Я – Кочан
Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Юлия Петровна, фамилию, выйдя замуж, не меняла, родилась 14 сентября 1937 года. У моих отца и матери была небольшая семья. До войны была я одна у них. Отец служил у меня, был военнослужащий в Северном флоте. А мать, до того как он ушел служить, работала. Она была зоотехником. И работала в Стрельне, был такой совхоз, зоотехником по птицеводству. Одно из направлений такое было у нее. И там была у нас комната, отдельная кухня была, отдельная квартира, но в доме без удобств. Я вообще не знаю, были ли дома с удобствами в Стрельне. Ну, вот было такое жилье у нас. Еще было у нас жилье – квартира моего деда. Деда раскулачивали, хотя у него было шесть человек детей. И когда приходили раскулачивать, в Старой Руссе, по крайней мере, они все на себя одевали и ничего не оставалось, что можно было забрать. Он имел хозяйство хорошее в Старой Руссе и была у него квартира. Но эту квартиру уплотнили, и в ней жила младшая дочь. Всего у него было пять дочерей и шестой сын. А после войны родился брат. До войны, 8 августа родилась вторая дочь – моя сестра, но она умерла в блокаду.
Там жили недолго, я не помню Стрельну. А жили мы на точке у отца, где он служил. Мы с ним и жили. То есть на севере.
Последнее, что я помню, – это Рыбачье, Сигналовок, Кандалакаша, – такие северные места. Он служил – и мы при нем. А война нас застала в отпуске, куда мы уехали с парой чемоданов. Положили туда летние вещи и приехали в Старую Руссу. И туда должна была приехать вся семья.
Да и дед сам туда приезжал из города, и там нас застала война. И отец был с нами, но он, когда объявили войну, в тот же вечер уехал. А мы, и две тетушки, тоже с детьми маленькими и мать с пузом и со мной, а мне было около 4-х лет, – остались. Я помню момент, когда кто-то пришел вечером, было уже почти темно, причем Старую Руссу уже бомбили, а мы жили по главной улице старорусской, и упиралась эта улица в вокзал. Там стояли эшелоны, в которых было и много-много детей. Дети, я помню, из окон выглядывали, их эвакуировали из Ленинграда через Старую Руссу. А Старую Руссу захватили раньше, чем подошли к Ленинграду
Так там было такое: бросили бомбу в состав, где были снаряды. Там валялись руки, ноги отдельно. Такие вещи я очень хорошо помню. Помню, как женщина лежала мертвая, а ребенка к себе прижимала, ребенок кричал, он был живой. Подошли, этого ребенка вытащили, а куда его потом, не знаю. И вот из этой Старой Руссы кто-то, помню, что пришел, и сказал матери, что надо уходить, потому что она жена военного. И помню, что старшая тетя Маруся на коленях просила мать, чтобы она не уезжала. «Куда ты пойдешь с маленьким ребенком и с животом? Родишь еще по пути».
Мы уехали в Ленинград. И куда-то быстро шли. Меня то тащили, то подталкивали, по моему, дед нас провожал. Пихнули в вагон, и практически сразу поехали. По дороге бомбили, обстреливали, люди выбегали, выходили, детей протягивали – и только полоски огненные. И кто остался там, так и остался – поезд рывком тронулся и дальше поехали. Помню, что мы приехали рано утром. Никуда не выходили. Тетка наша с двумя девочками, вторая – с мальчиком. И вот мама со мной и с пузом. Мы приехали в Ленинград и, по-видимому, рано утром, потому что, помню, было холодно и хотелось спать. И запомнилось мне, что в небе летают такие серые, продолговатые, что-то тяжелое, страшное. Это были стратостаты, они нас защищали. Встретили родственники, и мы поехали жить к ним, там мама родила вторую девочку. На 8-й Красноармейской жили. Некоторое время там пожили, а это уже было ближе концу июля, и уже август, прохладно. А одежды практически нет. В отпуск мы поехали, зимнего-то ничего нет из одежды. А Стрельну уже немцы захватили, а у нас там квартира и одежда, и все. А взять уже было нельзя. Мы до конца войны не знали, что там сгорело – не сгорело. Там бабка жила в Стрельне, мать отца, она говорила, что не разбомбили ничего, но растащили все, что было в квартире. А потом с 8-й Красноармейской мы перебазировались, моя двоюродная сестра вышла замуж, и мы приехали на бывшую Международную, теперь Московскую, напротив Фрунзенского универмага. Мы жили, на втором этаже. Не разбомбили ничего, так и существует до сих пор. И сначала только мы туда приехали – эти две девочки, тетя и мы с матерью, мать уже с двумя детьми. А потом разбомбили дом, где жила младшая тетушка в бывшей квартире деда и их засыпало. У нее муж был какой-то ведущий инженер, по-видимому, какого-то завода, связанного с военной промышленностью, что его в армию не брали. И как получилось: он делал чертежи какие-то дома и чертежная доска лежала на детской кроватке, в которой спал их сын Славик, и когда их разбомбило, засыпало эту квартиру. И тетка пришла в себя от того, что слышит, что кричит ребенок. Так ребенок остался жив, потому что был прикрыт доской чертежной. А у нее были перебиты руки, и она этими руками раскапывала и добралась до ребенка. Но потом приехала спецслужба, которая раскапывала людей. Они очень хорошо работали. Все это увозили, оказывали первую помощь. И потом после того так как они оклемались, позже приехали к нам туда же. И жили вместе три семьи. И вот этот муж – его контузило, он стал ненормальный. Он на работу уже не ходил. И тетка с перебитыми руками ездила на работу – на Кировском заводе она работала. А Кировский завод – это была граница, немцы подошли уже к Кировскому заводу. Мы перезимовали кое как, а когда пришла весна, они ходили, рвали траву и сигналили немцам, чтобы те в них не стреляли. Набирали траву и приносили. А трава была полынь. Жарили ее на олифе и ели, и вонь стояла… У нас была буржуйка. А труба выведена в окно. Окно сверху было забито досками, оставался только маленький кусочек. Потому что напротив лежал снаряд, но он не взорвался.
А первую зиму пережили ужасно, конечно. Странно, но у меня ощущения голода никогда не было. Я помню, что кусочки хлеба были совсем маленькие, со спичечный коробочек. Помню, как мы ходили в магазин. И там были трагедии. Стоит очередь, взвешивают хлеб и кто-то его хватает. Я помню тощий, длинный старик схватил этот хлеб. И его стали бить, он упал. Дальше не знаю, меня мать увела. А он скорее в рот, откусывать, хоть убивайте его, что делать. И вот маленькие кусочки. И что я помню, что у тети Фени Тамара была, дочка. Жива еще, а Люсенька умерла, ей было года два. Так мы имели право собирать крошки. Мы следили: все вроде как подъели, и мы сразу крошки собирали. Маневр такой долго был, что все крошки собирать, за год так привыкли, что крошки должны быть собраны все. Поначалу мать не работала, а потом сестренка умерла у тети Фени. Умерла младшая. А на нас оставался Славик. Тетка уходила, которая на Кировском заводе работала, и оставляла нам Славика. А он спать не мог после этой бомбежки, он сидел и все время качался. День и ночь, ножки сложены – и качался. И вот она оставляла за окном, около стекла, банку тушенки и говорила: «Покормите Славика». Помню, что мы бегаем с Тамарой, с сестренкой, по комнате, подбегаем туда и пальцем лизнем тушенки немного. А потом нам было стыдно: «Не будем больше!» Побегаем, опять лизнем. И что – то давали Славику.
Вот это я помню. А вот ощущение голода не помню. Помню, что если праздник, вместо хлеба дали вот такой маленький кусочек коржика, разрезанного. И запах был характерный. Может быть, это была корица. И вот мне этот запах запомнился, что до сих пор, когда я его чувствую, сразу вспоминаю. Вот это был праздник. Что вкусность дали, какую-то.
Школы были. Но мы-то были еще дошкольники. В сентябре у меня был день рождения. Четыре года мне исполнялось. То есть пять лет. А мы полностью блокаду прожили. Нас эвакуировали через год примерно. Помню, как Инночка умирала.
Мы уходили, когда бомбили, если родителей не было никого. Мамы наши обе работали в госпитале и приносили нам глюкозу на ладошках. Несли зерна. И несколько раз так было. Однажды упал снаряд в дом напротив. Срочно нужно было бежать быстро в бомбоубежище. Помню, что у Тамары валенок там потерялся. Как его искали… А как валенок найти? Нашли его, побежали. А спать-то хочется, мы там прижались, спим. Ну, наконец, отбой. Нам сказали, что, как будут говорить «Воздушная тревога!», нужно сразу прятаться. А куда прятаться? На кухне стоял стол дубовый. Добротный такой и большой достаточно. И мы все под этот стол, втроем, и там мы уже в безопасности. И ощущение, было, что тут как раз с нами ничего не будет, сидим, прижмемся. Ждем, ага, дяденька сказал – отбой. Можно вылезать.
Ходили солдаты, просили махорку. Всем работающим выдавали махорку. Это когда все уходили, мы одни оставались такие – по 4 года. И открывали солдатам двери. Нам говорили, что, если солдаты придут, отдать им махорку. Все курили. Все мамы наши курили и тетка, и моя мать – все курили. Мать потом и после войны курила. Ну, вот они как-то меняли махорку, но уж я не помню, чего им давали взамен, иногда кусочек сахара. Есть его не имели права, на всех нужно было делить. Такой был соблазн…
А потом уже осенью, когда мы без одежды остались и думали все, в чем ходить, и мать думала, что мы будем делать. И вдруг однажды звонок в дверь. А мы одни уже оставались, спрашиваем, кто там. «Юля, это я открой». Я думаю, меня кто-то знает. Открываю, стоит матрос: «Я привез от папы подарок». Большой такой пакет: матери пальто, мне валенки, шуба, муфта, шапка меховая, обувь какая-то и что-то из продуктов. Какое было счастье! Вот так мы к зиме приоделись немного.
Не знаю, как он узнал, где мы. Он послал на всякий случай, а, может быть, уже переписывались, я не знаю. Потому что почта-то работала. Может быть, сразу, пока не перекрыли, сообщили, где нас искать. Что ушли мы из Старой Руссы.
Мы пробыли в Ленинграде всю зиму и летом были, в июле 1942 года.
А эвакуировали нас не сразу. Наверное, была очередь, потому что не сразу эвакуировались, а уже когда совсем стали доходягами. Мы фактически остались двое, и Славик, и мы с двоюродной сестрой Тамарой. Тамара была старше несколько месяцев.
Фактически такая же по возрасту. И мы уже почти не ходили. Ощущений таких, что болело что-то, я не помню. Но помню, что мы не могли ходить, у нас было такое состояние, что нам бы лежать все время. Раньше мы играли, детская посуда была. Воду мы наливали, вода замерзала, ставили на окно, и, как холодец, студень, ковыряли, сосали. И куклы были. И потом мы все время следили, что привозят во фрунзенский магазин. Потому что была такая площадка и туда все разгружали. Однажды мы увидели, что привезли детские велосипеды. И мы просили его, и нам купили. И мы там катались – длинный коридор, коммуналка же. И мы катались по этому коридору. Были активные, а потом уже ничего не хотели, хотелось только лежать. В таком были состоянии. Но что помню очень хорошо, что жили мы на 8-й Красноармейской и были обеспеченные. У матери были золотые вещи еще старинные, до военных времен. Со времен девичества, как приданое. Был свитер, отец оставил, когда приезжал. Он служил на севере, теплый такой. И у него был такой хороший теплый свитер. И я в него все закутывалась, спать, когда мать меня укладывала. И свитер продали, и все золотые вещи. И серьги хорошие такие с изумрудами зелеными. Буханку хлеба купили. Все было обменено, все, что можно было. И ходили мы к родственникам на 8-ю Красноармейскую. И мать на меня всегда одевала передник с большим карманом, с расчетом на то, что тетка обязательно положит мне туда хлеба буханку. Чтобы дядька не видел, а тетка-то была родная. А еще я помню, не хотела, мне было стыдно, что все это втайне делается. «Да не надо мне, не надо!» А тетка: «Молчи!» И укладывала мне туда кусок хлеба. И помню, как ходили туда мы, что там стояли. Квартира видна была полностью, часть снесена, печка стоит, а все обвалилось вокруг. Помню, идем, поворачиваем, еще раз поворачиваем и выходим уже на 8-ю Красноармейскую. Вот у нас еще хватало сил туда ходить. А в конце мы уже не могли ходить. И все. И младшая тетя, которая на заводе работала, с костылями ходила работать. И мои тоже. И тетя Феня, и мама – все были с костылями. Помню, как ходили за водой, на Неву, с саночками, сначала мы возили три бидончика, а потом уже только один. А нам было уже не принести. Прикрепляли его веревочкой и целый день вот так возили. И помню, что мне всегда было страшно, потому что вода была очень глубокой. Толстый лед и вода где-то там глубоко. Там обычно кто-нибудь дежурил, так не подпускали. А так доставали за веревочку и поднимали. Зачерпнули и выдали. Потому что иначе бы ныряли туда люди.
Все нечистоты выливали на лестницу. Канализация не работала, ничего не было. Отопления не было. Но кажется мне, что горели лампочки, такое было ощущение. А иногда сидели и лампадки были, и фитилек опущен, и горело. И кажется мне, конечно, так не помню, как будто был такой тусклый свет от лампочек. Свет почти всегда был тусклым, потому что там только часть окна была.
Всю мебель стопили. Все бумажное, что было. Книг особенно не было, но мебель стопили всю. А потом проблема обмерзшей лестницы – подняться на второй этаж. И помню такой эпизод: мы пришли, сидим на первой ступеньке внизу с матерью. Бидончик уже сняли с санок, санки отдельно, бидончик отдельно. И матери было не подняться наверх: «Я, наверное, не смогу, будем ждать, когда остальные придут». И идет военный офицер, и говорит: «Ну что, бабушка, давайте я помогу вам». Как я зарыдала в голос, помню: «Это не бабушка, это моя мама!»
А маме 28 лет было. У меня есть фотография, где она до войны и в войну, это старуха, дремучая старуха. Совершенно она выглядела лет на 70. Настоящая бабушка. Это была большая удача, что офицер помог дотащить наверх.
Помню, как мы однажды за все это время мылись в бане. А так просто дома протирались, обмывались. Не скажу четко, что помню, как мы мылись, но как-то мылись, чтобы не завшиветь. Ничего, были нормальные. А в баню стояла большая очередь и баня находилась в районе 8-й Красноармейской, потому что мы с теми родственниками ходили. Стояли мы в очереди и, наконец, туда попали. Вместе мы мылись – и мужчины, и женщины. Без всякого стыда.
Поначалу, помню, ходили, тазиками прикрывались. Мужики в основном, а потом и они не стали. Смотреть тоже особенно, что- то рассматривать – не смотрели. Помню, кто-то сказал, что, мол, вон, мужик. А вон еще один, да их тут полно! Что мужики там же мылись где и женщины. Видимо, топили только какую-то часть бани. Помню, намылись мы там однажды за все время.
А когда эвакуировались, помню, что нас вынесли подмышки и погрузили в машину, мы уже не ходили. Ни взрослые, ни дети. Привезли нас на вокзал, там мы сидели, чего-то ждали, а потом все очень быстро шли. Видимо, подали состав и нужно было идти быстро. Как мы шли – кто ползком, кто как. И тут уже нас не носили. А мама и обе тетки были с костылями. А мы как-то там за юбки их держались и ползли. И в телятники нас. Нужно было быстро туда влезть, давка страшная, все лезут, кто во что горазд. Ну, мы как-то там, не скажу, что у самого входа. Расстелили простыни, одеяла. Вещей было немного. У нас на двоих был один такой чемодан небольшой. В основном постельное и что-то из одежды. Ну, помню мы так и лежали на этом полу. Помню, первых погрузили. Привезли нас к Ладоге и потом я помню, что мы плыли на барже. Впереди шел кораблик и тянул баржу. На барже стояли зенитки, они были замаскированы. Стояли почти по самое дуло закрытые, их обслуживали матросы. Почему я хорошо помню, потому что у меня папа тоже матрос, ну, я общительная, я туда доковыляла. Заглядываю и говорю: «А у меня папа моряк!» «Ну, заходи к нам!» И помню, что офицер меня посадил на колени, стал расспрашивать, где папа. Я все знала. Все рассказала, что он артиллерист, был на судне. А потом написал письмо, что он на берегу теперь служит. А потом он пропал без вести. К нам пришло извещение, что пропал.
Умерла младшая сестра и мать поседела практически за одну ночь. Стала седая, вся белая. Утром встала, тетки: «Ой-ой, вся седая, белая». Так что, когда мы эвакуировались, думали, что все, уже нет отца у нас. Пропал без вести и нет.
Над нашей баржей всегда летал самолет. Они меня посадили, и я помню, что какой-то огонек горит. Не то это под пушкой, под зениткой – что-то разогревать, но горел какой-то фитиль, небольшой огонек. И матрос поворачивался около этой зенитки. И говорил: «Товарищ командир, разрешите стрелять!» А он так с нажимом, я почувствовала, что какое-то напряжение есть: «Воздержаться!» И так несколько раз. «Разрешите стрелять!»
А там самолеты уже. А мы по гулу уже отличали, когда наши летят самолеты, а когда немецкие. Вот это были немецкие самолеты.
Я думаю, что наши не хотели его провоцировать. Если бы они выстрелили и промазали, он бы сбросил бомбу. А так был, наверное, опыт, что немцы не бомбили такие баржи. Не знаю, но слышала все время: «Воздержаться!» А самолет гудел с таким завыванием. На одежде у нас были нашиты тряпки, на них были написаны адреса родственников. У нас родственники эвакуировались раньше, и их был адрес указан. Потому что больше у нас никого не было, Старая Русса была под немцами.
Ну, обошлось. Благополучно мы туда доплыли. И, помню, мне дали кусок сахара, я его лизала очень долго. Тамаре давала полизать. И приплыли мы туда. Причал был из бревен. Нас брали подмышки и матрос бежал бегом по бревнам, а они утопали – наши головы были практически над водой. Он бежит, а бревна под ним утопают. Так вот я не знаю, были ли они скреплены или просто положены. Вот по таким бревнышкам и быстро- быстро, бегом и сразу куда-то сказали идти. Мы не видели, где наши родители. Кто ползком, кто как, в общем, перемещались к мосту. А мост новый построен, и такие бревна широкие, досок не было. И внизу видно, что разрушено. Я как глянула и оцепенела от ужаса – вот такое перекореженное железо торчит, старый мост разрушен, помню, что я так обхватила бревна и так лежала на нем. Не могла ни идти, ни ползти. Потом меня кто-то подхватил – и на тот берег. Там нас запихивали, стоя. Набивали машины небольшие, может быть, машины Красного Креста, и увозили оттуда. И когда мы уже перешли через мост и нас загружали в машины, вдруг поднялся высокий столб воды. И кто-то из взрослых сказал, что все-таки разбомбили. Кораблик был разбомблен. А машины были замаскированы ветками. И мы с матерью сидели в кабине. Где были наши остальные, я не знаю. Тоже, наверное, где-то ехали. Но мы их не видели. И помню, что было открыто окно и машина медленно ехала, и мотор еле слышно урчал. И почему я обратила внимание на все на это, – стала засыпать и ударилась ухом об стекло. И мне так захотелось заорать. А мне шофер говорит: «Нельзя кричать, немцы услышат!» Вот плакать нельзя, немцы услышат, видимо, поэтому и тихо ехал. А потом опять в телятники-вагоны и повезли. Тут нам стали уже выдавать хороший паек, но предупреждали, что есть много нельзя. А то помрем. И места освобождались. Из вагонов почти каждую остановку вытаскивали трупы. А я так боялась, что все умрут, потому что было уже такое. Две девочки страшно кричали: «Где наша мама?» А мама умерла по дороге. И я боялась, что я одна останусь. И старалась не спать, сидела на чемоданах, в которых хлеб лежал. А тетушка обкормила Славика, дала ему побольше, и он умер. И где-то по дороге останавливались, и трупы сдавали, выносили и ехали дальше. Так приехали. Уже где мы там, видимо, через Новосибирск ехали. А приехали – распределяли по деревням, где-то мы долго сидели, ждали распределения, ходили за водой на колонку. Мы уже так более менее поели, что-то еще нам давали, кашу какую-то, что мы уже могли ходить.
А потом привезли нас в село недалеко от Олейска. На машинах тоже везли. Такая большая деревня. Островное село считалось и всех везли на подводах, несколько человек, а вдоль стоят жители и разбирают – этих ко мне, а этих ко мне. И так нас распределяли. А все наши женщины были очень пузатые, с громадными животами. И мне запомнилось. Нас подвозят, а хозяйка говорит: «Ой, а чего вы все беременные?» «Какие мы беременные? От голода такие. У нас тело такое, а пока ехали, животы наели – месяц добирались!»
К нам там очень хорошо относились. Помню, что кормили, выдавали хлеб, картошку, а местные жители ели хлеб с очистками. И давали калач вот такого размера, переплетенный, белый. А у хозяйки бабы Лизы были свои дети. И Галя была моей ровесницей. И я из под полы давала Гале этого белого хлеба, калача попробовать. Две старшие были, а с Галей я делилась. Потом я там ходила в детский сад, пошла в школу. А мать работала фактически по специальности. Был инкубатор большой. Нужно было уезжать, набирать яйца в колхозах, потом отвозить цыплятам. А я оставалась одна. Соседи за стенкой, дом был поделен на две части. И я к ним ходила кормиться. У них был большой стол, очень чистый, выскобленный был. И полы мыли. Половиков не было, и песок и все смывалось, и полы были идеально чистые. Они и спали на полах и на полатях. Кроватей не было. Картошину в мундире, щепотку соли… Картошку чистишь, ломтиками режешь и макаешь в соль. И так кормились.
И там я пошла в школу из детского сада. Мне было рано, брали с восьми, а мне и семи не было. Потому что Анна уговорила воспитательницу, учителя. А как же? Она у нас в соседях. С ней очень дружили. И я пошла, но к ней в класс не попала. Мы подошли с ней к Анне Гавриловне. И она говорит: «Пойди к этой учительнице она тебя возьмет!» Я пошла: «Меня возьмите!» Помню, что Евдокия Ананьевна, – первая учительница была. Она говорит: «Иди к директору школу!» Он чернявый, хохол был, с фронта вернулся. Я и еще детдомовец один. Маленький такой, щуплый, подходим: «Возьмите нас в школу!» « А сколько вам лет?» « И тому будет скоро 7, и мне будет скоро 7 лет!» «Ну ладно, идите к учительнице и скажите, что я разрешаю».
А потом маме сказал, кто-то, что я в школу ушла, так она пришла потом.
И так я осталась в школе. И в 1944 году мама была дома, никуда не уезжала. А я была в школе. И как она рассказывает, мыла она полы. А это была весна, стояли громадные лужи, и перед домом была лужа довольно глубокая. Смотрит в окно – идет военный, в морской форме. Ну, кому- то счастье привалило. Присмотрелась, «батюшки, так ведь это мой Петя идет!» Она выскочила в валенках и через эту лужу. И он к ней. Так посреди лужи и встретились они. А потом он пошел в школу за мной. Тоже я сидела в классе, вдруг дверь приоткрывается: «Можно войти?» «Можно!» Все дети притихли. А я смотрю, боже мой, это же папа мой. И он меня узнал, на руки взял. Как я плакала! Учительница плакала. Дети плакали. И он нас оттуда увез. К матери своей в Себеж. Мы там уже дожидались конца войны. Учиться ходила я тоже там, 4 км до школы, через овраги, и там было много немецких овчарок, волков… Я не одна ходила. Идем, а там сидят не то волки, не то овчарки. Мы стоим, они сидят. Потом они уйдут, мы дальше идем. И через канавы… Там были досочки. И вот идешь через эту досочку… И я однажды свалилась туда. Ну, потом отец нас забрал в 1945 году, когда война закончилась. Победу мы в Себеже встретили.
Уже везли много пленных немцев через Себеж и мы, дети, ходили, меняли несколько картошин меняли на бумагу. Писали в Сибири на газетах. Когда я начала учиться, на краях газет писали. А чернила были – сажа. Но у меня был хороший карандаш – с мамой работала женщина, она дала мне, когда я пришла в школу. Я часто приходила к матери, цыплят кормила, убиралась. И дала мне она перо. С одной стороны перо, а с другой стороны карандаш. Так что у меня было чем писать. А потом отец мне присылал письмо, а в письме были листочки – вкладывал.
Но в Себеже мы ходили, выменивали у немцев лощенную бумагу. За три картошины можно было выменять тетрадь с лощеной бумагой у немцев у пленных. У них с собой были тетради.
И, помню, ходила менять, и вдруг подхожу к станции – и стрельба, крики. Я так испугалась: опять война, немцы бомбят. А оказывается, Победа. И все целуются. Я не помню, меняла или нет. Но, помню, 4 или 5 км бежала бегом. И мне казалось, что я лечу. И везде, где бежала, кричала: «Победа, победа!» Так и бежала в деревню свою. Но вскоре отец приехал, нас оттуда забрал, увез опять к себе на север. А он почему пропал без вести? У него был ранение в голову и, видно, он потерял память, что в это время не вспоминал, кто он, что он… И поэтому отправили извещение, что пропал без вести. А потом его комиссовали, потому что был осколок в голову. До самой смерти был осколок. И из-за осколка его отправили на гражданку.
Мы вернулись в Ленинград. Жилья не было, голодно жутко. Уже был брат у меня. И чего-то матери вдруг пришло в голову: «Поедем в Сибирь снова, где были!» И туда уехали, и прожили года два. Решили сначала там обосноваться, дом купить. Там очень красиво, уже не в деревне жили, а в центре: громадное село и школа, и больница. И врачи там были хорошие. Очень хорошо лечили. И там с одной стороны озеро, вода чистая, внизу песок, а с другой река, была дамба построена, уровень хороший. Давали отцу жилье от работы. И дом был близко. Мы ходили – купались и воду брали. А потом решили, что нет, что вся родня в Ленинграде. Все вернулись, дед остался жив, бабушка умерла во время оккупации. И мы вернулись. Жилье дали нам, большую коммуналку на 18 квартир. Комната была большая. Поэтому я при первой возможности перебралась, хоть и без удобств, но в отдельную квартиру.
Да, я перед этим вышла замуж, уехала в Балкаш. А когда вернулась, меня не прописали. Сидит такой крючок: «Вы не тот человек, который может быть прописан в Ленинграде!»
Я говорю: «Я что, из мест заключения? Я уехала по направлению после института». «Вы уезжали одна, приехали вчетвером!» А уже был ребенок и я была беременная. Ну и что – подалась в Любань, да и слава Богу. Мои родители получили квартиру за 4 года до смерти. Пока не построили дом. А так комната была большая – 32 метра. Метраж позволяет, и все, и на очередь никуда не поставили. Отца-то толкали все, где он работал потом. На заводе имени Кирова, заводе подъемно-транспортного оборудования. «Иди, ведь воевал!» Не умел он что-то выбивать.
В Любань я приехала в 1965 году, наверное. И сразу пришла в школу им. Радищева работать. Я как в Любань попала, поехала в облоно, поинтересовалась, куда бы мне устроиться, чтобы жилье дали. Ну и вот женщина говорит, мол, есть место в Тосненском районе, пытайтесь, там есть физик, но работать не хочет. Я поехала в гороно Тосненского района и смотрю, зав. гороно – знакомое лицо, оказывается, мы с ним практически в одно время учились в институте. Это был Воронько. И, по-видимому, мы пересекались в самодеятельности. И он вроде как узнал. Я говорю: «Что с работой?» И он: «Николай Иванович, идите сюда!» Ну, заходит Николай Иванович. «Вот, физика хотите?» Он: «Так, наверное, выгнали откуда-нибудь». А меня как раз письмо, что, мол, возвращайся, и детей возьмем в сад, и квартиру дадим. Я возмутилась: «Почему выгнали? Вон письмо пришло, зовут обратно!» Он: «А, если зовут обратно, тогда беру!»
Оформил он меня в мае. Но в мае я не работала, а когда уезжала отсюда, сходила в школу, посмотрела старый кабинет в старой школе. И познакомилась с девушкой, которая там работать не хотела. И оказалась она сестрой моего одногруппника Сережи Бердникова.
– А вы где учились?
– Ну вот, Герцена заканчивала!
– А кто в группе?
– Да вот Серега Бердников!
– Это мой брат.
Ну вот она мне и сказала: «Чего здесь сидеть, когда в городе лучше! На что я ответила: «А мне не дают прописку и жилье!»
Меня прописали в интернате. А через полгода дали квартиру. Так все сложилось путем, как я считаю.
Я отработала больше 25 лет. Первый раз я ушла, когда 19 лет отработала фактически – 18, а потом по совместительству год. И потом лет 11 работала еще. Много я отработала.
Я же через год выпускала – старшие были классы. Много выпускников, и физиков хватает. Почти в каждой школе района есть.
