Это я была молодая. А остальные старше были. Меня там звали пистолетом. Я быстро бегала. На подножку раз – и вскочила. Сколько раз начальник поезда говорил: «Зачем на ходу-то вскакивать.» Так, а ведь тяжело догонять. А раненые попросят: «Купи ягодок или воды». Пока добежишь, схватишь, а поезд уже поехал. Пока я спустилась, поднялась по откосу, уже и поехал. Успеваешь, если в последний вагон.
Базар-то видишь, сбегай, купи чего. А на базар надо соскочить с подножки, купить, а поезд поехал. Я два раза от поезда отставала.
А я в чем есть – халат на мне, любой поезд машинист остановит. Два раза догоняла.
Некоторые раненые уже все знали перед большим городом, где как-то врачи квалифицировали, какие куда раненые, где кого оставить. Истории болезни приносили, вот этих сейчас снимут. Приготовьте все вещи, его здесь возьмут. Где кого принимали. Где места были еще.
Ходили и раненые, только у этого рука, у кого нога, он может ходить с костылями. Но особо не выпускали: вдруг поезд уйдет. А если что хотели купить, они нас просили.
В Прибалтике несколько раз были тоже. Везде были. В Берлин прибыли, немки бегают, их на перрон не пускают. У меня одна игрушка берлинская так и осталась. Кому-то я отдала, с Берлина была игрушка. Женщина в карман мне пихнула.
Я стою у вагона, не пропускаю, они головы в окно суют, все лезут немки. В Берлине встали, когда уже прибыли. А им туда, видимо, нужно было прямо. На перроне бегали, смотрели, может, своих искали. Не знаю. Нам некогда было с ними говорить.
У меня был еще небольшой кувшинчик сиреневого цвета. Разбила и выкинула. А муж говорит: «Зачем выкинула, склеил бы я тебе». Это с Берлина все было. В карманы мне клали, нам нельзя же. Несут носилки: «Фамилия», – и я кладу ему на грудь бумагу, что занесли уже в вагон.
Почему коленка болит? Все время прыгала в вагон. Это еще я падала на коленку, сколько досталось… Попутка были – везли на поезд.
В 1945 году, война еще не закончилась, приехали в Ленинград. Вышла на Московском вокзале, смотрю, тут недалеко поливки, пробежаться по канаве – и дома буду, на Серпуховской. А когда примут на Витебский вокзал, так я совсем рядом, тут моя улица. А чего бегать, некуда. Нет никого дома-то.
А брат всю войну был в Ленинграде. В воинской части еще был, пока не демобилизовался. А тот брат был танкист, его взяли в армию, Миша звали, помладше Коли. Он пропал у нас. Служил в армии и должен был прийти домой в этом году. А началась война.
Ну вот. Я вернулась в Ленинград. В первое время сунулась в ЖКО в своем доме. Там и работала. А потом где-то еще работала. Рядом ГЭС была, Обводный канал. Моя улица выходила на Технологический институт, как раз на угол, а дальше туда Обводный канал за нами.
А сюда, в Кириши, после войны попала. Сначала я была в Ленинграде, работала. А вот как я попала сюда, что-то я забыла. Старший брат меня разыскал. А его не брали же на войну.
Приехала вот я, у нас была не отдельная квартира, а коммуналка, там еще, кроме нас, двое жили. Кухня была общая. Так я и пришла туда, и Коля потом пришел с войны. Так и остались, еще не было своего жилья. Ну а потом, как я попала в Кириши?
Я думала, может, в Костромскую область уехать, а Коля говорит: «Может опять что случится. Давай, уедешь, всегда найду на родине-то тебя!» Так я и попала опять в Костромскую область, там работала. А потом Коля вызвал, и я приехала в Ленинград. И так и осталась. А потом попала я в Кириши. Опять же Коля, на войну-то его не брали, оторвало пальцы. Сидел за рулем и возил людей.