Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Ильина Тамара Владимировна. Моя девичья фамилия – Сауль. Родилась в городе Сестрорецке 29 февраля 1928 года, в високосный год. Мама – Буковская Маргарита Павловна, девичья фамилия была, ну а потом Сауль, отец – Сауль Владимир Викентьевич. Он родился в Вильнюсе, а она, по-моему, в Чудово. Папа сначала работал на Ижорском заводе начальником электроцеха, а потом уехал на Камчатку. Там он работал заместителем директора завода «Судоверфь». И мама работала, но он старался, чтобы она никуда не ходила работать. Она училась в Военно-медицинской академии, но бросила академию на пятом курсе, её насильно выдали замуж за папу, потому что они были побогаче. У дедушки моего, он работал начальником станции, там было имение, лошадь, и он возил шестерых детей учиться в коммерческое училище в Любани, которое на горке. Потом нас всех без разбору, кто имеет владение, раскулачили, а его поставили в Любань начальником станции. И дали нам дом по Вокзальной улице. А сначала на вокзале жили. Еще у меня была сестра, она умерла.
В детстве я, конечно, спортивная была девочка. В четвертом классе я с семиклассниками участвовала в соревнованиях. В детстве мы ребятишки играли в казаки-разбойники, двенадцать палочек, очень много резвились: и на коньках катались, и на лыжах. У меня и разряд был по лыжам прыгала с трамплина. Из учителей помню Анну Александровну
Как началась война, я уже не помню, это сорок первый год. Папа был на Камчатке, он тогда там и работал заместителем директора завода «Судоверфь». Жили мы на Забалканской улице, где снимали квартиру, жили там одиннадцать лет. И купили вот этот дом, дом на снос был, все-таки на другие дома не хватило средств, так этот дом и стоял.
Когда война-то началась, что-то больно быстро они пришли, все говорили, что немцы еще в районе, где-то Чудово. А выстрелы уже стали слышны, и мы побежали туда, на Волховстрой, чтобы не попасть к немцам. Мы добежали только до деревни Смердынь, а там дальше уже немцы. Налеты, стреляли по домам. А потом мы только в Смердынь прибежали, ночь переночевали в подвале, и они уже добрались сюда, стали Смердынь обстреливать. Мы вернулись обратно в Любань, и уже украли у нас много чего. Но потом жить-то как-то надо было. Те, у которых мы на квартире жили, работали в ресторане. Они у нас за буханку хлеба диван взяли . Мы счастливы были, что продлили жизнь. В общем, как всегда, ездили по деревням, отдавали все свои хорошие вещи. Потом уже менять нечего стало.
Немцы в доме у нас не жили, так как мы жили в однокомнатной квартире втроем, места совсем неоткуда было брать. Но они там, где НВЧ, иногда выносили суп, и все с бидончиками бегали туда, по поварешечке давали, но это было не каждый день. Когда выбрасывали отчистки, мама собирала их, сушила, мололи их. Такие горькие, но что-то положить надо было, а потом уже вообще маме нечего есть стало, образовалась дистрофия, она стала падать от голода. Ещё помню, ходили попрошайничать, мама-то язык знала. Мы просили по немецки: «Дайте крошечку хлеба»
А уезжали мы в 1942-м. Загоняли нас в вагоны, в теплушки такие. Мороз был двадцать градусов. В Ушаках убегали из вагонов, потому что бомбили. Привезли сначала в Латвию, там уже нас мыли, чистили, а потом уже в Германию, деревня Детлийбен, это не так далеко от Калцроя. Работали на фабрике в бараках. Все сверлили в основном пластинки такие металлические, как говорили, для часов. Я, конечно, не работала, мне было четырнадцать.
Сначала привезли в город Ульнц и там продавали. Аукцион такой был, и фермеры кто кого забирали. А одному надо было пятьдесят девушек, и он так же выбирал: выбрали маму и сестру, а я была маленькая – не нужна. Помню, как я плакала, и меня тогда в общую кучу пихнули, сказали, что это в придачу. Ну и я, конечно, там ухаживала за детьми, у всех женщин мужчины в армии были. У одной было двое детей, у другой был один ребенок. Потом ходила мыла ресторан, в общем, такие приработки. Меня выпускали, а все сидели на замке, окна решетчатые. Меня выпускали гулять, потому что дети маленькие приходили и звали меня, вот тогда меня иногда выпускали. Больше не гулять, а работать. Например, женщине надо что-то сделать, а меня с ребенком оставляют.
Народ хороший там. Помню фамилию фермера – Бешов. Жили мы в ресторане бывшем. В этой деревне было два ресторана, там были нары сделаны двойные и решетки на окнах, оттуда водили на эту фабрику. А кормили, как всегда говорят: крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. Я к тому, что и сами немцы жили там очень бедно. Бывало, варит кашу женщина, у неё двое маленьких детей, оба ко мне льнут, на руки их беру. И она ко мне подойдет: «Ты же тоже ребенок, поешь хоть кашки». Я иду и плачу, сестре ничего не несу, маме ничего не несу. Особенно, когда ресторан мою, дадут маленькую чашечку кофе, булочка такая, что вся в дырочку, вареньицем помажут. И иду: руки, ноги болят, а своим ничего не несу. Они-то там сидят голодные, кушать хотят, постоянное чувство голода.
Там мы пробыли три года. Вернулись где-то в июле – августе 45-го. Наш дом в Любани сгорел. В этом доме у хозяина во время войны жили полицаи, когда мама подходила к дому, он её не пускал. А когда мы вернулись, он разрешил войти в дом. Доехали голые, босые. Нам кто-то в Германии сказал, что нас не эвакуируют, а в сарай сгонят и сожгут Сестры моей молодой человек с несколькими ребятами прибежали, отогнули решетки, и мы, как могли, протиснулись. Что мы приехали из Любани со своими вещами, все бросили, у нас ничего не было. Вилку, ложку, грязную кровать оставили нам милиционеры, чтоб хоть что-то было. О папе не было слуха, потом он нас разыскивал.
Когда мы приехали, Любань была сильно разрушена. Я окончила ведь пять классов, сразу стала в школу вечернюю ходить. Школа была, где белая дача, там вначале. Потом на Загородном была, последний дом перед ручьем, потом в двадцать пятой. В Железнодорожной школе училась я и работала в промартельной. Это напортив горсовета дом был когда-то. Деревянный такой дом был, там ещё нарсуд был, тетя моя там работала. И там была промартель. Делали вазелин, варили.
Я в основном училась шить, но с деньгами было очень плохо. Потом я была комсомолкой, и меня вызвали в Тосно. Значит, нужно делать то, что сейчас самое необходимое, что Пролетарскому заводу требовались токаря. Ну что? Надо. Не то, что хочешь, а надо. Стала работать токарем на Пролетарском заводе. Цех не отапливался, приедешь, пока от рук металл нагреется, холод шел по всей руке, поэтому руки сильно болели. Нарезала болты на паровозы. Работала и училась параллельно, еще была в кружке самодеятельном в Любани. Все удивлялись, как я все успеваю. И танцевала, и в драмкружке участвовала. В школе строго спрашивали. Придешь, если урок не выучен: «Вы зачем сюда пришли? Вы обязаны были выучить. Вы должны знать тот предмет, который мы вам даем». Все, двойка. Кончила я, конечно, десять, кончила хорошо, без троек. Особенно мне хорошо давался русский: на пятерку сочинения писала.
Я школу закончила, начала работать, так и жила в этом доме. Муж тоже на Пролетарском заводе работал. Давали в Питере комнату, а тогда была такая обстановка: ночью вызывали постоянно на работу, день отработать не успел, не успел домой прийти – уже обратно. Из Любани ездили, в четыре пятьдесят электричка была, приезжали в десятом часу вечера, и вот я сейчас удивляюсь, как я все это успевала. В пятьдесят втором у меня сын родился, потом бросила работать, уволилась. И работала здесь в Любани. С мужем уже шестьдесят один год живем, свадьба была бриллиантовая. Из Надино поздравили. Знаете, так приятно было.
.
Дедушка мой, начальник станции, Букловский Павел Иванович, помню, он потом жил в Сестрорецке. Домик был свой, собачки там были, он оттуда к маме приезжал умирать, у него жена была потом молодая: «Приехал я, приехал к тебе умирать». И умер у мамы здесь, в однокомнатной квартире. Удивлялись все раньше, как это мы так? И всем места хватало и не ругались. Делить-то нечего было. Все было хорошо, все были довольны.
