Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Родился я в 1937-м году, недавно мне исполнилось 75 лет, уроженец Синявино. Было у нас организовано предприятие на базе болот Синявинских, торф специально для ГЭС №8 в Кировске, раньше назывался Невдубстрой.
У меня отец в 1934 году окончил торфяной институт инженером-механиком в Москве, его звали Павел Иванович. Его отправили в Синявино на это предприятие.
Мать – уроженка Маловишерскокого района. Есть такая под Малой Вишерой станция Гряды, там было маленькое торфпредприятие, и он там был на производственной практике. И там он нашел свою жену. С 1935 года уже жили вместе в Синявино – временной поселок для торфяников, дома барачного типа такие. До войны я мало чего помню, мне было четыре года, когда война началась. Моя мать работала библиотекарем, помню, всех заставляли носиться с противогазами. Зачем им это надо было? Немцы, вроде, никакого газа не пускали, – не знаю. О том, что напали немцы, я по радио не слушал, я это понял уже через две недели, когда мать поехала к отцу. Сталин тогда не беспокоился о гражданском населении, офицерам давали денежную аттестацию, то есть какие-то деньги перечислялись. Обычно эти аттестаты отдавались супруге. Мать поехала за этим аттестатом в сберкассу, а это как раз был день моего рождения или за неделю до этого, потому что через неделю мы уже ехали на тракторном обозе в эвакуацию.
22 июня объявили войну, отец сразу же на следующий день побежал в военкомат, записался на фронт. Его назначили начальником какой-то автоколонны, поскольку он в машинах разбирался. Эта автоколонна возила из Колпино снаряды в Поповку. У меня был ещё брат, но он родился уже после войны в 1946 году, как только мы вернулись из эвакуации.
На каких-то попутках с матерью мы ухитрились приехать в Поповку из Синявино. Была команда Советской власти: гражданское население должно было сдать все велосипеды, сдать радиоприемники, чтобы не слушать немецкую пропаганду. Первое впечатление от Поповки – красивый сосновый бор, он назывался Красный Бор, и вот мне запомнились эти большущие сосны. Потом оттуда она поехала вместе со мной в Саблино, из Поповки в Саблино было проще добраться, в то время ещё поезда ходили. Приехали мы в Саблино, у меня там жил дед с бабушкой, в общем, мама стала уговаривать их, чтобы вместе с нами эвакуировались. Те отговаривались: «Нет. Нет. Мы никуда не поедем, мы уже старые. Немцев вот-вот разобьют». Дед был такой уверенный в себе старик, считал, что мы шапками закидаем этих немцев. Потом немцы быстренько схватили все население. Дали две недели, чтобы мы все убирались из Саблино, из Тосно, предложили, чтобы все уходили добровольно. В течение двух или трех недель. У бабки была семья, дети маленькие, они вырыли рядышком с домом блиндаж и во время бомбежек прятались там. Саблино бомбили очень мало, они в основном Поповку бомбили, снаряды мало летали. Что касается Тосно, его почти не затрагивало. Потом немцы уже всех насильно стали выгонять, а кто не хочет уходить, того в концлагеря, это было в 1941 году. В октябре резко начались морозы, немцы поперли людей из гражданских домов, поскольку сами их заняли. Родную сестра моего отца с сыном, которому в то время было 4 года, забрали немцы и отправили в Латвию. Оказывается, в Прибалтике было много людей, которые перешли на сторону немцев. Кстати, мой дядька, супруг тети Тамары, которую забрали в Литву, ушел в партизаны. Он всю войну проторчал в русских лесах, там было легче прятаться, чем в тосненских. Потом он уже в составе русской армии пошел освобождать Прибалтику.
Наша семья уходила в эвакуацию так: трактор, к нему прицеплены два бревна, сколоченные в виде санок. Бревна такие метров по 5-6.Так и волокли на них свое имущество. Первоначально было даже 17 тракторов, на наших санях было три семьи. Было это летом, сильно они пылили. Первый еще нормально, а второй трактор уже в потемках в пыли, наобум ехал. Мы дней 10 добирались только до Волхова. Во-первых, трактор идет очень медленно, во-вторых, у другого трактора что-нибудь сломается – и народ весь стоит, дожидается, когда его отремонтируют. Потом обоз целиком трогается. В районе Киришей нужно было перебираться через реку Волхов, мы застряли там надолго. В это время немцы нас и бомбили. После – уже глушь, никто не останавливал, быстро ехали.
Бомбили нас с самолетов, немцы ведь не знаю, кто там: беженцы едут или ещё кто. Я удивляюсь, почему военные не отобрали эти трактора? Посередине дороги у них солярка кончилась, не все трактора добрались до Кировской области, там было тоже торфпредприятие, которое до сих пор функционирует. Приехали, мама устроилась буфетчицей в столовую торфпредприятия. Там я пошел в первый класс. Кировская область – это у самого Урала, отсюда где-то 1500 км.
Больше месяца мы так ехали. Но люди не погибали в дороге. По пути много было брошенных деревень, картошку можно было взять.
До войны на торф предприятии работали завербованные жители с колхоза. Женщин называли торфушки. Вообще это адский труд, хуже, чем шахтеры. Я вспоминаю в 1958 году архитектурный техникум, у меня был свободный диплом. Чтобы избежать армии, я поехал на Донбасс – шахтеров в армию не брали. Получил вызов, поехал на угольный комбинат, с ребятами ради интереса слазил в шахту, действительно, оттуда вылезаешь весь в угольной пыли, но работать там – нормально. А женщины на торфоразработках брали вилами и сгребали в кучи фрезерный торф. Работа сезонная, всего на три месяца. А потом их отправляли обратно в колхоз. Кто мог, искал себе другую работу. Зимой-то тоже в колхозе не работают. Если бы не эти торфушки, там бы некому было работать. Я вспоминаю, приехали мы туда в эвакуацию в Киров, туда насильно пригнали узбеков, то есть на торфпредприятии работали одни узбеки. Там тоже было жилье в виде двухэтажных бараков. Они сидели и молились, как будто в мечети, вокруг них, по-моему, даже ходила охрана. Это принудительная работа, рабский труд. Говорят, что вот немцы угоняли в Германию, Прибалтику. Сталин тожк не очень церемонился: такие народы, как татары, кавказцы, их всех эшелонами отправляли кого в Казахстан, кого в Узбекистан.
Я в Ульяновке окончил одноэтажную школу семилетку, а в восьмой класс я на паровозиках ездил в Колпино учиться. Восьмой, девятый и десятый классы я заканчивал в 402-ой мужской школе, тогда ещё было разделение. У отца был знакомый ректор, он хотел меня по блату отдать, а я физику ненавидел, любил рисовать, я говорил, что не хочу туда, но отец настоял. Я на втором экзамене завалил физику, забрал документы и сдал в архитектурный техникум. Он был единственный в стране. Там была такая же программа, как и в архитектурном институте. Мой руководитель, с которым я потом всю жизнь проработал, – Григорий Яковлевич Гольдштейн.
На Донбассе меня не спасли шахты, забрали меня в армию. Я попал в штаб, поскольку знали, что у меня диплом архитектора, значит, буду чертить схемы. На меня оформили допуск, но, к сожалению, мне это боком обошлось. Меня прикрепили к начальнику штаба, чтобы занимался секретной работой. Потому я всю жизнь был невыездной, поскольку видел секретные документы. После армии вернулся в Тосно, военкомат увидел, что у меня военно-учетная специальность. В военкомате я дневал и ночевал, рисовал тоже всякие схемы, уже не секретные.
Наши воевали вообще без карт. Немцы-то хорошо подготовились, изучили хорошо территории. Наши пытались захватить у немцев их немецкие карты. Потому что по нашей карте вообще ничего нельзя было разобрать, а у немцев все было показано. Когда я попал в армию и имел допуск ко всем секретным работам, пытался понять, почему наши так бездарно провели первые годы войны. Прочитал рапорта дивизий, там было написано: «Мы не знали, кто наш сосед, где враг, что впереди». Связи-то толком не было, говорили, что вот связисты… Ничего подобного! Те, что с катушками бегали – ничего. Связные станции были, они провод протянули максимум на километр. Неразбериха в сведениях, конечно, так воевать нельзя. Немцы воевали с открытыми глазами. У нас были карты, но карты заграничные.
Я вот возмущаюсь, что толком никто сказать не может, сколько человек погибло на войне. Данные по переписи Сталин спрятал. А вот немцы точно запомнили, где захоронены их солдаты. Каждый солдат был захоронен под собственным березовым крестом. Здесь рядом с речкой у старого ДК, тоже были кресты, но это хоронили тех, кто умирал в госпитале у немцев. На месте этого потом поставили летний кинотеатр. Самый ближний к ДК дом точно стоит на захоронениях, а остальные дома стоят уже на местах старых домов. Я плохо изучил историю Тосно. По правде говоря, у меня убогое впечатление о деревушке с покосившимися домиками вдоль проспекта Ленина. Дальше шла улица Горького, а где нынешняя улица Горького, там раньше была Колхозная, вдоль неё уже почти не было застройки. Двухэтажные дома-развалюхи были вдоль железной дороги. В Саблино не было развалюх. Вот именно Тосно создало такое убогое впечатление. В Рябово и Ушаках были маленькие одноэтажные домики.
На этой фотографии мой дядька, которого потом репрессировали в Норильск. Фамилия у него Гырживайло, не знаю, как переводится на русский язык, хохляцкая фамилия. Вот родная моя бабка, мать моего отца, она тосненская. Она здесь родилась, мой прадед – карел, а жена тоже тосненская была. У него здесь был свой дом, прадед нарожал пять дочерей, в том числе и мою бабку. Ее фамилия Грибова. Прадед был опытный портняжка. Он создал даже свое ателье. Во всяком случае, в качестве приданого каждой дочери он высылал машину «Зингер». Во время революции у него забрали ателье. Дочери были уже взрослые, он вот так по очереди к каждой дочери ходил. Так вот, я не договорил, мою бабку звали Шура, а прадеда моего Андрей, Александра Андреевна – это моя бабка. У неё была родная сестра Татьяна, она вышла замуж за украинца, ездила на Украину, потом она что-то быстренько оттуда приехала, рассталась, с ребенком приехала обратно сюда. То есть мой Витька Гырживайло, он мне фактически был уже двоюродный дядька. Где-то в 1935 году он закончил ФЗО и работал сварщиком на Ижорском заводе, потом всю жизнь там работал, он до 64 лет дожил. Когда его в Норильск репрессировали, он и там сваривал. В 1941 году его призвали в армию, а потом о нем ни слуху, ни духу. Как он к финнам попал, я не знаю. В 1945 году наши освобождали Выборг – то ли он сам вышел нарочно, то ли соскучился по родным. В общем, ему сказали, что он предатель народа. Был в плену, работал на финнов или на немцев – 15 лет каторги. Таких много было, раненых много, если они сумели доказать, что их схватили насильно, некоторых отпускали. А большинство попали в концлагеря. Здесь в Тосно он был вратарем футбольной команды, а там, в Норильске, он на следующий же год остался без ступни, пальцы отморозил. Он говорит, что ему там как-то повезло, много было таких подземных выработок, под землей работать легко. Там ни холодно, ни жарко. Хотя я знаю, что там были суровые условия. В 1957 году уже многих амнистировали. Был приказ, чтобы всех военных не амнистировали, они возмутились, было чуть ли не сильное восстание, и, говорят, очень многих пристрелили. Моему дядьке не разрешили обратно вернуться в Тосно, Питер был ограничен, а вот в область можно было свободно приехать, но ему не разрешили. Он вынужден был завербоваться на строительство Каховской ГЭС, говорит: «Поеду туда на юг, буду от холодов отогреваться». После 15 лет каторги он там так до конца своих лет и прожил. И сына вырастил.
