Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Москаленко, теперь – Иванова Мария Павловна, 1926 года рождения, Запорожская область, село Подгорное. Папа у меня был ветеринарный врач. Мама была учителем. Ликвидация безграмотности – ликбез. Когда Советская власть стала, женщины все были неученые. А у мамы с папой были четыре класса окончены, как семь наших. И маму просили учить женщин. А папу послали сразу ветврачом. И лошадь была. Жили в деревне. Бабушка была дворянка. Свои лошади были. Город Комишуваха – от Запорожья 30 км. Пришлось уехать оттуда, потому что у бабушки мама была приемная. У моей мамы мама умерла, и бабушка забрала ее с роддома. Бабушка сама землю не обрабатывала, а нанимала людей. А племянники узнали, что бабушка взяла чужого ребенка. И «Батька Махно», у нас так называют, орудовал – всех грабил. И папу взяли в 1919 году на фронт. Он пришел, племянник и ограбил. Мы уехали в деревню. Только приехали, построили дом. И тут – ураган, и все снесло. Бабушка заболела малярией, а папа был дома уже. Он был ранен на фронте. Это – Первая Мировая война. Где он воевал? Ну, я даже не знаю. Где-то на Украине, точно не знаю. А папа умер в 1939 году. У него была гангрена на ноге, тогда организовался колхоз, и на лошади напала болезнь, отец лечил день и ночь. И застудил ногу. И у него была гангрена, отрезали, уже поздно было. В 1939 году он умер.
Бабушка умерла еще до этого, она жила все время с нами. Она до войны уже умерла. Была в возрасте.
А у меня старшая сестра, 1919 года рождения, она была врачом гинекологом. Она училась до войны, и только получила распределение, ее сразу забрали в армию. 22 июня война началась, а 26 июня ее забрали. Она в 75 км от нашей деревни получила распределение, и ее забрали. Сестра присылала нам деньги, меня еще не было. Ждали ее. И тут война на озере Хасан, сентябрь 1945 года, в ноябре вроде была дома. У них она была при поезде санитарном, врачом. И ее ставили, она только написала письмо: «Еду в город Сталин, а дальше не знаю куда». Ну и потом, пока мы были оккупированы, ничего не знали. А как освободили, сразу письмо прислали. И писала, что «наш состав был расформировывать в город Горький». Приехали они туда, говорят: расформировывают состав. А на озере Хасан опять война, и их отправили. Они не доехали, разбомбили. И погибла сестра. Ну, у меня еще три сестры, две в Запорожье, одна была в Донецке. В прошлом году умерла, из-за того, что не было инсулина, в кому вошла, и не вышла. 3 мая ее хоронили. Она с 1935 года была, 70 с лишним. А в деревне еще две сестры, одна с 1931 года рождения, вторая с 1938 года рождения.
А нашу землю заселила еще Екатерина вторая. Мост ее еще стоит – я ездила в 2002 году. И населила она своих немцев – деревни все были под номерами, до 5 номеров. До войны я ходила в 7- й класс, мне было 14 лет. Когда война началась, мы сидим на уроке в деревне, под Запорожьем, и школа, которая была при Советской власти, длинная такая…
Знаем, что главная дорога идет мимо нашей деревни – они не должны здесь идти. У нас был учитель по географии, мы его любили очень. И как раз мы сидим и смотрим: мотоциклы пошли, потом машины. Потом танки. А как домой идти? Деревня наша глухая. Деревня, там река и еще деревня. А они мимо наших деревень – по глухой дороге. У нас там не было дороги, потом уже старые жители догадались, что у немцев карты времен Екатерины второй. У нее была там дорога, а потом она стала глухая – нет проезда. И автобусы не ходили по ней. Только по главной дороге. Донецк главная дорога, где сейчас бомбят. Мы потихоньку домой. Правда школа была рядом. Мы пришли. А мама уже в погреб положила всего, и еды, и постельное. Немцы заехали на третий дом, когда у них сломался танк. А у нас был колхоз очень богатый: сад – 400 гектаров, и в саду были пчелы. Наши ничего не могли увезти. У нас тоже был сад у дома, 40 соток. И самолеты летали, наши самолеты. Но наши низко летели, бомбили, видят, что немцы в деревне – они не бомбили, они улетали. А когда только они уезжали, по глухой дороге они их бомбили, сбивали, их самолеты. Мы даже бегали – смотрели, самолеты были разбиты немецкие. Три километра от нашей деревни.
Мы прятались в погребе. У нас были погреба не в домах, а на улице. Мама туда все унесла. У нас были гуси, пять гусей и детеныши уже были. Это уже была осень , 22 июня война началась, в конце августа немцы шли без боя до Днепра. У Днепра их задержали. А наши отступали. И гуси наши ушли под мост, воды мало и рыба была, и они туда ходили. Не пришли обратно 3 или 4 гуся, мама их ночью порезала, в бочку, попросила мужчин.
У мамы еще были две сестры. Пока мама не умерла, она была младшая, и нас навещали, и мы ходили. Недалеко мы жили друг от друга. И когда немцы пошли по садам, по колхозным садам, они же пчел не видели, схватили. Их так искусали, они не знали, что делать. А у нас в деревне – мы как раз жили в центре – и тут врач был наш. У немцев был тоже свой врач. И вот их врач пошел к нашему спрашивать: как лечить укусы?
Не знаю, что он говорил. Но немцы не задерживались. У нас был случай такой: сестра с Запорожья, такая же, как и я, она была у нас – сбежала с города во время войны, в то время, как немец к Днепру подошел. И немцы когда прошли. Начал идти обоз, лошади их, и они стали заезжать в деревню, забирать скот. А у нас же корова, телка. Мы потом ее тоже зарезали. Все порезали и спрятали. Две недели мы были без власти. А у нас же немцы были, местные, которые при Екатерине второй, так и остались. И когда немец оккупировался, они начали: «Я же немец!». Они его старостой, полицаем. Всех водили, все знают. И к нам пришли, а у мамы в кладовке, а кладовка раньше была отца, с лекарствами. Мама повесили замок, и пришли два немцы. Мы спали. В школе они поселились, мы больше не ходили в школу. Уже была комендатура, уже до Донецка они дошли. Они уже начали оккупировать тут. И вот два немцы пошли по домам. Яйца, мед, куры. И пришел к нам, видит: у нас в комнате все спят, дети все маленькие. Заглянули они в кладовку, а у нас варенье, мама варила, и вишня, и абрикосы, и сливы.. И были у нас горшочки такие, в них хранилось все. Они посмотрели, что есть и ушли. Мама давай прятать. «Они сейчас придут». А у нас погреб, и мама стала вниз прятать. А уже было прохладно. Идет. Мама уже последняя, и он: «Мама, мама, вон, вон!». А она – это детям, и вернулась за мной. Он проходит, а полки уже пустые. «Где?!». А мама говорит: «Нет, съели!» Пошел он за переводчиком за своим, а мама говорит: «У меня 4 детей, на печке сидят». Мама говорит: «Мне надо кормить чем-то детей». А переводчик говорит: «Я с вами согласен. Но они же не отстанут, пока не дадите». Они не стали нахальничать, так мама положила большую чашку и дала им. Переводчик говорит: «Если еще раз придут, другие только, отдайте, иначе они будут вас бить». Кур били, никого не спрашивали.
Брали, где что лежит. Наша мама говорит: хорошо, что я гусей порезала. Порезала, в бочку, и засыпали, что не видно в кладовке. Пришла война, в 1941 году они уже были у нас, и пришла зима. Надо чистить дороги. Теперь они уже ехали на главной дороге. Но распределили по домам, мама была инвалидом 2 группы, а мы маленькие. Я самая старшая, сестра младшая и средняя. Погнали нас полицаи на дорогу чистить. Им же надо ездить. А молодежи у нас нет. Остались, они всех потом забрали. Мы эту дорогу так и не чистили, потому как снег растаял. Ну что – 14 лет, что там чистить, и все такие остались. В 1942 году были колхозы. Как был колхоз, так и остался. Какой был у нас урожай в 1941 году, хлеб весь остался, женщины, как сложили его, и все. И потом как пришел фриц и начал весной, а там – мыши, и нас гоняли туда. Они комбайны нашли, зерно мололи. И там мы работали. С утра до ночи. Они стояли над душой. Смотрели, да. Ничего не платили.
А полицай был не наш, а уже с другой деревни. Наших посылали в ту деревню, а с той деревни к нам присылали. Когда уже молодежь 1922, 1923 , 1924 года рождения, уже их забрали. И тут уже подошел мой год рождения. И за неделю приходит полицай и говорит маме: «Собирай дочку в Германию. До Запорожья отвезут на лошадях, а там уже поездом». Мама мешок насушила сухарей, сала в сумку, тогда были кошёлки плетенные, я подружилась в деревне с девочкой. У нас из деревни был 3-4 человека с моего года. А я – самая маленькая.
Привезли нас в Запорожье. Посадили в телятник, в вагон, и отправила нас в город Перемышель, Польша. Без остановок, потому что останавливаться нельзя, их наши гнали.
Это 1943 год, июль месяц, даже август. Написано 17 сентября, но наш завод уже разбомбили. Этот завод был самолетный, и город Перемышель, и нас там поселили. Оттуда, я уже не помню, как нас оттуда привезли на завод, большое такое здание.
Ехали недолго, потому что нас, и я так думаю, что в Польше у железной дороги, и у нас – разная колея, нас пересадили и увезли. Везли уже не в телятниках, а в поезде. И привезли нас, там города нет – завод. Как постарше наши говорили, наши работали там угнанные. А привезли нас, и охраняли власовцы, в черной одежде, все бандеры. Лагерь был – деревянное здание, двадцать четыре койки двухэтажные. Лагерь был большой, столько было человек! На работу в 6 часов. Обувь сразу сняли с нас, дали кандалы деревянные.
Осень уже была. Август был, по моему. В июле, августе нас увезли, в сентябре как пишется, наш завод разбомбили, и нас увезли, там больше не работали. Наши были уже под Берлином.
На работу мы ходили – вот как от нас до двухэтажных домов был этот завод, от лагеря. По 4 человека, а кандалы деревянные, а они не сгибаются, ничего. По 4 были связаны в строю. И как упал один, кто внизу вытаскивают, мы то встали, а кто был внизу – добивали. Уже больше не встанешь. Так мы боялись. А не пойдешь, как хочешь, а как скажут. Еще дубинкой: «Иди быстрее!». Кто был раньше в лагерях, им дали спецодежду. А мы приехали в своем. И привезли на крыло самолета, дали отвертку: и, ребята, на подставку, откручивайте болты!».
Так мы в неделю с Любой подружились, так и не расставались. Все говорили, что мы – красные партизаны. Разведали, и такие красные косынки на голову одевали. Стоим, ребята наши придут, посмотрят, раскрутят, чтобы нас не обижали. Полицаи там были уже русские. Эти власовцы только до завода, как закрылся завод и все, там уже немцы. Ну, я хочу сказать, что они чувствовали, что их гонят. Они были не такие издеватели. Потому что знали, что им уже конец. Был 1943 -й год. Пришел шеф, как они называли, нам дали пропуска, номера нацепили. И фотография здесь, как на завод приходишь – показываешь. И выходишь – тоже показываешь. И когда пришел этот шеф, посмотрел, какие мы работницы, они чего- то там – целая компания – поговорили. Мы пришли через неделю, нас забрали и поставили бензином мыть все запчасти, в мазуте, в грязи, и мы мыли. Ну, там нам дали фартуки. И брезентовые перчатки дали. И молока дали – за вредность.
Сначала моем бензином. За нашим отделением перегородка такая была – деревянная, там полячки мыли горячей водой, каким-то белым раствором, после бензина. А дальше полячки мыли уже полностью, потом уже сушили, расставляли. А по другую сторону крылья самолета стояли. Кормили так: на первом этаже, и там была кухня. Я не ходила в столовую, не могла. Как я подхожу спускаться по лестнице, меня выворачивает изнутри.
Вонь стояла такая, баландой этой. Я не могла. Люба пойдет – давали баланду, кусочек хлеба и на ужин (на завтрак ничего не давали) две картошины маленькие и кусочек хлеба. И молоко. А у меня был мастер, 60 лет ему было, он говорит: «Мария, иди, кушай!».
Я иду, говорю – пойдем, он меня ведет, только подходим, а я: «Не могу, организм не принимает». Вот мастер мой, даже не знаю, как звать, не спрашивали мы его, а нас он знал. Мы у него вдвоем и работали. Кусочек хлеба, у них такой тоненький, а колбасы – потолще. И он мне кусочек даст, а Люба пойдет, мой суп съест. А придет, я еще ей пополам хлеб с колбасой делила. Ей же тоже хочется попробовать. И как-то идет главный шеф, во время обеда – высокий такой, в коричневом костюме. Идет – проверяет, как работа. Смотрит – я сижу. Все на обеде, а я сижу. Он вернулся, взял переводчицу русскую. А была их там бухгалтерия. Мы печатные машинки даже слышали. И русские женщины работали, но больше немцы. Проходит и говорит: почему я не хочу на обед? И подошел мастер, и стал объяснять. И шеф прибавил еще бутылку молока.
Косы у меня были такие, и шеф идет, а я сижу. Мой мастер позовет: «Подойди Мария». Я ничего не понимала, а шеф идет, и на мои косы смотрит. Правда, потом нас заставляли в баню ходить. Немец был без руки. Идем в баню, он стоит – проверяет. Люба вперед пошла. Я была несмелая, Люба была мне как мама. Любу в одну сторону отправил. А я подошла, он взял мои косы и меня – в другую сторону. Думаю: ну все, значит, что-то нашел, раз туда отправил. Прихожу – две немки, и воняет. Потом узнали, что это дуст, а раньше не знали. Насыпали что-то белое, завязали, я так полежала. А потом – уходи. И выгнали в баню. Я прихожу, а Люба уже там, ее обстригли, у нее были длинные курчавые волосы. И мы были в бензине – почему вши не заводились. У меня не было вшей. Пришла переводчица и говорит: «Скажите спасибо, что шеф вашими косами любовался, он сказал: если обрежете, выгоню с работы на немца этого». Ему нравились косы, поэтому дустом посыпали. Мылись мылом, обычное мыло. В десять дней раз гоняли. У них не было ничего. А где стирать нам? Если туалет и где мыться, так надо еще пораньше встать, место занять, лицо помыть.
Не помню уже, не знаю одежду как – то стирали. Как-то мы стирали. Сушили на спинке кровати. Вода была только холодная. В один прекрасный день мы пошли, и во время обеда бомбежка началась, кто бомбил – не знаю, наши, или американцы. Так бомбили, что когда мы были в бункере под заводом, в бомбоубежище, даже стены повалились. Как мы остались живы? Вышли в такой коридор, а там уже полицаи ждали, кто жив остался. Я не думаю, что много в живых остались. И нас сразу посадили. Потому что когда нас привели, сразу забрали нас полицаи лагерные. Привели: все снесено, ни одного лагеря нет. Хотя бы переодеться. Мы стали искать, где вещи были: может что осталось, а все уже сгорело.
Зимы нет, еще не было. Уже это было в 1944 – м году. Как тут пишут, мы недолго были на фабрике. Мы тут ходили свободно, потому что наши были на их территории. Потом полицаи привезли нас в город Гамбург, это я помню. На поезде. Под конвоем нас провели, наверное, не далеко. И нас повезли. Больше суток везли, в поезде. Народу не много. Потому что приехали, а такой завод небольшой. Как наш примерно, и лагерь. Лагерь был такой, как свои дома. Нас поселили. Немного, и поселили нас уже по три человека: представляете, 24 койки были, а тут…Возраст разный. И мужчины были, они были отдельно. А здесь я уже не помню. Но когда город, город Мосбах, это божественный город, как у них была гора, и божественная была гора, мы тоже ходили, были маленькие церквушки. Уже там были хозяева свои, поселения были
Когда нас расселили – по 3 человека, еще девочку подселили. И через дорогу мы уже идем на завод, и сразу мы на заводе, показывали пропуск. А деньги я отдавала этому человеку, своему мастеру, который давал по кусочку хлеба. А куда они мне нужны? А денег-то – 11 марок, не большие, наверное, деньги, в конверте давали. Но факт, что давали. Когда нас поселили в город, все мужчины копили деньги, и шли, покупали в магазине. А у нас не было, мы отдавали, глупые были. И здесь уже никаких ни крыльев, ничего здесь не было. Только болтики, шайбочки. И нас посадили сортировать, шайбы отдельно, болты – отдельно. Вот мы тут сортировали. Уже здесь нам дали деньги. Пришел этот мастер, уже мастер наш с нами поехал, больше не было никого, разбомбили их там, или уехали куда. Один только мастер с нами был. И говорит: «Когда дают зарплату,- он говорит, – Мария, не надо мне, не надо. Иди, там купишь». Люба покупала картошку. И вот, подходит недели за две, свободно мы уже передвигались, поселок был, ну чуть больше нашего Толмачево. Мы пошли с Любой, Люба одна пошла, я была боязливая. И была духовка у нас, и мы там пекли картошку. И кормили здесь лучше. Даже в кино водили, сделали одни день выходной. Там не было выходных. И потом как-то мы сидим с Любой, перебираем болтики, гаечки, подходит мастер и говорит: «Мария, пойдем». Подхожу к нему, и говорит: «Бери одеяло, ложку – показывает, у него там все,- и иди в лес». Мне одной. Ну, он говорит, показывает: иди в лес. Наши были на их территории, к Берлину подходили. Нас собирали в бомбоубежище, и всех потравить хотели – пустить туда газ , а он сказал: иначе с нами тоже. Я прохожу, и всем девчонкам сказала. И мы с Любой в лес ушли. А у них лес такой, отличался от нашего, что растет так, что видно, что на той стороне. Люба достала котелок железный, какие продукты мы накупили, и в лес ушли, не знаешь, куда идти. И ушли, первый день было, что поесть, ночевали в лесу вдвоем. Мы боялись, а он сказал еще: «Мария, много не надо», и мы так вдвоем. Все ушли, и я всем рассказала. И по одному ушли. Утром мы встали, Люба наварила, спички мы купили, соли купили, а уже был щавель, уже была весна, май месяц, а тепло же раньше. Мы нашли речку, помылись, Люба воды набрала. И пришли мы с ней, щавеля набрала, картошка была, мы поели и идем дальше. Идем, и смотрим – поля огорожены, на каждом хозяин, бауры назывались. И у них стоит часовня, а там иконы, полотенца висели, и мелочь – деньги. Огорожена была, заборчик, и никто не брал. Это была весна, идем и смотрим: на одном огороде женщина, мы подошли к ней, уже в лесу стало страшно. Мы к ней, она пригласила нас. Немка. Она видит – русские, с лагеря, они уже русские слова знали, у них русские работали. С завода брали, и работали они на их землях. Она нас накормила, не знаю даже, чем, супом вроде. И спать положили, где козы были. Правда сено было, чисто и порядок. Расстелила и нас спать положила. Утром она нас накормила, и мы пошли дальше. Опять пошли в лес, и так мы с ней три дня ходили. Нас еще женщина пригласила, положила нас в прихожей, накормила тоже. Ну, мы как то не голодали. Мы не были наевши, что разъедаться. И на четвертый день идем, поле такое большое и стоит высокий мужчина, пожилой, лет шестидесяти, и ругается. Посажена картошка. Русские все сделали, все вырыто. Он нас позвал и показывает, что у него столько есть, он бы дал, пришли бы, да дал. А мы боялись его, хотели в лес уйти. И нас кормил. Клецки молочные первый раз ел, по большой тарелке наел. И спрашивает: откуда мы, мы рассказали. Он говорит, что ушли вы 50 км от лагеря, и говорит: «А война уже капут», а мы так смотрим – «А куда?», а он говорит: «Русские, немец капут. Так что идите в лагерь, и там вас отправят». Мы с ней, а 50 км от лагеря, он дал нам хлеба буханку, шли сутки, только лесом. По главной дороге там шли американцы, и танки, и мотоциклы. А он говорит: «Идите лесом, как слышите машины, прячьтесь и потом идите». Шли мы сутки и ночью мы шли, ночью было как-то светло.
И пришли, а тут уже встречают американцы, форма у них такая защитного цвета. И нас накормили сразу, на машины – и через реку Эльбу. Переводчик наш был, у них свой был. Но знаете что, мало нас осталось, это просто счастье. Когда завод бомбили, все погибли. Нас на машины посадили, до половины моста довезли, высадили, на нашу машину пересадили. Наши военные стали обнимать, целовать и дальше поехали. Не знаю, в какой город привезли. Уже шли потом, в строю, пешком до самой границы. И Польшу прошли, кормили нас горохом, сагой – это, наверное, из крахмала, горошины такие. Да, было все вкусно. И потом, когда из Германии вели, грабили наши, все разбито было, эта вся Германия была разбита, театр был разбит, и девчонки побежали, платья были, а мы с Любой не ходили, а вдруг там заминировано. Мы прожили войну, и погибать из-за вещей – нет. Нам такого не надо. Шли мы немного, часа 4-5, а то отдыхаем, было же лето, май, там тепло. С нами были военные, но женщины были военные, сопровождающие. Кормили нас три раза в день. Привезли нас до границы, и посадили. Мы с Любой так ничего и не взяли. Посадили нас в телятники, столько набили битком, чтобы только сесть, не лечь. Ну, мы, конечно, залезли наверх, и так ехали наверху, на крыше. Ну как-то было так, что не упадешь , женщины были, и мужчины, все вместе. И привезли нас в Киев. Туда привезли, а как добраться 600 км до Запорожья? А Любы деревня в 5 километрах от моей, рядом. И как нам добраться? А там, в Киеве, пароходы были на Днепре. Они пассажирские. Надо деньги платить, иначе не берут, а откуда деньги? «Тряпки давай», – а у нас нет ничего. А к нам, когда мы туда ехали, к нам присоединилась девушка, и ничего не было у нее. А у нас были мешки с сухарями, и она с нами кормилась. И тут вдруг в Киеве встречаемся с ней. И Люба смотрю, к ней пошла. Они пошли с Любой. Не знаю куда. Приходит Люба и говорит: «Пойдем в кассу парохода!». Мы пошли. Я у Любы и не стала спрашивать, что она дала. А кассир: «Есть что – нибудь у вас немецкое?». А я говорю: «Ничего нет, даже себе не взяли, что было, и все!». А Люба говорит: «У меня есть, две пары чулок!». А чулки лечебные, а мы не знали. А эта девочка дала нам по паре чулок. У нас две пары чулок, и она нам дала билеты на пароход, и так мы доехали до Днепропетровска, а тут еще 150 км, но здесь уже начали идти поезда пригородные. Можно было без билета проехать. Сзади, на подножке, и так проехали. А до моей деревни 25 километров нужно было идти пешком. Железная дорога шла на Запорожье. А уже не было транспорта, не ходил еще транспорт, до войны только ходил автобус. Мы с Любой приехали рано, мы ночью ехали. Только спросили, куда поезд идет. И мы на нашей остановке, Софиевка, мы вышли, и пошли домой, 12 километров нас взяли, шоферы подвезли, а 12 мы с ней шли пешком. До чего же были дурочки, шли: солнышко, тепло, июнь уже месяц. Сели около деревни, и дальше боимся идти. И сидим, ждем, пока стемнеет. И вдруг идет мужчина, и говорит: «Откуда ты?». «А я боюсь идти домой!». Он нас привел, мама обрадовалась, а Любу мы не пустили: уже темно, мама Любу повела сама за 5 километров в деревню, и больше мы не виделись.
Это, значит, 1945 -й год, в 1945 году, когда я пришла домой, меня взяли счетоводом в бригаду, 50 человек женщин. Надо было вести учет. И газету читать во время обеда. 1945 год прошел, наступил 1946, такая засуха, 16 областей была голодовка на Украине. Поливает, поливаем, реки высохли. Сорок градусом было жары. Земля раскололась. Огородов не было, все сгорело. Приходит бригадир, а я подала документы в фармацевтический. А была карточная система, в 1945 году сделали. А в 1946 году я подала документы. Бригадир был такой хороший. Все были люди хорошие. И говорит: «Мария, кто будет тебя учить, 600 грамм хлеба. Кем ты будешь?». И вдруг с Донецка приезжает мамина двоюродная сестра. Она приехала, у нее остался тут дом. И она навестить приехала, и я дома. Она говорит: «Поехали со мной!». А она была комендантом в общежитии. А у нее два парня было. «Поехали! Не захочешь, я тебя устрою в общежитие». И приехала я в Донецк. Она устроила меня на шахту, шахта один километр глубиной, возить туда, работали немцы пленные в шахте. Вот эти лампы, вольфы. А карточка была подземная, хлеба дали, мяса, крупы, 900 грамм жира и 900 грамм песку. И если еще выйду на смену, еще 20 грамм маргарина и сахара. И мы работали посменно. И мы отработали, молодые были. А дома у нас все сгорело, ничего не было. 40 домов в деревне, и 20 человек детей сирот остались. Так я своим помогала. Деньги высылала. Уже покупали стакан крупы, и наши продержались, и корову продержали. И сделали в доме детский дом. Детей этих 20 человек, что государство давало? Ничего. И мама пекла хлеб, картошка была, лебеда. А потом мы с Галей сделали так: выкупали крупу, и отсылали домой. Когда Надя, сестра, написала, что ничего, навару нет, и мы с ней решили так. Хлеб выкупим на два дня – две буханки. Она выкупит, и я. Буханку продаем, 250 грамм бутылки масла, конфет и два дня живем. А карточки выкупали, и брали домой. Вместо мяса мы брали тушенку. Посылки все доходили домой. И вот отсылали эту крупу и сахар, только масло не отсылали. А жили мы с Галей только на то, что хлеб продавали. И Галя – подруга, отсылала родителям, и я тоже.
И мы с ней жили до 1947 года. Я познакомилась с парнем и уехала в отпуск. И прожили мы с ним потом 49 лет. Я поехала домой – никого не узнала. Был такой урожай, мама сохранила картошку, гектар посадила. Как копнем, 7-8 картошин, земля пустовала – отдохнула.
И вот я дома месяц, а потом у меня еще был рядом врач. Продлила еще на пол месяца по больничному. А Галя уже пишет: «Если ты не приедешь, Миша сказал, будет искать другую!». Ну получилось так, что я сразу приехала, мы дружили. А он был в командировке на 8 месяцев, на шахте. А потом мы пошли регистрироваться, а мы с разных районов, и нас не стали регистрировать.
Я когда поступала в Запорожье, у нас были месячные документы – паспорт на шесть месяцев. Потом, я когда уехала в Донецк, там уже мне давали на год паспорт, бумажный такой, прозрачный. И когда мы пошли, подали заявление, нам ничего не сказали, а когда пошли расписываться, отказали – а может он женат? И он уехал к себе. Мы потом уже зарегистрировались, так и ездили друг к другу. Потом, когда мы хорошо познакомились, я уже в шахту не ездила. Уже стала я лампы выдавать. Немцев не было: кто погиб, кого по домам. В конце 1947 года уже не было немцев. А так – тоже жили в лагере немцы.
Так прожили мы с мужем в Донецке до 1957 года. Дочь родилась в 1949 году.
В 1957 году был взрыв на шахте, 50 человек погибло. На трех шахтах был взрыв. В это время, когда на шахте был взрыв, муж поменялся. Он был вольным мастером. Один мужчина приходит и говорит: «Семью надо отвезти в деревню, поработай за меня!». И муж должен был быть на смене. А этот мужчина отвез семью, и из-за него две смены отстоял, и так погиб.
Шахты же газовые были. Вредительство было. А уголь был – 70 сантиметров лава. Драгоценный, 1000 с лишним, делали всякие и духи, и маргусалин был. Это – как маргарин, он был с угля и темнее. Но вкуснее маргарина. А потом Миша забрал меня.
Мы жили как на заводе, у женщины. Она была бухгалтером, и ее мальчик ходил в 10 класс. А мы охраняли дом. А за квартиру платили 20 рублей. И кухня была, и комната. Дом был большой у них свой.
И потом мы уехали в Оредеж, 30 километров там станция Чулово, там его мама жила. А в Оредеже две сестры жили. Мы приехали, они сразу сказали: «Езжайте, берите расчет!». Мы уехали, дочку оставили здесь, она закончила 2 -й класс. И мы приехали. А еще как в Оредеже 4 км есть деревня Пача, там ремонтный завод, Гатчинский филиал, 150 человек работало. У них была стройка, строили дома для своих работников. Муж пошел договариваться, оказывается, там директором был русский, хохол то есть, с Украины. А у мужа 6 разряд электрика. Был он горный мастер и директор говорит: «Нам вы нужны на завод, и я вам дам комнату». Мы поехали. Оставили дочь у сестры его. Две недели отработал, пока контейнер отправили в Лугу. И расчет получил, и мы уехали. Приехали, у сестры пожили, потом комнату дали. Мы прожили три года, а мои привыкли, что я не работала. 12 лет в Донецке жили – я не работала. А Леша на заводе работал, а не было швеи, заготовки делать. «Да я пойду!». А он говорит: «Ну пошли…». Сидим мы на кухне, вот так – два стола, посередине я, мужики сидят, и говорю: «Вот Леша меня на работу берет». А дочка слышит: «Как мы будем жить? Кто будет готовить?». А мой муж тоже говорит: «Да, как?». А я говорю: «Ну, придумаем как нибудь». И я пошла с ним работала. И мы проработали 3 года швеей. У нас стали две швеи, потом две закройщицы. Обмотчицы были 4 человека. Стали мы шить, Газ-59 машина, мы стали тенты на них делать, материала было много. Жили мы хорошо. Совхоз Новый мир был образован, первое место в районе. И нас решили выселить, отобрали здание совхозу. «Или переходите в совхоз работать, или уезжайте». Ну, наши искали работу, и нашли на кирпичном заводе, в 60- м году. Жили мы на частной улице, а потом дали нам комнату. Потом квартиру дали. В 1995 году муж умер.
