< Все воспоминания

Карцева (Ефимова) Раиса Николаевна

Заставка для - Карцева (Ефимова) Раиса Николаевна

Война началась , когда она жила в Тосно.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я, Карцева Раиса Николаевна, в девичестве Ефимова. Я родилась в 1930 году в Тосно. Папу моего звали Николай Ефимович Ефимов, а мама – Вера Андреевна Мельникова. Мама была не очень молодая, 1901 года рождения, в войну – 41 год. У матери было двое детей: я и сестра Лида. Лида младше на четыре года.  Мой дедушка был ямщиком, тогда железной дороги не было, и они жили напротив церкви, Дома культуры бывшего. Он Радищева возил из Петербургу в Москву, железной дороги не было. Мама рассказывала, мне было три года, когда он умер, я его еще помню. Бабушка умерла в 1918 году 18 мая, похоронили у этой церкви. Примерно сзади задней двери и туда, к речке. Ей было тридцать шесть лет. Она была четвертым беременна, копала грядки сзади военкомата старого. Сзади типографии. Там грядки были. Ей сделалось плохо. Кто-то сбегал и позвал фельдшера. Прискакал на лошади фельдшер. Моей маме было 17 лет, а ее мама, бабушка Шура, уже умирала, а живот шевелился. Умерли и мать, и ребенок. Всех тут и схоронили в 1918 году. Кто спасать будет? Нечем было спасать. И фельдшер ничего не мог сделать. Маме было 17 лет, а тете моей 7 лет еще только, когда бабушка, их мама, умерла.  Папа у меня в германскую Первую мировую воевал, был пять лет шесть месяцев в плену в Германии на лесозаготовках. Штат Нутенбург. Он мне рассказывал, я помню. Он там был в плену, а потом их, русских, на немцев поменяли. Пять с половиной лет он там прожил на лесозаготовках.  Я училась в двадцать восьмой железнодорожной школе. Со мной учились Катя Пермякова (Лебедева), Женя Машкова. А учительница была Ольга Васильевна что ли, не помню. Я была отличницей по всем предметам. Мама работала курьером, а папа на ремонте в машинно-вагонном производстве. Мы жили напротив старого райисполкома, на Ленина, там деревянные дома стояли.   Училась в железнодорожной школе, была она на Ленина. Папа потому что работал на железной дороге, а мама курьером в райисполкоме работала. Бегали, играли по дороге, машин было мало, свободно. Босиком по Ленина бегали.

Ну вот, война началась. Мама не стала покупать продукты – не на что, денег не было. Курочки были, огород и курочки. Люди стали говорить, услышали где- то, что немцы близко. Папа нас одел, а у него в Питере на улице Жуковского родственники жили. Он нас одел, у мамы икона с собой Казанской Божьей Матери, вещей с собой особенно никаких не брали, и мы пошли. Дошли до станции. Нам сказали, что немцы пришли, и мы вернулись. На Балашовке у родственника был бункер, мы там спрятались, не пошли на Ленина обратно домой.  В этом бункере и пожили. Ничего, какие магазины? Все разбомблено, разгромлено, разрушено.  Кто бомбил, кто воровал. Немцы пришли очень тихо, со стороны Шапок. Где-то бомбили, где-то стреляли, а мы на Балашовку в бункер прибежали прятаться. Со стороны Шапок немцы ехали на танках, но не стреляли, не бомбили, просто на танках ехали. Рукава завернуты, жуют жвачку и нам давали конфетки. С танков кидали, мы стоим на дороге, а они со стороны Шапок вот отсюда, вот туда на Ленина, вот здесь стояли мы. Они в сторону Ленина ехали на танках. Потом немцы у нас в комнате поселились, а мы на кухне на печке. Я помню, когда гнали по шоссе большой отряд наших солдат русских пленных, их гнали, а они стонали: «Хлебца или сольцы поесть бы!» Я бегом домой. Мне не достать – на столе отрезанная буханка. Я на табуретке нарезала, солью посыпала – и в шеренгу на середину. Впереди два пулеметчика, с боков два пулеметчика и сзади два пулеметчика, охраняют наших пленных, чтобы не убежали, наверное. А куда их гнали – или на станцию отправлять дальше, или в Поповку копать окопы, я не знаю. Тепло было, я раздетая побежала и пихнула, кому успела. И вот, колонна кончается, а сзади немец с пулеметом, и я тут под ногами, он тихонечко ногой под задницу мне дал. Не застрелил.  Мы так и жили тут, немцы нары сделали в нашей комнате. Маму посылали копать, дороги ремонтировать, она ходила с Надей Бородулиной.

Дядя, еврей, жил напротив, где памятник сейчас стоит. Здесь деревянные дома стояли. Здесь жил часовой мастер еврей – дядя Яша, у него была дочка Нина, со мной училась. Жена Настя, сын Иосиф погибли в речке после войны. Его забрали, раз он еврей. Где старый госбанк, еще и сейчас стоит, там были эсэсовцы, они его взяли как еврея. Они уничтожали евреев. Он уже не вернулся домой. А потом сказали, что его в туалете утопили. Моего папу тоже забрали. Он черный, кудрявый и по-немецки говорил. А еврейский язык с немецким очень схожий. Его тоже забрали. Но он рассказал, что был в плену, что пять лет и шесть месяцев на лесозаготовках, штат Нутенбург. И его отпустили домой. И мама с тетей, маминой сестрой, очень плакали, не ожидали, что папу отпустят. Дети погибали, если только от бомбежек, голода и болезней. Фокина вешали. Партизан что ли он? И нас согнали всех, где универмаг сейчас на углу. Там сделаны были виселицы. Это где почта, на углу, там Бакулины жили, рядом их дом. А Бакулины церковные служителями были, родители – певчие, с Машей, их дочкой, я училась.  Нас пригнали, чтобы посмотрели. Их уже вешали, а нас пригнали. Посмотрели, что висят.  Мы видели только Фокина. А еще видели, когда шли в баню. Наша баня до сих пор работает, стояла и раньше. Мы в войну ходили в баню мыться. Она работала, а на повороте в баню, напротив милиции, стояла виселица большая, тут висели. Ноги только мне видно было. Головой об эти ноги зацепились, посмотрели – и пошли в баню. Повешенные висят, и все.

Мы жили в оккупации два года, никто не спрашивал нашу нацию. Не все были фашисты, были добрые люди. У них же тоже были дети, понимали тоже. Да и посылки посылали, немец отрежет торта, а мы за занавеской. Они в комнате, мы на кухне. Он занавеску так откинет рукой и нам с Лидой сует по куску торта вкусного. Вспоминаю добрым именем. И гибло много людей. На все воля Божья, погибло столько наших. У нас икона Казанской Божьей Матери висела в футляре, немец к маме подошел и говорит: «Вера, благослови меня. Завтра в Поповку на фронт наших убивать!» Мама нас с сестренкой обняла и стоит трясется. Это я помню. А он говорит: «Вера, не бойся, я мимо стреляю!» Да, всякие были фашисты.  Там, где памятник, деревянные дома стояли. Мы бегали туда, и немец Карл, повар, нас кормил. Карл солдат немецких накормит, потом сосчитает, сколько нас человек. А суп ложкой не провернуть – густой, вкусный. И мы, кто рядом жили, все бегали, кормил он нас всех. А у нас у всех такие котелочки сделаны – из-под тушенки ведерки. Этот повар Карл наливал всем супа. Царство ему небесное. А потом меня за волоски вот так за черные: «Ту зови май шверцир, ты как моя сестра, май кляйне шваце целойле – маленькая черная цыганочка!»  Потом на немецком спрашивает: «Твоя мама стирает белье немцам?» А я говорю: «Все женщины стирают, чтобы кусок хлеба заработать!» Он мне говорит: «Штейн, стой и ройх –молчи!» Он вязал узел белья, а немцы носили белье нижнее трикотажное. Он навязал узелок, а мы через дорогу наискосок, напротив старого райисполкома жили. Я этот узел через дорогу еле перенесла домой. Принесла на кухню, мама и говорит: «Ой, Рая, как ты принесла то?»  Она стала развязывать этот узел: в одном рукаве завязан мешок риса, а во втором насыпан сахарный песок. Потом мама все настирала. Не порошком и не мылом, а с золой делала настойку какую-то, белье кипятила. Нагладила, и я ему отнесла. Он тогда дал буханку хлеба. Папа еще был жив, это было в начале 1942 года. Дядя Коля Захаров был в партизанах. Это у них мы в бункере прятались на Октябрьской улице. Он прибежал домой к нам, а у нас в комнате немцы живут, мы же на печке спим на кухне. А он прибежал: «Вера, дай покушать!» Только скорее, чтобы немцы его не видели, ведь партизан с той стороны прибежал домой. Рисковал. Спросил, где семья. Тетя Зоя у него жена была и два сына: Юрка и Игорь. Юрка этот потом был офицером большим, в Латвии служил. Он пришел, чайку попил, мама дала, что у нас было, и убежал быстро.

А семья его уехала на родину под Любань, у него там родина была. Туда уехала тетя Зоя, она бабушкина сестра, дядя Вася, ее отец, он бабушки моей брат родной. И тетя Маня Курочкина, и Сулягины, и Бородулины – все моя родня. Тосненские все. Потом они вернулись после войны домой. Мы жили дома, но в 1942 тиф пришел к нам, всех увозили. Где кладбище сейчас есть у совхоза Ушаки, тут было большое поле и колхозная скотина в бараках. Стояли большие длинные три барак, нас туда хотели поместить. Нам не хватило там места. Нас немцы обратно привезли, в свой дом, забили окна, двери. Повесили надписи «Заходить запрещается!» Мы не имели права выходить из дома.  Папа умирает девятнадцатого августа, в праздник большой церковный. Бомбежки были очень сильные. Я запомнила очень 19 августа. Тогда в состав попала бомба, и снаряды стали рваться, а русский парень увез состав со снарядами в лес в Ушаки. Иначе все, Тосно бы не осталось, если бы не он. А папа у нас умер в этот день. Ни лекарств, ничего не давали.

Немцы съехали сразу, как тифом мы заболели. В комнате они у нас не жили уже. Спасибо дыркам от сгнивших сараев. У соседей, у Сенашкиных, коровы были, они там раньше жили, и сарай у них был, а сарай тоже разбомбленный, весь гнилой. Я бегала туда, в эти дырки у немцев просила чего-нибудь. Мама два месяца лежала больная, а я бегом к бабке Ольге на улицу Колхозную, у нее была корова, и она наливала нам молочка, дай бог ей легкого лежания, царство ей небесное.  Никому не давали немцы. Нас целый двор людей, нам не давал хлеба никто. Я к немцам бегала и вот так просила. А через два месяца бараки сгорели. Думаю, с людьми.

Мы в Тосно прожили два года, фронт в Поповке, а мы под немцами в оккупации. Увезли вначале в Латвию, потом в Германию. Никто не спрашивал наше желание. В эшелоны ногой вот так под задницу. Все эшелоны – товарные вагоны с дырками. Не знаю, везли, везли, привезли на берег моря, хотели грузить. Но тут приехали на лошадях латыши, нас сосчитали. Всех русских посадили на телеги. Мама моя с тетей тоже просились, чтобы нас вместе взяли. А латыш говорит, что ему негде нас всех вместе держать, и кричит соседа. Сосед берет тетю мою с двумя мальчишками. Привезли, дали нам комнату. Кормили за одним столом. Коровы у них были – пять или четыре, я доить там научилась, вязать научилась. Лебек фамилия, хутор Лебекс, двенадцать километров от Осетинской погости. Мама с тетей ходили на поле работать. Но тетя моя жила у таких латышей, которые с немцами дружили. Он был полицаем, им есть не давал ничего. У этого латыша – начальника, хозяина – жил пленный. Этот пленный коров кормил, доил. И вот он потихоньку приносил тете моей молока, у нее же двое мальчишек вот таких.  А наши латыши не такие. Подвезут бочку на колесиках: «Райка, садись! Крути вот так!» Покрутила. Открыл бочку, а там вот такой кусок сливочного масла, его на стол. Хлеба горячего напекла. Сварят чего, кормили нас латыши. Добрые люди. Помню, хозяин наш ездил за хлебом двенадцать километров. Приехал и говорит: «Вот такое поле большое евреев расстреляли, земля шевелиться».

 Очень хорошо жили год. А потом снова в эшелоны и снова увозят. В это время Питер освободили в 1944-м году, а нас увозят в Германию, куда – мы знали. Опять на хуторах пожили. Восточная Пруссия, штат Лангенбург, Фрау Ридер хозяйка. Берет меня за руку и говорит: «Райка, пойдем к доярке!» У нее пятьдесят коров. Доярке говорит: «Вот этой Райке наливай молока каждый день четыре литра!» Нас восемь человек тосненских. Ну, мама моя, тетя с двумя и с Калининской области баба Анна с дочкой Катей. Кате двадцать лет было, бабе Анне было восемьдесят пять. Баба Анна не ходила в поле, Катя работала, тетя моя и мама в поле работали. И там много пленных наших русских тоже работали на поле у этой немки. Она всех кормила. Наши военнопленные  работали на них. А мы-то не понимали, что нас тоже в рабство привезли. В 1944-м году Питер освободили, они, наверное, это знали.

А у нее муж летчик был, офицер какой-то. С погонами – красивый, в гармошку сапоги до колена. Полетел на самолете, сел на поле большое и пришел к нам. Взял мою тетю за руку, на улицу вывел и спрашивает у нее, а она меня за руку берет. Мы по-немецки говорили все. И Коля у нас был пятилетний, он тоже по-немецки шпарил. Летчик спрашивает у моей тети: «Ваши когда придут, что нам будет?» Откуда мы знали, когда наши придут. А оказывается, уже Питер освобожден.  Тоже год прожили. Привезли на берег моря, стали грузить на корабли. Нам не хватило там места, через час сообщение дошло, что корабли разбомбленные утонули. На лошадях опять везут на станцию, на вокзал ехали долго, потом погрузили в эшелоны и повезли. И мы вышли в Нюрнберге. В лагере жили, были узники. Нары были сделаны. Тетя с двумя мальчишками и мама, мы две сестры, еще вот тут украинки, тут полячка. Русских наших из Тосно три семьи или четыре и белорусы, украинцы – человек пятьдесят. И мы просто там жили, побирались. Немцы нас не охраняли.

Сказали, что здесь конфетная фабрика, но когда нас привезли, ее разбомбили. А когда мы поехали, у нас двоюродный братик Коленька пятилетний заболел дифтеритом. Маминой сестры сын. Старший Вовка 1934 года, а этот был на четыре года младше, 1939 года или с 1940, не помню. И мы пошли в больницу проведать. Из лагеря уже с тетей пошли, приходим в больницу, а врачи и говорят: «Вы поздно привезли его, он умер уже!» Дали гробик в больнице, показали место. Тетя взяла костюмчик вельветовый зеленый бархатный, как сейчас помню, взяла из барака, когда мы выходили. Одели его и положили в гробик и хозяйка кладбища сказала, буду присматривать за вашей могилкой пока жива, немка эта. Мы похоронили его здесь. Дома высокие, двенадцатиметровые, и когда Кокочку, Коленьку так звали, хоронили здесь, то со всех этажей висели руки, ноги обгоревших немцев.  Освободили нас наши союзники. Мосты взорваны, платье рваное, мы не кормлены. Мы жили в лагере, прятались от бомбежек в подвале. Сильные были бомбежки в Нюрнберге, поэтому там в подвале прятались. Опять живы остались.  В подвале этом нашли продуктовые немецкие карточки использованные запечатанные, связанные в пакет. А мы, ребятишки, туда залезли. На костре воды нагрели, положили эти картонки, они и всплыли – талончики продуктовые. Они были приклеены на таких картонках. Отогрели на костре, высушили и пошли в магазин покупать продукты.  Со стороны Кенштрассе лес, деревня, а оттуда танки ехали. Американцы сидели, рукава закручены. Не стреляли. А мы стоим вдоль дороги. И магазин разбитый. Мы заглядываем. Все туда лезут, а никого не пускает американец. Он стоит на фундаменте и мне говорит: «Ты русишь?» Я говорю: «Русишь, русская!» «Иди в подвал». Я мешок нашла и полмешка обуви набрала в магазине, в лагерь принесла. Никого там не было, немцы не охраняли лагерь. А потом нас увозить стали. Да, спрашивали документы, сначала сделали нам дезинфекцию. Чем-то обливали или мыться заставляли в бане и штамп ставили, что мы прошли, чтобы никакой заразы в Россию не привезти. На нас свое было.

Приехали в Тосно. Тут местное начальство приехало, уже занят был Тосно. Нас не прописывали. Поезжайте в Андрианово! Маме пенсию не дают – у нее две дочки есть. Вшивые, голодные, рваные, после войны ни надеть, ни обуть ничего не было, что с собой было, то и носили.  В 1946-м году мы уже вернулись, ну, в смысле в 1945-м году нас где- то в мае, где-то осенью привезли. Мне было 16. Я еще хотела после войны пойти учиться в школу рабочей молодежи. А нас туда не взяли, я на парикмахера хотела учиться, сказали, раз у немцев была – не пойдешь. Маме пенсию не давали, не прописывали нас в Тосно, когда вернулись. Сказали: «Поезжайте в Андрианово на поле», – нас местные власти очень обижали, очень. «На парикмахера учиться не пойдешь, ты у немцев была!» У тети моей муж работал в уголовном розыске до войны, пропал без вести, офицер был. Платонов. В сентябре 1942 года был на береговой охране, и там, наверное, он и пропал без вести. Тетя моя пошла к начальнику милиции и по-русски ему: «Такую-растакую! Ты за чьей спиной прятался? В погонах тут сидишь!» И она ему сказала все это. Он достает журнал: «Прописывайтесь!»

Нас соседи потом пустили, сначала не пускали, потому что дом не лично наш был. Папа до войны работал там от железной дороги, и этот дом принадлежал организации по строительству. Потом заняли их место рабочие, кто у них уже работал. А сразу после войны негде было жить, не пускали никуда. Нельзя. «Вы были у немцев, вы такие-сякие!» Нас очень оскорбляли местные власти. Много было разрушено, бомбежки же были, сгорели дома. Были люди, которые вернулись и нашли свои дома, сейчас дети их живут.  Вдоль дороги Ленинград – Москва могилы были, потом приезжали и выкапывали кости, солдаты наши русские на носилках носили и сыпали косточки в яму, где памятник. И мы, ребятишки, тоже бегали и собирали в ведерочки эти косточки и тоже сыпали. В 1946-м году мы косточки собирали и сыпали, где памятник сейчас стоит. Сами люди солдат вдоль дороги хоронили, кресты ставили, немцев так же хоронили, так же вдоль дороги. От Ушаков до Саблино вдоль дороги кресты ставили деревянные, немцы хоронили своих. Всех, кто рядом бегал и кого повар Карл кормил, теперь уже почти нет в живых никого.

Нас в 1947 году всех послали штукатурами малярами. Тут в Тосно было ФЗО у речки недалеко. И в это ФЗО нас послали работать, а жили в бараках. Ремонтировали станцию Удельную, станцию Озерки, вокзалы красили, штукатурили, работали.  Днем работали, а ночью спали в бараке с дырками. Я там простудилась и в 1948-м году заработала менингит. Лежала в больнице. Маме сказали – безнадежная, а я взяла да выжила. Лежала в Питере, около Финляндского вокзала была больница.  В больнице пролежала, поправилась. Это был 1948-й год, мне было 18 лет. Подружек было много: Шура Филиппова, потом Данилова. Дружили все время, в самодеятельность ходили, в 1950-м году уже плясали мы в церкви, которую коммунисты сделали Домом культуры, а мы-то откуда это понимали. После войны вернулись, 16 лет мне было, мы даже не понимали. Мы людей веселили, мы не убивали, не воровали. Плясали, хореография была. Педагог у нас сначала был Владимир – из военных, тут между Тосно и Тосно-2 они были. А потом к нам из Питера прислали Павла Павловича Шабунина, его жену Елену Степановну, она играла на гармони, и Нелли Сенашкину. У меня от Нелли Сенашкиной есть память – ваза, она велела, чтобы я цветы сюда ставила. Я помню их всех. Мы дружно жили. После войны-то ни телевизоров, ни кинотеатров не было, все бегали в Дом культуры. До войны было это, кладбище разрушали, а сейчас там дома стоят, и немцы там похоронены, раз в войну в церкви был госпиталь. Моего будущего мужа посылали каланчу снимать. Он еще не был моим мужем, только парень молодой. Он отказался, и его выгнали из комсомола. А потом взяли в армию. В армии снова в комсомол вступил, четыре года отслужил, пришел, потом женился на мне.

В 1949 году после войны нам есть было нечего. Я села в вагон и поехала в Латвию, на хутор в двенадцати километрах от Осетинской погости. Их родители, Лебексы, дали мне зерна, творога.  Я 17 лет сначала проработала в цехе игрушек на станке. Помните, такие буратино были с носиками, пупсики такие пластмассовые. От Охтинского химкомбината у нас тут на Ленина был цех вредный. Горького улица, только сзади. И я там работала 17 лет на станке: сверлила, фрезеровала – пыль столбом. Начальники были евреи, очень хорошие люди. Молоко нам давали за вредность, тринадцатую зарплату стали давать нам, не обижали. Хорошие люди были и помогали нам, как говорится, во всем. Я работала с Курочкиной Клавой, у нее была девчонка Люся, лет 12 ей. А я с мамой была, я работала. У Курочкиной дом был заброшенный, работе нашей принадлежал. Там раньше делали гуталин,  дом был заброшенный, ликвидирован, стоял пустой. Обыкновенный на три окошечка домик. Нам с Клавочкой дали жилье, чтобы мы не бегали, не жили где попало. А Ленька мой, еще не был мне мужем, он прибежал, пристроил нам сзади такую же половину, так мы с Клавой разделили пополам. Потом Клава сама себе пристраивала, а потом Ленька на мне женился.

Я в 1956-м году вышла замуж, Люба родилась в 1957-м году. Ей было три года, и Леня построил дом на переулке Серова, наши дома там стали ломать и вот эти до неба делать. А Ленька послал всех и сказал: живите сами в этих муравейниках. И говорит: беру участок, иду на пенсию и буду строить дом и вот этот дом. А еще один дом он построил Любе. Когда она замуж выходила, у них свой дом был у тех, а там оказалось негде жить новой семье. И Ленька пришел и им пристроил еще. И вот этот дом Ленька четвертый сделал. А я тут и живу, одиннадцать лет его уже нет.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю