Колосова (Ковалева) Валентина Павловна

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Меня зовут Колосова (Ковалева) Валентина Павловна, я 1934 года рождения. Моя мама, Надежда Ильинична, не работала, нас пять человек было детей. Первая Валя 1921 года рождения, потом Шура 1923 года рождения, потом Зина 1927 года рождения, Коля  1929 года рождения, а я 1934 года рождения. Мамина фамилия девичья была Молчанова. Она была из Никольского. А папа – Ковалев Павел Александрович, тоже никольский. Он работал на заводе, 52-й завод был. «Сокол» сейчас.  За лошадьми ходил, тогда лошадей много было. Тогда же машин мало было до войны, а все лошади были. В армию его не взяли, так он за заводом остался.  Родственников не было рядом. В доме у нас были три комнаты и кухня большая. Как сейчас помню, один стол, и с одного блюда ели деревянными ложками, матери не справиться было.  Коровы были у матери, молоко было, картошка, хлеб покупали. У нас было по пятнадцать соток, земли давали, как в сельской местности. Я самая маленькая – семь лет. Все к Петровым бегала, у них шесть человек детей было, там меньше ребятишки были. Нянчилась. Игрушек не было. Помню, мать из тряпок куклы сошьет, глаза нарисует на тряпке, чтобы игрушки были у нас. Спать их укладывали. Ну и что, что из тряпки сшита, голова из тряпки, да глаза нарисованные. А так не было игрушек никаких. Мы бедно жили до войны. У Бирюковых тоже шесть, у Петровых шесть человек, нас пять, тут у всех помногу детей было. До войны играли в мячик, в лапту, набирали траву, торгуем сидим. Чего-нибудь на доску положим – вот такая была игра.  Портной ходил по домам. Неделю шьет у одних из тряпок, потом к другому шел. Сегодня закончит, потом в другом доме живет. Неделю тут, неделю там. Дядя Саша его звали, вроде. Мужик такой полный, как я запомнила, у него машинка была, с собой он таскал. Обшивал всех. Старые тряпки, какие есть, перешивал. Я помню, пальто мне такое сшили, что до самых пяток – повалюсь и не встать. Летом-то босиком ходили, а зимой валенки были. Рядом с церковью мы жили. Прямо на углу обрыва. Наша баня и сейчас еще стоит там под горой. Там сейчас кладбище стало, а баня осталась, а дом немцы сожгли.

Когда нас отправляли в Латвию, церковь еще была целая. А приехали когда домой обратно, церковь немцы разбили. Старшие братья учились в Никольском. Школа была на самом краю. А мы-то тут – в начале Никольского. Три километра в школу надо было идти. Деревянная была школа до войны. Участок, где горка теперь стала, там в конце была двухэтажная деревянная школа.  Николай, который 1929 года рождения, туда ходил последний, он только четыре класса успел закончить, и война началась. Я-то не успела в школу пойти. В магазинах продукты сразу пропали. Конечно, кто чего мог – утащили. Ломали, да вот это все-все растащили, а потом и голод. Отец перестал работать. Когда война началась, отца не забрали, уже вышел с годов. Вот отец ухаживал за лошадьми. Тоня, моя сестра, она 1921 года рождения, только замуж вышла в июне 40 года. Сразу с завода, тогда был 52-й завод, их отправили в Куйбышев. Тогда и станки, и все увезли в Куйбышев. После войны приехали сюда опять, завод-то восстановили. У нас уже окопы были наделаны. Все прятались, бегали. Как начинается Никольское, там промежуток, там у всех были сделаны окопы. Туда убегали в эти окопы. Потом русские солдаты пошли, сзади шли немцы. Мы первый раз увидели немцев, на мотоциклах они ехали, на лошадях были немцы. В Никольское из Саблина шли немцы. Все смотрели мы, они и на мотоциклах, и на лошадях. Страшно было. Никого не забрали из семьи. А кого-то гоняли на работы. Сразу немцы их собрали всех в лагерь. Старосты были, русские собирали. В конце Никольского школа была деревянная, они там жили. Так они в школе были, домой не ходили, их не пускали, были за загородкой. Наверное, кормили их, давали что-то, отец хлебцы оставлял. Сколько давали, не знаю. Они вечером приходили, работали без выходных. Лагерь там был в Никольском, они там работали. Они дороги делали, куда их немцы гоняли, я не знаю. Да много народу было – и Степан Лямин. Там были и молодые, и старые – все были. А военнопленные траншеи копали, когда здесь еще наш дом был, не сгоревши. Военнопленные все там.  Нас сразу из дома выгнали, сделали кухню. А нас в сарай загнали, и мы жили в сарае. Корову немцы не взяли. Была с нами корова, и мы были в сарае вместе с коровой.  Я помню, немцы давали мне бумагу из-под меда лизать. Мед-то не давали, я запомнила. Так вот жду, бывало, когда мне дадут бумажку облизать.  Кухня в доме была, дом сожгли они с кухней. Кухня, и в окошко труба была выведена. И они у нас готовили. Нам ничего не давали, они и сами-то голодные были.  По улицам можно было ходить, здесь мы ходили, а потом нас всех согнали к прогону туда, выгнали с деревни. Я знаю, что украл что-то у немцев, долго висел мужчина на столбе у нас в Никольском. Столб туда к прогону поставили, на середине Никольского.  Фамилию не помню. Я к отцу в лагерь бегала, он сам не съест, там хлебцы давали, он мне берег, я самая маленькая была.

Бомбили часто. Бывало, сидишь и как-то привыкнешь. И все больше завод бомбили. Все туда снаряды. Его же разбили. Так вот сидишь и думаешь, ну пролетит туда. Как-то по Никольскому меньше бомбили, а все по заводу больше, сбивали завод. Мы даже походили в школу в сентябре. Только буквы прошли – и все. И ручек не было, ничего не было. Много было в классе человек. И почему-то уже давали нам кашку в школе. Школа была, где Сысоев дом. Он и сейчас большой дом, цел. Все померли, а дом стоит. Я немножко походила в школу. В марте месяце 1943 года наш дом ночью сгорел, еще нас разбудили. Чего они варили, конину что ли? И загорелось. В окошко труба выведена. И дом сгорел. Еще какой- то немец разбудил нас, а то мы бы там сгорели. Дом загорелся, и они куда-то в другое место уехали. Траву кушали, голодали. Где лошадь убьют – такой голод был. Знаю, что кости они оставляли. Мы переваривали после них. Вот мы уже в хлеву жили, и наш дом был сожжен. Мы в Королевом доме, пять семей там жили, всех согнали. И в каждом доме такой кусок, и по несколько семей жили. 1943-й год был. А Хованских дом был рядом не сожженный.  Сестра моя Зина семь классов закончила, когда немцы пришли. И она уже немецкий язык знала. Она переводила. Пришел немец к Хованским, а не понимает никто немецкий язык. Я сбегала за Зиной. Она не пришла, я еще раз сбегала, она пришла, стала переводить. Она уже семь классов закончила, немецкий хорошо знала. Зина была 1927 года рождения, училась хорошо в школе.  И тут полетели снаряды, и прямо в этот дом упали. Я там была, и убило мою сестру и Юрку Хованского убило, мальчика. А я рядом стояла у окошка, меня не убило. Их сразу двоих убило. Если бы она была в хлеве, спала бы, она жива была бы. А так осколок влетел и прямо в стенку вылетел. Сразу погибла и не пикнула. А Юрку еще принесли в бункер, он был еще жив и сразу умер. Лет пять – шесть было. А немцев не убило. Немец-то был, он потом ушел, наверное. Я не знаю, успели перевести или нет, чего ему надо было. Такая бомбежка началась.  Снаряды летели. Много по Никольскому били, еще там девчонку убило, забыла фамилию. Тоже осколок попал в позвоночник. В этот же день мальчишку ранило.  Церковь не работала во время войны. Там всех хоронили, немцы убитые лежали в церкви. А если при бомбежке убивало, то туда свозили. Немцев почему- то больше хоронили по краям дороги. На кладбищах не хоронили немцев. Не знаю, почему. И всегда кресты березовые у немцев. Дорога, и если где могилка, то немец похоронен. У нас общая могила была внизу. Там дядя Шура Сысоев пока полную могилу не наложит людей, которые помирали с голоду, да убивало. Там были две ямы большие под горой. Сейчас там уже кладбище сделали. Эти ямы вырывал для них Сысоев дядя Шура. Не знаю, кем он был. Все покойников хоронил. А мы Зину нормально хоронили, туда сейчас моего мужа похоронили и отца с матерью рядом. Там уже наша полная площадка.

Когда сестра погибла, ее похоронили на кладбище. Юрку и ее рядом. Мы их нормально похоронили. Кто-то сделал из досок гроб, когда Зину хоронили. Поминок не было. Только знаю, что гроб был, потому что она, видно, поела, и, как сейчас помню, у нее стал живот подниматься. Мать вложила серп вот так, вот это я запомнила. Она не такая толстая была, а серп не давал животу подниматься. И был гроб из досок. И у Юры был из досок, их могилки рядом. А сейчас там похоронили моего мужа, рядом и мне место оставили.  А потом нас в 1943 году в октябре в Латвию увезли. Согнали к прогону нас. Прогон – это как въезжать, на завод поворачивать. Дорога там была, и потом у нас там гора такая. И всех в одно место согнали немцы по несколько семей. Вот как собрали в кучу, а потом стояли товарные вагоны в Саблине, нагрузили полные составы. Отовсюду – из Пустыньки,  из Саблина, полные товарные. А до товарняка подвозили на машине. И мы с коровой поехали в Латвию. Немцы не отбирали коров. Не одни мы, там еще были с коровами. Как в прогон нас отправили, отец вернулся из лагеря. Когда мы уезжали, дом уже был сгоревши. Какие-то вещи зарывали в яму. А приехали, когда война кончилась, разрыли и достали из ямы посуду, какая-то машинка была швейная. Я не знаю, где она сейчас, целая осталась машинка «Зингер», она была зарыта.  Никольских уже не осталось, всех увезли. Никого уже не осталось, ни одного человека. Вот мы 30 июня приехали в 1945 году уже обратно, эшелоном привезли. И кое-где увидишь человека, все пустые дома были.  Вроде, недолго ехали, нас погрузили здесь в Саблине в товарные вагоны, полный эшелон. А потом поехали. А вот не знаю, как попали. В Гатчине еще останавливались. Еще людей добавляли, куда место было, добавляли русских. А потом повезли уже в Латвию. До Эстонии мы не доехали, стали нас бомбить. Как разбежались все по лесу, эшелон остановился. Но недолго бомбили, видимо, увидели, что русских везут. Я все боялась, что потеряем мать и не найдем. Все бежали в лес. И лесу где-то начали бомбить. А потом остановились, собрали всех и дальше повезли. Тетя Рая говорила, что в первом вагоне убило троих человек. Мы-то в последних вагонах сидели, а в первых, говорит, троих кого-то убило. Приезжали, в вагоне-то много народу. Говорят, Ригу проезжаем. Не останавливались в Риге. И привезли нас в Виндау. Сейчас, вроде, иначе называется этот городок. На станции нас всех высадили.

Помню залив, пароходы, и сразу в баню нас. Была баня, мы сидели за загородкой, а латыши приезжали,  видно, им было приказано, чтобы забирали нас. И всех, у кого в семье побольше рабочих, их быстрее разобрали. Помню, нас так самых последних почему-то забрали. И по хуторам. Это было в октябре месяце.  Мы жили в доме. Там были только мать и сын, полы земляные, не было полов.  Альфредом сына звали. А хозяйку все Лизой мы называли. Отец у латышей работал. Пахали, сено убирали. У них коров тоже мало, две коровы было. Я корову пасла по лесу. Там и море рядом, мы были около моря, иногда волны даже видишь.  Были мы с сестрой Шурой, которая умерла после войны. Все ходили проведать русских, друг к другу ходили. Это разрешали. А зимой ничего не делали. Зиму отжили, а потом нас всех на аэродром от латышей выгнали. Куда нас хотели отправить, не знаю.  Там такие маленькие домики, куда нас хотели отправить. Всех русских собрали в одну кучу.  Самолетов я не видела, а домиков полно было. И даже чугунки там в домике были, чтобы греться. Все загорожено было. А потом нас освободили русские. Немцы все побросали, везде машины, лошади бегали. Тряпки белые на них висят, мол, сдаются они – на машинах везде, на палках. Считайте, что в мае 1945 уже нас освободили. Погода хорошая была, солнечная. Мы так и жили месяц на аэродроме. Много было народу. Один дом был двухэтажный, а тут все маленькие дома, все были русские там. Там кухня была, баланду варили. Кухню вывозили, мы с котелками ходили брали, есть-то нам давали. Латыши только разбежались, чего-то боялись. По лесу, да везде, коров распустили, лошадей – все бегают. Никому ничего не надо было. Животные носятся, вот это я помню. Машины брошены, лошади бегают. Еще брат остался, все хотел домой лошадей. Мы домой уехали, а он потом приехал через месяц, хоть не мальчишка, три лошади привез сюда. Но их сразу отобрали тут в Саблине.  Почему-то животных отбирали сразу, даже до Никольского не довез. А он там целый месяц болтался с этими лошадями. И не привез. А потом сразу через месяц собрали и погрузили, где грузили, не помню. Нас в 1945 году увезли в Никольское.  Мы приехали тридцатого июня 1945 года. Уже не посадить ничего. Мы жили в теткином доме. Тетки был сохранился, стоял маленько подальше туда в Никольское, в его середину.

Лямины, потом Володька Лямин, даже тетка Клавдия Лямина, Новикова у нее фамилия, она была учительницей, за Володей замужем, немецкий язык преподавала. У нее жили. Но мы не так долго, отец сразу строиться стал на том же самом месте, где погорели. Сейчас там племянники мои живут.  Копали бункеры, где дороги немцы строили, все копали и из гнилья строили дом. Отец большой дом выстроил. В 1945 году начал он строиться, в 1947 году мы перешли в дом летом. 1945 и 1946 годы все строил. Мама никуда не устроилась работать. Тогда и работы не было, негде было работать. А отец в геологической разведке работал в городе. Мужчин много работало. Сестра заболела туберкулезом. Голод был. Здесь хлеба давали 250 граммов после войны, а нам давали 125 граммов. Здесь в Саблине не сельская местность, а в Никольском сельская была, и нам 125 граммов хлеба давали. Из Саблина привозили. Мы так голодали после войны, еще хуже, чем в войну. И сестра заболела туберкулезом. В двадцать три года умерла. Она на завод пошла работать после войны и простыла, а больниц не было в Никольском. Сестра работала на улице, разбирала мусор. Там дома были разбиты, цеха разбиты. На улице работали, убирали грязь. И она заболела. Еще сестра вернулась из Куйбышева, которая с мужем ездила.  Их с заводом много вернулось. Наверное, в 1947 году. Сперва у нас жили, а потом и они выстроили дом.

После войны я пошла в школу. Все переростки уже. И карточка есть, все большие уже. В классе человек сорок. Галиной Марковной звали учительницу. Школа была там же, в Никольском, в конце, куда и брат ходил, деревянная. Там, в Никольском, обучение только до четырех классов было. Кто хотел, ходили в Саблино в пятые классы. А в Никольском только четыре класса было. Из Никольского в Саблино в школу ходили. Не так много ходили, человек десять. Потом была уже там школа вечерняя. Я мало училась. И четыре класса не закончила, не смогла. У нас корова была, отец строился, и меня посылали с молоком в Ленинград ездить продавать. Я мало и ходили в школу. Никак отцу не справиться, все Колька там, Шура заболела. Заболела сразу. Понимаете, в 1945 году приехали, а в 1949 году умерла она, как раз на новый год.  Нас не лечили. В Саблино ходили. Даже не было и больницы-то. Ни школы, ни больницы – ничего. Все в Саблино. Где раньше пожарка была, угловой дом двухэтажный, это поликлиника была в Саблине. Сперва поликлиника  а потом пожарная была. Это где швейная раньше была, двухэтажное здание. Сначала была поликлиника, а потом сделали швейную. До сих пор здание стоит. Сюда Шура ходила, а потом уже ей в гору не подняться, дышать нечем, так и бросила.  Я утром вставала в четыре – и на первую электричку. Не было в магазинах молока, по квартирам носили молоко. Я с Никольского ходила с бидонами до Саблина. Это километров семь, наверное. Если два бидона, то двадцать литров молока, а то и тридцать в другой раз. В мешке, на плечах, за спиной и еще в руках. Лет с тринадцати ездить и помогать стала. Так неграмотной и осталась.  Полтора часа до Ленинграда ходил поезд. Билет стоили 35 копеек, а если из Поповки – 25 копеек. Мы и там ходили ,и здесь ходили, где поближе. Зимой – на санках, у тетки Шуры санки оставляли.

 Хлеб стоил 18-20 копеек, батон 13 копеек.  Сперва карточки были, а хлеб был восемьдесят рублей, да сто рублей буханка, когда карточки-то были. Буханку когда продают с рук. А уже в 1947 году карточки, вроде, отменили.  В магазинах не было молока. Приходишь, кружкой меряешь, в бидончик наливаешь. Литр стоил 50 копеек или меньше. Поднимаешься с молоком, надо позвонить. Познакомишься заранее, спрашивают: «Вы будете носить молоко?» И носишь.  А знакомились в одном месте. Торговать ходили на Чайковскую улицу, там булочная была, и мы рядом торговали. Приходили покупатели, не одна там я, нас много. Отец мне купил велосипед, чтобы молоко возить. Надо было коров доить. В Захожье коров пасли, ходить далеко. Тогда велосипедов после войны не было ни у кого. А у меня красивый был велосипед.  Налог был триста десять литров. У нас сельская местность в Никольском была после войны. Как сдавали молоко? Приезжали в Никольское, там принимала женщина. Она около своего дома принимала. Я носила молоко. Стоят у нее бидоны, и она меряет: сколько литров и жирность. Она записывала. Каждый день носишь, она записывает. Надо каждый день носить. А потом она увозила в Саблино. Куда в Саблино, я не знаю. Если у кого куры были, так яйца сдавать надо. Но кур не держали, кормить нечем было. Сено для коров давали. Мы делили покосы с Никольским. Как только Петров день пройдет, и делим. Мы с отцом косили и сушили. Сено тогда не воровали. Нас гоняли на работы возить землю. Сначала сажали капусту, даже я ходила, несколько дней надо отработать в совхозе. А в Никольском было пятнадцать соток – выращивали картошку, свеклу. Там земля хорошая, здесь хуже земля. Там рассыпчатая земля. Сперва все для себя, потом, вроде, мать и торговала картошкой.

Масло мы покупали в магазине. Здесь в Саблине сдавали масло, и нам записывали вместо молока. Здесь был дом, сейчас его нет. В магазине купишь топленое масло – не такое, а топленое. И сдавали только в Саблине. Купишь в Ленинграде масло топленое, а здесь сдаешь. Нам записывали, сколько там молока мы сдали. Выгоднее было маслом. Что молоко носишь-носишь – триста десять литров! Запомнилось мороженое после войны, вкусное было мороженое. И всегда с булочкой. Когда голодно было, с булочкой повкуснее. Брикет пятнадцать копеек, двадцать копеек – наравне с хлебом. Изредка позволяли мороженое. Так голод был.

Ездила, пока замуж не вышла, в 1953 году я замуж вышла. А с мужем Борисом Ивановичем я в клубе познакомилась. У нас в Никольском клуб от завода был. Тогда я уже маленько ничего была, я оделась. На барахолке одежды можно было накупить, магазинов-то не было. Барахолка была на Лиговке. Я помню, туфельки купила в Гостином дворе. Он шофером уже работал, курсы закончил в Ленинграде. Я и замуж в них выходила, такие светленькие. Это когда свадьба была. Да нет, прожили все нормально, теперь переживаю, скучно одной. 64 года, вот столько, да хорошо – быстро помер. Вот какие были бедные, не то, что сейчас свадьбы. Он в костюме, у меня платье хоть такое, крепдешиновое было платье.  Он саблинский был. Жил в этом доме, где мы сейчас. Этому дому уже сто с чем-то лет, с 1914 года. Он четыре класса закончил до войны. Война началась. А когда они приехали, они в другом месте были. Они не в Латвии были, в Литву они были отправлены. А мы в Латвию. И он тоже сюда в школу пошел, из Никольского ходили сюда в школу. И Галька ходила, моя подруга. Три года ходил ко мне в Никольское. Мы венчались с ним в этой церкви в Саблине, на кладбище которая. А хоронили, я попу говорю: «Мы в этой церкви венчались в 1953 году». О так удивились, тогда было запрещено, но нас все равно повенчали. Тогда фаты не было, просто платье и такая маленькая фата – в Никольском привезена была из Германии, мне дали на голову надеть.

В семье мужа корова была. Тоже с коровой сидела. Здесь вот в Саблине надо было молока сдавать 155 литров в год. А потом одну корову зарезали, я пошла работать. Сперва двое детей уже были, Тане было четыре года, пошла стрелочницей, что по двенадцать часов, побольше времени свободного. Семь лет отработала, потом ушла на «Сокол» работать. На «Сокол» во вредный цех пошла, с сорока пяти на пенсию. Уже сорок лет на пенсии я сейчас. И с коровами насиделась, с молоком навозилась. И пенсию заработала.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь.