< Все воспоминания

Кондратьева Мария Ивановна

Заставка для - Кондратьева Мария Ивановна

Когда началась война , она жила в пос. Нурма.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я, Кондратьева Мария Ивановна, родилась четвертого августа 1924 года в деревне Нурма, как говорится, тут и состарилась. Я коренной житель. В школу ходила здесь. Сначала четыре класса закончила в деревянной школе – в бывшей земской.  Школьной формы не было. У нас мама была рукодельная, так она бывало ночь просидит, но какое-то платье сошьет, чтобы в школу шла чистая. Какая форма! Не было. Одевали, кто как мог: кто маленько смог получше, кто бедный совсем ходил. Помню, мама сшила из мешка такой мешок и привязала веревку, я на плечо надевала и ходила в эту школу.  А жили мы на хуторе, когда родители разошлись, т.е. от родителей своих ушли, и купили хатку на хуторе, и мы там отдельно жили. Так надо было с хутора ходить сюда в школу. Эта школа вообще-то была новая, нормально там, я уже забыла учителей. Тогда была боязливая, школы этой боялась, как огня. Туалет был на улице, девочки и мальчишки туда ходили. И там закрывалось или нет. Школа была новая такая, но не опрятная. Я четыре года ходила сюда, она, бывало, битком была набита эта школа, ребят было много. А тоже все были голодные, были школа, она долго была.  Была не одна учительница, еще приходили какие-то учителя, все русские, конечно, но не помню. Директором женщина была. Помню, к ней в класс надо было прямо идти, а у нее половина. Не половина, а, может, четвертинку класса она занимала, направо к ней заходить надо было. Парты с откидными крышками, как детские, рисунки разные были, это хорошо помню. Говорят, что завтра такой-то урок, надо ножницы принести, учили нас, как с ножницами обращаться. Вот это я помню, бывало, помню, приду, начинаю маме показывать или говорить, а она меня по рукам бьет: «Что ты говоришь, не так надо, тебе показали вот так, а ты неправильно делаешь!» Это я помню, вырезать надо было какие-то фигуры.

Иван Андреевич и Агафья Петровна.
Примерно 1970 г.

А потом отец меня устроил в Тосно. Была железнодорожная школа на реке Тосне, и я там походила в школу. Как было из Нурмы добираться до Тосно? Паровоз раз в сутки ходил. Мама, бывало, меня проводит до станции, а станция была в двух километрах от Нурмы, и я уеду в Тосно. В пятом классе я там была. Занятия закончатся, куда деваться в пятом классе? Я, еще сопливая девочка, сидела на вокзале, ожидала, пока паровоз повезет. И так я, наверное, больше полгода мучилась. А здесь в Мызе занимались только финны и эстонцы. Русских не принимали туда. Ну, потом отец стал хлопотать, куда эту девку девать. Приду из школы, а отец спрашивает: «Как с тобой обращаются?» А я плакать. Папа: «Чего плачешь? Тебе бьют?» Я: «Да не бьют!» «А чего плачешь? Завтра не пойдешь в школу?» «Нет, пойду, пойду!» Тяжело было русской девочке среди финнов, а они, финны, же такие люди. Как-то обзывали даже, прозвище у меня было. На перемене все за косички дергали. Мама мне заплетет на две косички. Уйду в школу, и все их дергали. Гоняли все: «Русская, русская!» Один парень финн все стрелял, как говорят. Конфетку мне сунет, бывало, конфеты были в диковинку. Я боялась их, тем более по-русски с тобой покалякают, а с остальными  уже по-своему переговариваются. Как придут: «Ля-ля!» Я ни с кем не дружила. Стал он ходить в школу. А директором был финн, мужчина. Он такой высокий, так все кричал на русских. И после этого, наверное, папа там чего-то подкапывал. Я уж не знаю, факт в том, что финна сняли. И в школу эту приехала русская женщина и стала директором. Стала собирать коллектив, был такой сильный коллектив, хороший. Директор София Михайловна, хорошо помню, небольшого роста. Папа стал с ней обращаться насчет меня, и она меня взяла среди финнов учиться.  А знаете, как это было, они вообще русских ненавидели. В конце концов, эта директор русская стала набирать русских детей. Все больше и больше. Куда-то в Пеньдиково перевели всех финских детей, а потом в Жоржино еще – отдельно от русских. Спасибо этому директору, она их всех отстранила. Здесь стали заниматься все русские.  И я здесь закончила восемь классов. Отметки средние были, средне училась. Обязательно сдавали экзамены, это я помню хорошо. Кружки были, я тихая была, танцевать не умела, молодая была, а все училась, сдавала. Я сдала экзамен в восьмом классе, у меня и почетная грамота есть. Училась средненько, но спокойно. У меня русский шел отлично, но математика слабо – от тройки ехала. История, физкультура, история, география, естествознание, ботаника какая-то была. Историю преподавал мужчина, но я не помню имя. Такой высокий, нарядный приходил на уроки.  Я вот этого директора, Софью Михайловну, запомнила на всю жизнь – очень хорошая, спокойная, приветливая. Бывало, не накричит на детей – своих учеников. Она была в костюме и на каблуках, а мы всегда завидовали – каблуки-то в моде были. Стрижка хорошая, очень хорошо ее помню, небольшого роста она была, ученики ее уважали. Помню, со мной учились Сулогина, Ковалева, Богданова Нина, Мария Абрамова, Герасимов Константин. Он, бывало, на задней парте, а я впереди. Так он меня все за косички дергал. А потом, уже после войны, когда у меня был ребенок, так он ко мне стал свататься. А я говорю: «Нет, это все ушло». А он говорит: «Я помню, как я тебя за косички дергал!» После войны все разбежались кто куда. Классы выглядели хорошо. Этот же дом был – заведение какое-то охотничье. Земский начальник, помню, моей отец дал ему прозвище «земский» за то, что он с ним общался. Там были чистые парты, блестели, как зеркало, полированные. А лестница на второй этаж в рисунках была вся и тоже полированная. Накрашена там, конечно. Очень чисто, очень красиво было. Два класса или сколько, не помню уже, но факт в том, что было очень красиво, очень чисто было.  Там была уборщица, убирала все чисто. Помню, окна большие были. Когда эта русская директор была, действительно был порядок и чистота. Эта директор жила при школе, с левой стороны был выступ круглый, а она с другой стороны жила. Все время директор была при школе. У нее была семья. Дети были, но, вроде как, взрослые, тут не занимались. Только она работала здесь.  Все было хорошо, я отходила и восемь классов закончила. Русский и литературу вела сама директор,  это я хорошо помню. Она всегда скромная в костюме, аккуратная, очень хорошая женщина. Она наказывала очень спокойно. Она отметку ставила в дневник. Дневники были длинные такие, и она не так, как у моей внучки директор Раевский. Как-то я тут ходила за Катей и видела этого директора. Я хорошо помню, Катя была в первом классе, и я ждала, когда кончатся занятия. Закончились занятия, и дети, первоклашки же глупые, выскочили и по коридору бегут, и этот директор проходил как раз. А ребята бегут, а он так им пинка под задницу, я запомнила это. Я думаю: как так? А рядом стояла уборщица, я спрашиваю: «А это кто?» – а она говорит: «Директор Николай Алексеевич».  Кружки были у нас, физкультура была, рисование было, рукодельный был кружок – все это было сделано уже при Софье Михайловне. Танцы. Танцевать я, тихоня, боялась. В этом кружке танцевальном научили меня танцевать. Потом было интересно в этой школе заниматься, потому что все русские – учителя русские, директор русский! Такая перемена, вот и вся история.

Иван Андреевич с сестрой Анной

И вот эта директор школы мне осталась в памяти. Мне девяносто лет, а она так и стоит в памяти. Пришкольный участок был. Рядом со школой был парк направо, и здесь занимались мальчики фигурами по физкультуре, и нас строили всех. Он не огорожен был, а был засажен маленькими соснами. И так чисто было. Это было, где Мыза. И зимой занимались, зал был направо. С красивой лестницы спускались и занимались в зале.

Так что эта школа была очень хорошая. Мы все радостные в этой школе были, бывало, с занятий идем веселые, разговариваем все. Еду из дома брали. Столовой не было. Все брали помаленьку, и то нужно было аккуратно кушать, ничего не сорить, бумажки не бросать, чтобы все было чисто, а столовой не было. Полы как зеркальные были, и краска такая желтоватая и блестящая, мальчики все катались по этому полу, такой был пол.

Я потом, бывало, приду, уже не плачу – смеюсь. А папа доволен, что он меня выходил, а сначала плакала. Я благодарна Софии Михайловне, что она приняла русскую девчонку, и так все хорошо было. Ну, папа ходил, бывало, все с ней ля-ля, вот такие дела. Мы дружили с Марией Сулогиной, она умерла уже. Наша нурминская была, хорошая. Потом Кондратьева, моя двоюродная сестра, там училась, наша нурминская, с Большой улице. Все умерли уже.

Письменные принадлежности – тетради, учебники ­- выдавали в школе по стопочке. Родители выдавали деньги. Бывало, приду родителям скажу, что надо столько-то на карандаши, а ручки были, как перья, такие широкие. Чернила у каждого ученика были. За партой сидели по два человека. Сажали девочку с мальчиком, если мальчик провинится. А так старались девочка с девочкой. Я помню,сидела с Маней Сулогиной, она молчаливая такая, такая толстая была, спокойная, а сзади Герасимов Костя этот сидел. Так он меня дергал, а мало того, что дергал, ручкой еще, пером в спину. Помню, я боялась, но он же был финн, у него мама работала в магазине продавцом, и он богатый такой, бывало чего-то на перемене кушал такое душистое, мы думали, наворовали. Между богатыми детьми и бедными большая разница была. Ну и отношение. Во-первых, разницы была в одежде. Финны – которые побогаче. Наши русские ходили в домашнем. И шапочки, варежки мама вязала нам – модненько так, скромненько, конечно. А которые бедные – с мешками все на плече.  Нет, а у меня потом какой-то был портфель куплен. Я пришла с портфелем в школу, все оглядывались: «Где взяла?» «Папа купил!» Ну, жизнь такая, время меняется, что говорить, в то время было бедновато, а у нас у мамы шесть человек детей было. Были праздники, на Новый год елка была. Ставили елку, помню, каждый из своего дома приносил игрушки елку украшать. Очень хорошо помню. В зале, где физкультура, там была елка поставлена. И помню, давали какие-то подарки в мешочке. И так все дружелюбно, ласково было.  Директор порядок вела, хорошая была женщина. Но таких мало, а финны-то вообще же русских ненавидели, отталкивали все, бывало. Папа все ходил-ходил, чтобы меня выходить. «Нет!» – и все. «Нет!» – и все. А я мучилась, на паровозе в Тосно ездила, а девчонка всего в пятый класс пошла. Бывало, и кушать-то нечего. Где у родителей деньги? Папа тогда уже работал на железной дороге. А что, один много заработает? Такая семья была. Мама, бывало, даст с собой, а бывало – нет: «Нечего, Маня, нечего!» И все. Иди в школу, кушать нечего, такие дела.  На выпускной, помню, мама сшила светлый костюм – юбку коротенькую, кофточку, какие-то волосы накрутила даже. Я уже была в восьмом классе, модненькая уже стала. Вечер был хороший, все поздравляли, отправляли в путь дальний и все такое. И угощение было, стол был длинный поставлен, музыка была. Это уже был 1941-й год. И вот я школу закончила в мае. Получили документы пятого или шестое июня, а уже двадцать второго июня война. И уже страсть божья.

Мария Ивановна с братом Иваном в Германии

   Как узнали о войне? Во-первых, у нас за домом было пожарное сооружение, папа мой там наблюдал, хозяйничал. Там висел круглый репродуктор. И только что, вроде, чаю попили или что, и слышим – кричит в репродукторе. Стал народ собираться, слышу – объявляют. Мамку помню – плачет сразу же. Вот это я хорошо запомнила. И началась беготня. Конечно, мужчин из Нурмы провожали. Спиридонов парень был, он стал ухаживать за мной, и вдруг через некоторое время война, и с ходу его забрали. Всех забирали. Провожали, плакали, а как же. И парень этот больше не появился. Его говорили, под Колпино – где-то тут убили. Вообще страшные были бои… Один огонь был. Я еще помню, как только война началась, гоняли таких подростков, как я, в Красный Бор окопы копать. Наверное, приближалась война или начало, не помню уже. Бывало, копаем – еще молоденькие девчонки, восьмой класс закончили. Фашистские самолеты стали уже подбираться, а на это месте был сплошной огонь. Они, наверное, хотели Ижорский завод разбомбить. Окопы мы рыли глубокие, лопатой землю выбрасывали. До земли не достать, ведрами как-то ковыряли эту землю. Наверное, школа закончилась, и в это время на окопы нас сгоняли. Плакали – боялись так. Оттуда каким-то способом домой уходили. Я помню Красный Бор, теперь нет такой остановки – Поповка и Саблино только. А раньше между Поповкой и Саблино была станция Красный Бор. И вот тут сделали окопы до Ижорского завода в эту сторону. Как начинаю вспоминать, так сердце волнуется, нет, думаю, не буду вспоминать. Мне четвертого августа день рождения, а отец в лесу уже выкопал окоп. И нас уже утащил в лес туда, и мы там сколько-то жили. Сидели долго там. А когда фашисты тут заняли все, помню, бегали: «Курка, курка, матка!» Куры порхают – только перья летят.  А потом страсти божии! Помню, фашисты нас отсюда выгнали. Старший брат Саша был в армии, он на Черном море служил, второй брат Борис был летчиком, он в Петрозаводске. Помню, когда после войны Борис пришел и рассказывал, что задание давали бомбить. Он говорит: «Господи, еду бомбить своих родителей!» То есть по направлению к Тосно. Не буду врать, не помню, сколько он летал. А потом как-то его сняли по болезни, малярия пристала, его колотило, и он потом в секретной части работал. Грамотный был. Партийный был, раньше же партия была, это теперь этих партий нет. Раньше одна была партия, и Борис был такой.  Немцы грабили все, ломали. Помню, пожарка папина была, они все разбомбили. И у них была крыша на подпорках, что-то они ставили. Так куда прятаться? Под стол лазали, такие страсти пережили – не передать. Ковалев говорил, что за домом Деменковых был концлагерь. Он говорит, что в 1941 году был концлагерь, просто огорожен был колючей проволокой. А колючая проволока у них почти что везде. Где маленько осядут фашисты, так огораживались. Самое страшное я даже не помню. Там все было страшное, там вся дрожала душа.

Я видела, немцы кого-то повесили, я только не помню уже кого. Значит, это русский партизан. И вот рядом с пожаркой был столб, а на столбе был у папы повешен большой колокол, чтобы в случае чего сигналы давать. И вот повесили фашисты человека, и, наверное, неделю человек болтался на веревке. Они сгоняли: «Русь, русь!». Русская свинья – посмотрите. Если не скажите нам правду, то вам тоже сюда.  Я тогда-то помнила, а теперь не помню, какая фамилия. Мужчина болтался неделю. А потом в лесу мы там ковырялись в окопах – сидим, съежившись. Пережито много. Старостой в деревне при немцах был Кондратьев Григорий. В армию он не попал. Почему не попал – не знаю. Некоторые мужики оставались случайно в оккупации. Например, папа поехал в ночь на работу, когда объявили войну, доехал на этом поезде только до второго Тосно. И поезд разбомбили. Папа удрал, там каша была. И вот этот Григорий не попал в армию. Короче говоря, фашисты увидели, что мужчина молодой, здоровый, по-видимому, потому он и был назначен. Но он же не от души пошел.  После войны его душу-то, наверное, мучило. Помню, что и документы там были. Говорили, что Гришке суд будет. И через некоторое время Григорий ночью ушел. Не доходя до тринадцатого километра, он бросился под поезд. И покончил с жизнью. Ну, потом люди говорили, он, мол, испугался. Он был старостой, но не от души. Папа тоже прятался, тоже боялся. Папа был старше, а он так погиб.  Сначала нас в лагерь всех, а потом там хозяин шел, как говорят, выбирал семью, какую ему надо. Повели нас в лес густой, высокий лес – только ели шумят. Там хата была, туда нас затолкали – нашу семью и той женщины семью. Эта женщина была, девочка, мальчик побольше и муж. А у мужа, по-моему, то ли руки нет, то ли ноги – инвалид был, короче говоря. Их поселили в один уголок, а нашу семью в другой уголок затолкали. Ну и там мы сколько жили – голодали, как выжили – сами не знаем.  Из одежды обноски давали, потом мама ушьет. Уже ношено-переношено. Мама бруснику ходила собирать, снесет туда, они дадут то пальто, то еще что. А башмаки давали один такой, другой такой. Это было, было. Мама вообще-то не работала. Фашисты, толкали семьи кого куда. Мама дома была, она ходила по лесу, собирала чернику в баночки. И потом меняла у фашистов. Я помню, фашисты давали не сахар, а сахарозу – порошок, мы еще говорили, что, мол, отравят. Пока мы там работает, мама черничку соберет, и фашистам продавала. Они то хлеба дадут кусок, то еще что. Папа работал, его заставляли в лесу спиливать бревна, и все говорили: «Иван русский – гуд!» Ну, папа у меня инструмент умел направлять. Попробуй – посиди и не работай, сразу бы пристрелили. Поневоле ковырялся, хоть умирал, да ковырялся – заставляли.  Немки работали с нами. Бывало, заставляли канавы чистить. Придет самый главный, на мотоцикле подъедет немец командующий и бабкам дает назначение, мол, русских туда-сюда. Помню, Лариса что ли или Людмила хапнула траву и хапнула вместе со змеей – медянки змеи такие. Кричать стали, испугались. А фашисты говорят: «Не бойтесь, они не кусаются». Вместе с травой, да. А эти немки: «Не бойтесь, они не кусаются», – они по-русски не умели говорить, такие дела вот.

Родители М.И. -Иван Андреевич и Агафья Петровна с сыном Александром Фото 1920-х г.

Нас заставляли работать, конечно. Моя сестра Людмила была маленькая, ей было сколько? Она вообще в третий класс ходила до войны. Гоняли нас там работать, тяжелая работа. Заставляли, издевались, чтоб ни одной щепочки не было в лесу, чисто чтобы было. А потом закончилась война, команду дали, как-то быстро стали выгонять. Нас в телятник погрузили. Помню, или Брест, или какой другой город – погрузили в вагон товарный и замок повесили. Закрыли и замок повесили. И сколько этот вагон стоял? Потом папа говорит: «Не бойтесь!» Надо было этот вагон, где русские были, снять с рельс и поставить на наши рельсы, они узкие наши.  И кое-как перегрузили. Говорим: «Ну, сейчас как шарахнут – и все, смерть». Сколько везли – не помню, привезли нас в Тосно, выгрузили, мы собрали свои тряпки – и в Нурму пешком. А сюда пришли, был до войны хороший дом большой – одна половина и вторая половина, посередине большой коридор. Пришли, а тут все разбито, вот в эту половину попал снаряд, в общем, все развалено. Только одни балки, колы стоят, у немцев здесь были лошади, жить было нельзя, но потолок был. Папа кое-как сколотил баню, нас туда запихал пока куда-то припрятаться. Ну, потом кое-как обжились, отец стал трудиться. И так стали жить.  Отец чего-то раскидал в доме туда-сюда. Помню, что сидели, а уже пришел брат Борис из армии, демобилизовали. У него была малярия сильная, когда он пришел, сразу сказал маме: «Мама, я больной, будь осторожна!» И была как собачья будка, там была трава какая-то, так вот как два часа подходит, он идет в эту будку и зарывается в этом сене, потому что его бьет сильно. И после мама встречалась с какими-то бабками, ее научили, подсказали, что первый способ подлечить малярию – от сирени накопать корней, коренья намыть, делать крепкий раствор и давать пить. И мама подняла сына. Бориса перестало трясти, и потом месяца два, наверное, она его поила. Потом, так как он был партийный, его туда-сюда – везде на руководящих должностях был.  Отец пока не опомнился, как тут чего делать, в бане мы ковырялись все. Решили загородить дом, прийти всем сюда. Ребятишек-то куча. И в один день рухнул потолок дома. Хорошо, все поднялись. Борис ушел на работу, а мы уже кто где. Рухнул потолок, а после этого отец остатки разобрал, директор подсобного хозяйства, помог папе насчет стройки. Лошадей не было, немецкие быки. На этих быках стали возить бревна, и папа стал строить. И помню, Бориса тогда в Мезенское отправили работать, он оттуда дал какого-то пленного, и этот пленный, может, месяц, может, больше помогал папе строиться. Тогда помаленьку строил, сначала было вот это отстроено, а потом достроился. Бревна из лесу привозили, надо было чистить их. Эти быки привезут, бывало, тряпка какая-то красная на голове была, и папа еще кричал мне: «Маня, сними тряпку с головы, они на красное прутся эти быки!» Горя хватало, вот такие дела.

С братом Иваном и сестрами Людмилой и Ларисой в Германии

Васька Юркин, он мамин племянник, короче говоря, нашел свою мать. Страшное дело было, где-то нашел у леса на опушке бугорок. Кто ему сказал? Я боялась вспоминать. И он выкапывал и перезахоронил на нашем кладбище. Там еще два с половиной человека было – маленькое кладбище. Папа помогал выкапывать трупы, он выкопал мать свою, потом то ли сестру, то ли брата.  Я помню, он говорил, что косточки собирал. А почему они тут на опушке были, кто их застрелил? Наверное, фашисты застрелили. А вот Васькина мать-то – почему она на опушке и кто ему сказал, что там она? По кольцу заметил на костях как-то, а мама моя говорит ему: «Вася, может, ты ошибся?» А он говорит: «Я мамино кольцо с косточки снял». Вот так. И наших собирали. Как отличали, тоже не знаю. Помню, когда возили на это кладбище к магазину сюда, солдат наших. Все окопы были забиты. Они там и долбали потом. Они выгнали нас, чистку делали.

А немецких солдат, вроде, не хоронили. Куда девали – не знаю, может, увозили, не могу сказать, но я знаю, что русских солдат от лаврешки там выкапывали – и сюда к магазину, и в братскую могилу, это я помню.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь.

Фото

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю