Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Кирпичников Анатолий Николаевич. Я у родителей один-единственный ребенок. Были родственники разные. Есть такое место в Тверской губернии – Селижарово, до революции – Селижаров посад. Оковецкий район, близко селение Оковцы, очень знаменитая на всю Россию была Оковецкая Божья Матерь – святая икона. При большевиках она куда-то сгинула. А церковь стали рушить. Сейчас восстанавливают, я не был. Рядом там ключ святой, его обложили мрамором. Говорят, искупаешься – и все болезни исчезнут. Святое место, оттуда Волга выходит. Оковецкий лес, целый большой район – центр России. Там родственники жили. Я там дважды был, после войны тоже. Двадцать – двадцать пять домов. Улица была, посередине была вечная лужа, там утки плавали. Меня всегда это забавляло: как же так, вдруг улица и лужа. По Гоголю. Мы ходили там за грибами, место было сказочное. Сейчас не знаю, осталось ли, вековые деревья росли. И одно место называлось Городок. Какой-то холм такой. Вот теперь думаю, может, городище или селище было. Городок – не случайное название, очень старое, наверное. Примечательное место, где-то в лесу затерянное. Сейчас уже и спросить не у кого. Как говорится, непростое место. Мой отец, Николай Васильевич Кирпичников, 1880 года рождения, был инженером-строителем. У него были хорошие работы дореволюционные. Он строил Кронштадтский сухой док, тот и сейчас существует – громадный, мне показывали. Давно, при императоре Николае его сделали. Он делал там бетонные выкладки. И сейчас он существует, правда, не работает, там нет воды, но он там существует – громадный док. Отец строил Байкальскую железную дорогу, потом уже там БАМ появился. А она как-то кругом шла. По-видимому, отец был достаточно обеспеченный человек. Он плавно перешел в революцию. Есть воспоминания, где он пишет, что его семья видела, как Ленин выступал в провинции. И он, кажется, сам, вроде, подошел к Ленину и говорил, что отец его был сослан царским правительством то ли за старообрядчество, что-то такое. И Ленин сказал, будто, мерзавцы какие. А потом он работал как-то странно: в чрезвычайной комиссии по саботажам, диверсиям, которую Дзержинский возглавлял. А был бухгалтером. Я говорю ему: «Там же расстреливали людей!» Говорит: «Ничего этого не знаю. Был бухгалтером, какое-то время работал». Однажды его вызвали в 1930-е годы, когда доносы писали на всех. «Значит, вы, Николай Васильевич, до революции строителем были, инженером?» «Да, был!» «А вот говорят, что у вас золото припрятано. Видели, как ваша супруга покупала продукты и какую-то монету выкладывала. А у нас постановление 1930 года: все золото изымать. Так что вы, пожалуйста, нам отдайте, что у вас есть, а иначе будет плохо!» Он говорит: «Знаете, никогда золота не было у меня, потому что я был не капиталист, просто работал инженером. А какие были монетки, те отдали. Больше ничего не осталось». «А вы где работали? Ах, в комиссии в этой! Ну ладно, идите и больше не попадайтесь!» Доноса не было. Очень важно, чтобы на человека был донос. Если был донос, в органах не важно, какие мотивы, ну, вот я сосед, хочу в его квартиру вселиться или мы враждуем, или еще что. Пишем донос, что тот-то создал организацию антисоветскую, был против Сталина и замышлял убить товарища Сталина. Это все тщательно складывалось и сейчас лежит в архиве, туда не допускают.
Я занимался одним расстрельным делом моего предшественника по оружию – Арона такого. Расстреляли его. Допросы, свидетели – обставлялось внешне даже законно. Но был донос. И вот доносы эти скрывали, потому что у этих людей, может быть, родственники остались. У вас же отец, дед, их нет, конечно, уже никого. Но могут родственники с обвинениями пойти. «Негодяй, вот из-за него погиб честный человек!» Поэтому закрыто все. Но я нашел один донос. Его забыли передать под замок. Донос на человека, который был оружиеведом и работал в артиллерийском музее. Я там тоже работал после университета. Закончил университет в 1953-м году. Тогда родилось мое увлечение оружием. Я по нему защитил кандидатскую и докторскую. Так вот в архиве человек, который написал донос, он его отдал не наверх, а начальнику музея. Военный же был музей, он ему и отдал. А тот почитал, копию переслал в Большой дом, а себе оставил подлинник. И забыли все об этом подлиннике. Через много лет, когда я стал собирать документы, мне сказали, что в архиве есть эта бумага 1937-го года. Меня пустили, даже ксерокс сделали всего этого дела. Этих людей давно уже нет никого. И доноситель – интеллигентный человек, полковник, знаток языков, дворянин – написал гнусное, мерзкое донесение, чтобы спасти своего брата. Брат был в Киеве, его арестовали. Он себя назвал приверженцем советской власти. Вот говорит: «Вошел ко мне Арон, поднял палец и говорит: «А слышали ли, Ефремова (это, по-моему, дивизионный начальник) сменил Кулик». Ну, вы же понимаете, что это такое. Они знали, Кулик мелькал в войну. Что-то там не состоялось тоже. Это же выступление против советской власти. Это же заговор. Он враг советской власти. Ну, все. А у тех-то план был поставлен, сколько брать. Значит враг. Ему арестовали.«Занимались контрреволюционной деятельностью?» «Нет!» «А вот по нашим данным вы составили группу контрреволюционеров и проводили заседание с ними!» Он говорит: «Я знаю, я встречался. Это просто коллеги мои!» «Так, ясно, значит, вы не подтверждаете!» Вот на второй или на третий год едва-едва слабая подпись. К человеку, значит, физическое воздействие применяли. А применяли вот как, тоже описано теперь. Вот сидит следователь, сидит обвиняемый. Ему говорят: «Советуем вам сознаться!» «Как я могу согласиться, когда нет!» «Нет, вы скажите правду нам, вы не скрывайте. Мы же все знаем. Вот мы вашего арестовали, он сказал, что заседали. Товарища Сталина упоминали неправильно!» Даже был задан такой вопрос «А вы не исключали террористический акт против товарища Сталина?» Он говорит: «Да нет, что вы, как я могу это сказать?! Товарищ Сталин в Москве, а я в Питере»
«Ну-ка, ребята!» Входят двое или трое и начинают избивать. «Скажешь – мы перестанем! Подписывай!» Там ничего не оставалось делать. Подписывали себе смертный приговор. Мою маму звали Мария Ивановна Кирпичникова. Она была врачом военного завода № 181. Мне было 12 лет, когда началась война. Когда началась война, я был в пионерлагере «Муравейник», это где-то под Ленинградом. Я помню, туда приехал, и там была молодежная компания, руководителями были молодые люди. И вот я запомнил, что они говорили: «Посмотрите, вот стена, через нее пройдете?» Я думаю: «Как это мы пройдем?» Завязывали глаза. Я не мог себе это представить, поэтому не пошел. Они подводили человека, и тот утыкался носом в дырку. И это было под хохот.
В воскресенье приехали родители навещать, а тут днем выступление Молотова: началась война. «Стрелять будут, как интересно! А у меня большой размер ноги, если в меня попадет пуля, я не упаду, потому что нога большая, будет держать!» – думал я. Я и матери спокойно так говорил. В тот же день мы вернулись, и стала нагнетаться обстановка. Самое поразительное было, что в Питере нет совершенно никакой паники: все были уверены, что уж ладно где-то на границе, но чтобы через два месяца немцы будут у ворот Петербурга – этого никто не мог представить. Крупнейший город страны, товарищ Сталин не допустит этого!
Никто не запасал продукты. Как вдруг 8 сентября сомкнулось кольцо блокады. Все это было на удивление. Все думали, что нас скоро уже и освободят. Мы ездили на окрестные поля, там капуста была собрана вся, но кочерыжки оставались. Окрестные поля – вокруг города, их много было. Я не помню уже – трамваи ходили, все было нормально. И кочерыжки эти домой привозили. Я уже не помню, варили что-нибудь, это казалось вкусным. Начали уже сокращать нормы хлеба. Мама работала сначала в военно-медицинской академии, водила меня туда чай сладкий пить, там еще столовая была. Она и сейчас существует на Клинической улице. Там кормили военно-медицинских работников, и мне она чего-то доставала: суп там или еще что-то. Так продолжалось какое-то время, а потом вдруг тоже стало угасать. Столовая перестала работать. Тогда я ходил к ней в кабинет и пил сладкий чай. А потом уже некуда было ходить. И я помню, что долгими темными вечерами лежал под одеялами. Было холодно в квартире. Согревался так и часами мог лежать и ни о чем толком не думать. Страха того, что мы помрем или еще чего, не было. Не было страха. Никто не беспокоил, радио не было. Электричества не было, воды не было, все перестало работать. Это был 1941-1942 год. Ходили потом на Неву – воду в проруби доставали. И я тоже ходил с родителями. И за хлебом стоял. В самые тяжелые времена был свидетелем такого случая: очередь стоит в булочную. Булочная была недалеко, в Ломанском переулке, сейчас это улица Смирнова. Сейчас улица, а был переулок, Выборгский Дом культуры там. Ну вот, стоит очередь и подростки, которые ремесленники из училища. Тогда были ремесленные училища, их перестали кормить. Они потом, наверное, умерли все. И мальчонка какой-то у стоявшей женщины вырвал хлеб и стал жадно глотать. Его стали бить, а у него слезы льются.
Не знаю, почему перестали их кормить, они же не иждивенцы. Они жили кучно в общежитии. Их там учили, а потом брошено было все. Говорили все, что они помрут. Не знаю, я не могу ничего сказать, я слышал в очереди такой разговор. И вот режет она эти кусочки, люди вообще едва передвигаются. Многих уже и потом помирали. Бывало, на холоде часами стоишь, потому что не привозили. Или привозили медленно, иногда поздно привозили. Бывали неприятные моменты. Редко когда машины грабили по дороге или булочные грабили. Почти не знаю таких случаев. Я вот читал книгу и был потрясен. Книга посвящена блокаде, забыл автора. Так там описывается, что, оказывается, было массовое людоедство в Питере. А я понятия не имел, я ребенком был. Об этом сообщали Берии туда, в Москву. Органы выслеживали людоедов, их всех расстреливали. А те, кто участвовал в этих трапезах, получали тюремный срок, их не убивали. А кто убивал или сам был инициатор, тех расстреливали. Было массовое людоедство, я просто не знал.
Мать мне говорила: «Ты только за водой и за хлебом, больше никуда!» Трупы, слава богу, я не видел, потому что мать не выпускали смотреть. Я помню отлично занесенный снегом проспект, стоят брошенные заметенные машины. Я думал, почему они тут? Видимо, то ли бензин кончился, то ли еще что. На тротуаре тропинки узенькие, по которым люди ходили к магазину или куда-то еще. Значит, буквально нашим солдатам в затылок Вермахт дышал. Гранин же описывает, что их разбомбили в Пушкине, он пешком пошел к Пулковским высотам, никаких загородительных отрядов не было. Сел в трамвай и поехал в город, уничтожали часть, он уцелел. Оказывается, Гитлер дал в конце сентября или в августе директиву не брать город. Генерал фон Лееб говорил, что надо взять. Может прав был Гитлер, тут были бы большие бои, а ему войско нужно было в Москве. Остановили наступление, решили, они сами сдадутся, они от голода умрут. Капитуляцию не принимать, Вермахт не заинтересован снабжением продовольствием населения города. Морили голодом. Таким образом, немцы остановились, они могли войти, у них была определенная растерянность. Ворошилов там руководил методом Керженской войны, моряков поднимал на танки, потом приехал Жуков. А Жуков приехал неспроста. Это был, по-моему, сентябрь – октябрь, товарищ Сталин своим пытливым умом додумался, что немцы возьмут Ленинград и объявят столицей России, а мы не можем этого допустить. «Товарищ Жуков, поезжайте и наведите там порядок». Ну, Жуков приехал, было заседание в Смольном. Он пытался что-то сделать, но не очень удачно. Все, начался страшный голод. В общем вот так. В магазинах давали кроме хлеба сливочное масло. По какому-то кусочку давали, что-то из крупы еще. Карточки уже были на все виды продуктов. Помню масло, но это редко было, один раз в месяц примерно. Сахара не помню, сладкого не помню. Помню, варили из столярного клея суп. Видимо, вода была, крупы чуть-чуть подсыпали. Вода была настолько растворена, что клей не мог склеить. Были кишечные расстройства, люди умирали массово. Потому что ели черт знает что, конечно, травились. Да, это было обыденным явлением. То, что я с вами сижу – это случайно. Потому что я должен был умереть в голодные 1941-1942 годы. Мать была необычайно энергичной женщиной. Она поняла, что, если мы будем получать 125 граммов, мы будем все не жильцы. Она стала собирать все свое имущество, связалась с черным рынком, пошла и продала. Я помню, что она продала. Такие были массивные золоченые подсвечники и такой материал шевиот, он очень ценился. Почему-то у нас был такой свиток довоенный. Шили из него пальто, вроде. Сейчас исчез куда-то, добротный материал. Потом висели занавесы. Мама говорила, что эти занавесы французская фабрика делала. Набивной материал – дорогой. Все с дореволюционных времен оставалось. Потом, по-видимому, еще что- то, каких-то золотых монет было несколько. И за это она получала хлеб, это нас спасло.
Отец по возрасту не ушел в армию, он был старше. Работала одна мать. И если бы она не добывала за вещи какие-то продукты, нам бы не выдержать было. Она спасла и меня, и отца. И отец выжил. Мы с отцом были вместе. Мать спасла, потому что он не работал. Он инженер-строитель. Потом он работал все, в какой-то момент в блокадную ночь черную он не работал. Умерла его сестра. Они говорят: «Отнеси ей в соседнюю комнату чай!» Я понес, постучал в дверь – не открывает. Я ушел, говорю: «Мама, там никто не открывает!» «Наверное, спит!» Правильно, во сне она и умерла. Мы в одной квартире все жили на Выборгской стороне. Военно-медицинская академия тоже была на Выборгской стороне. Ко всему привыкаешь просто. Ну, где-то рядом бабахнуло. Нормальная была жизнь. Уже блокада прошла, уже в магазинах можно было что-то купить. 1943-й год. Блокада была прорвана, уже возили что-то, уже голод позади остался. Это было самое страшное. Мы жили в двухэтажном доме, его сломали на дрова. В 1942-м году начали подряд ломать весь деревянный Петербург, дрова нужны были. И наш дом сломали. Нас переселили в квартиру неподалеку, дом этот сейчас стоит. Дом 16 по Карла Маркса. Сейчас Сампсониевский проспект. В квартиру евреев каких-то поселили, фамилия Блех. Мы туда въехали и там валялись, я помню, машинки для вязания. Видимо, они ремесленники были. Они уехали, не умерли, уехали, побросав все.
Мы жили какое-то время в этой квартире. Потом нас оттуда выселили, дом на капитальный ремонт пошел, все съезжали. Но в этом каменном доме мать погибла в это время.
Немцы знали, где военный завод, они в 1943-м году уже знали, что Питер не возьмут. И вот, они на немецкий четкий манер расчертили квадраты на плане города и бабахали в каждый квадрат. В особенности там, где были военные производства. И завод обстреляли. Мама погибла в 45 лет, это на заводском дворе было. А я в это время играл в шахматы у соседа Бориса Владимирова, он потом гроссмейстером стал. Я хочу его разыскать, мастер был по шахматам и играл хорошо. Учились вместе в школе. Мы знали друг друга. Чего-то бухает – уже все равно было. Каждый день все взрывалось, все люди привыкли. Мимо нас трамвай ходил, и в него попало в 1943-м году. Мясорубка сплошная. Вот это я видел: каша из каких-то окровавленных кусков. Там стояла скрюченная конструкция и тела окровавленные. Я это видел издали, там, где трамвай заворачивает к военно-медицинской академии по Боткинской. Я думаю, что это случайно попало. Стреляли, куда ни попадя. Это было зверство. Спрашивается, зачем стрелять, когда ясно, что город не взять, блокада прорвана. Вот они повезли под Севастополь пушки и громадными снарядами сыпали. Немцев еще не отогнали, полное снятие блокады через год было. Уничтожали как можно больше.
Я был на квартире напротив моего дома у военно-медицинской академии. Почему я там был, сейчас не могу вспомнить. Ну, отыграли, а там чего-то рвется да рвется. Я спокойно пошел домой. Встречает меня на пороге отец и говорит: «Маму немножко ранило!» У меня все оборвалось. Потом пошли в больницу. Она умерла на операционном столе. И вот интересные подробности, во-первых, принесли золотые часы, которые она носила, обшитые тряпочкой. Она их сняла и просила передать семье. Значит, она была еще в сознании, когда была в больнице. И честно все принесли. Что меня еще потрясло: принесли стираную одежду, всю изрешеченную дырками в зоне живота. Жуткие там были осколки, видимо. Стираную одежду. Зачем? Какое-то время она у меня была, потом я никак не мог решить, что с ней делать. Потом меня привели в больницу на Карла Маркса, она, по-моему, и сейчас существует на Выборгской стороне. Это 1943 год, лежали только что погибшие люди в коридоре. На полу, на носилках лежали. И вот среди них была моя мать. И там сзади какая-то сестра говорит: «Не пускайте его, он будет кричать!» Я помню это. А у меня все пересохло в горле, я выговорить ничего не мог. Я поцеловал ее в мраморный лоб. Потом похоронили на Богословском кладбище. Я поставил потом крест. Знаете, такие стандартные кресты были с завитушками, бетонные такие и основа бетонная. Я каждый год ходил и красил серебрянкой. А потом поставил каменную стелу, написал на ней: «Она погибла, но спасла мужа и сына!» Там рядом тоже люди тех лет. Сейчас там запрещено хоронить, но подхоранивать-то можно. Там и отец метрах в трехстах от нее похоронен. Ну, видимо тогда срок не истек не знаю. 20 лет надо. И вот они здесь.
Потом с отцом нас переселяли. Год я пропустил в школе. Зимой школа не работала, на следующий год стала работать. В 1942-м году я уже пошел в шестую школу. Связь была, конечно. Какие-то ученики все-таки оставались. Они были живы, в школе нас заставляли пилить дрова. Эта школа и сейчас там. Раньше это был дом состоятельных людей Пашковых, которые уехали за границу. Моей маме оставили акварель такую, где нарисована внутренность этой школы. Там были классы, учителя были – химия, физика. В школе кормили, чувства голода не было. Любимым моим блюдом был лук нарезанный в подсолнечном масле, это было такое лакомство для меня, я наслаждался этим блюдом. Первым, вторым и третьим для меня было. Трудно жилось, отец маленькие деньги получал. И цены были другие совсем, другой мир был. Каким-то образом это все жуткое осталось за спиной, чудовищная смерть, кто выжил каким-то чудом, еще не приезжали назад, а в 1944-м году возвращаться стали. Нам дали надел, огород, мы картошку посадили. Он был в Выборгском районе, на окраине. Посевной материал на посадку давали. У нас были резаные кусочки, мы туда втыкали. Государство поддерживало огородничество, мол, нужно себя обеспечить. Нас послали на огороды, мы там помогали. Уже лето началось, уже подбрасывали чего-то. Я помню, ходил в поликлинику недалеко. Нам давали раствор настоянной хвои. Это витамин С – от цинги. Давали по бутылке. И мне казалось вкусным – душистая вода такая. Дойти еще надо было, летом было легче.
Не любил я математику, историю любил. У меня учителя были своеобразные. Одна говорит: «А вот у Кирпичникова тяжелая жизнь будет!» Я так весь и съежился. А почему, думаю, она так говорит. Это в школе при людях. Вторая Анастасия Семеновна. Она говорит, обращаясь к ученикам: «Вот я помру, вы за гробом-то пойдете?» Это я помню отлично. Мы в ужасе были. Как это живой человек говорит: «Идти за гробом!» Сейчас мы взрослые люди можем отнестись спокойно, как у шутке. Тогда было всерьез. Она старо выглядела, блестяще знала математику, но была какой-то садисткой. Издеваться любила. Например, говорит: «Витя Безбрежный, вы знаете, вот у вас был кол, а сегодня двойка, у вас большой прогресс!» Все так с облегчением вздыхали. Прогресс у двоечника. А он в восторге сам. Он в этом году умер. Все мои школьные товарищи исчезли, ушли из жизни. В основном в последние годы. Постепенно уходили. Часть класса растерялась, разъехались. Осталась такая группа. Поддерживали мы контакты.
