Головина (Ежкина) Валентина Алексеевна

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

 

Меня зовут Валентина Алексеевна, сейчас я Головина, а в девичестве была Ежкина, это фамилия родителей. Я коренной житель Тосно, родилась в Тосно в 1938-м году в октябре месяце. Родилась в этом доме, не в роддоме. Раньше скорой не было. Пока акушерка пришла, меня отхлопали, как говорится. Кроме меня в семье была старшая сестра Вера Алексеевна, старше на 7 лет, но она уже умерла. Маму звали Людмила Алексеевна, она до война не работала. Двое детей у мамы: я и Вера. Еще хозяйство, дом частный. Первая вышла замуж сестра старшая – тетя Катя Гусева, жила на Трудовой. У нее тоже восемь детей было, женщины уходили к мужьям в то время. Короче говоря, отец работал. Было шесть братьев и две сестры – тетки, дядьки. Мой дед – Александр Алексеевич. Они все работали он на железной дороге. Двое братьев в армию пошли, а Боря, самый младший, любимец мамы, пошел добровольцем. Ему не было 18 лет, и пришло извещение, он даже в Книге памяти есть. Я случайно увидела, что Ёжкин Борис Александрович пропал без вести в районе Колпино. Он ушел добровольцем на Ижорский батальон. Дед и этот Павел погибли. Ехали на работу на Сортировочную в поезде, который разбомбили в Тосно-2. Дед погиб точно, а судьба его сына Павла неизвестна. Жена искала его – нигде нет, а кто- то потом сказал, что видели в Ленинграде, он менял золотые часы на хлеб, без ноги был. Но не нашла она его. Еще, когда в лес не ушли, мама и все остальные рыли ров противотанковый от церкви до железной дороги – очень глубокий. А немецкие танки на эту работу чихнули и пролетели быстро.

 Когда началась война, все убежали в лес. До сих пор в лесу есть оставшиеся землянки. В этой части города Тосно было мало народу, здесь несколько домов было. У нас была и коза. Жили в лесу, пока немцы здесь орудовали. Перерезали у всех кур. Женщина одна привезла овец к соседям, однофамильцы наши, и зарезали овец. Потом стали немцы ходить, они сделали дорогу. Они сделали на Нурму через лес дорогу, она долго была из бревен. Через «лисьи ямы» – называлось так. И стали говорить: или выходите, или будем стрелять. Дети плакали, брат Валерка, двоюродный отца сестры сын, у меня кричал на весь лес: «Хочу шоколадных конфет!» Мы там все тащили, как могли, а он про конфеты. Немцы слышали шум, что дети плакали и коровы мычали. Мы вышли все. Пришли -все пусто. Немцы заняли вот эту большую комнату. В общем, они здесь все собрали – яйца, чуть козу не зарезали, но потом оставили. А мы жили в маленькой комнате. На русской печке мы спали с сестрой, а родители – там. Картошку забрали. Немцы лазали по бочкам. Была капуста, тоже забирали. Мама видит, что не остается ничего, ее кто-то научил посыпать очистками капусту, и они не возьмут. Самое главное, что хотелось есть. Мама мыла очистки и с мясорубки я их слизывала. Сестра ходила, палки у них были, а на палке был крючок, я помню. Меня она не брала. Где-то сваливали кишки, и вот они с ведром ходили кишки собирать. Мама промывала, молола с очистками. Картошка была, лук немцы хотели выдергать перед тем, как маму ранило и дом разбомбило. Этот хозяин, дядя Сережа, он в первую мировую войну воевал и знал немецкий. Он пришел и сказал: «Люська, убирай лук, немцы сейчас приедут». Мама в ботву картофельную все закидала. Она рассказывала, что немцы приехали – ругаются, трясут ее. А дядя Сережа говорит: «А другая машина была, забрали!» Потом были овощи, зеленая трава, бабка меня туда к себе утащила. Так вот и жили. Мама говорила , повесили мамину знакомую – Захарову Людмилу. а муж у нее был Агей. Ее и звали Агеенкова. И был в партийном комитете один Агеенков.. И донесли,что она жена партийного вот этого. А в партизанском его не было . Она была с детьми, сын был и дочка. И ее повесили. Не разобрались и повесили. Немцы детей хотели забрать когда разобрались. Хотели забрать детей к себе. Бабка не отдала. бабка взяла детей Потом что дочь этой женщины и моя Вера дружили долго. Мама рассказывала, как гнали наших пленных. Осенью мороз, слякоть, уже первый снег. А они оборванные, молодые ребята все. Когда пленных гнали, выходили наши из домов. И один умирал уже, захоронен был у дороги здесь. Взяла этого солдата тетя Нюша, думала, отогреют. Он уже умирал, ну, он и умер, конечно. Немцы его отдали. А так они пристреливали. Он сказал, что из Сибири, больше ничего не сказал. Его похоронили рядом с домом, в канаве зарыли на огороде прямо по проспекту Ленина. Сейчас там забор, написано «я тебя люблю» что ли на доме. И евреев казнили. Раньше скорой не было, придешь в аптеку, скажешь, что да как. Там был старый еврей аптекарь, он готовил лекарства. Их повесили. Кто-то говорил, что утопили, мама говорила, что повесили. Нашли еще какого-то из партизан. Мама говорила, зашел один раз парень тихо, якобы из Нурмы он шел. Спросил, сколько немцы стоят, у нас стояли прожектористы. Но они не зверствовали, не приставали к маме. Доносили даже свои родные. Донесли на отца, отец был стахановец, в 1936-м году ездил на слет стахановцев, он не был коммунистом. Рядом на Ленина жила двоюродная сестра бабки, донесла, что он коммунист. Его забрали, потом разобрались. Мама думала, что расстреляют. Он там пробыл почти неделю. Ну, отпустили. Наверное, разбирались или что. Мама тогда у нас и книги все закопала, фотографии – все, что было. С этой женщиной после войны никакой связи не имели. Отец хотел ее прибить даже. Тетка Нюра, вроде, ее звали, рядом с домом деда жила. На Ленина, сейчас дом этот цел, но давно перекуплен. Так что доносили даже вот так.

Потом, помню, голодали. Очень есть хотелось. Котелок стоял. «Мама, ну возьми ты, пока их нет!» Они идут, я под стол пряталась. Не могу объяснить – ребенок есть ребенок. Я очень боялась. Мама говорила: «Дура набитая!» В доме же не было перегородок, и большой такой стоял стол. Как немцы топают, я хлоп – под стол. Один немец показывал маме фотокарточки, что у него трое детей, он бывало, когда не съедал, в крышке солдатского котелка желтый пудинг мне предлагал. Ароматный был. Верка старшая меня ругала, ей не давал: «Вале, Вале!» А Валя под столом и ни за что не выйдет. Так он не отдаст. Много раз предлагал, а я почему-то боялась. Они не ругались, только сами над собой. Раз кого-то намазали сажей и хохотали. А потом съели собаку. Голову в сарае повесили, а они поели все. И вдруг он пошел и увидал собачью голову, его так рвало, они так ругались между собой. Они сами сварили, потому что, по-видимому, кормили тоже не очень-то. В начале-то они похапали у всех, а потом уже куры и яйца были съедены. Потому за собаку и взялись. А так они не хулиганили. Было много девушек. Одна рыжая, другая черная, я помню черную. Она вернулась, потом замуж вышла за военного, и не знаю их судьбу. Короче говоря, они у нас так не нахальничали. Танцы устраивали, ходили на танцы. У нас вот здесь не было дороги – низина, ровная поляна. Дом наш был, там дом, через дом еще дом. Здесь же не было улиц напротив. Вот разобрали дядькин дом, который сейчас на четыре окна. Это уже зять построил после войны. Гармошки у немцев были. Были сильные бомбежки. В подвале был сделан высокий окоп, туда прятались мы. Как будто бы это спасло. Потом у соседей разбомбило дом, хозяину ампутировали ногу, а маму мою ранило. Вот это я помню: маму выкинуло с кровати, а моя кроватка сзади стояла. И я с испугу натянула одеяло. Все прибежали, дом горит, мать лежит. Бабка-то прямо с Ленина прибежала, отца мать. Не было же здесь домов, она прибежала – и ко мне. А я закрыта одеялом. Бабка говорит: «Вальку-то убило!» Потому что снаряд прошел через всю кровать и вышел. Вот следы осколка – замазаны. Открыли, а я живая. Маму понесли, жерди сделали, потащили в больницу. Немцы сказали: «Вези, вези!» Потащили мужики, какие были, в больницу. Мне казалось, в другом месте. А потом, когда я пришла работать в скорую в больницу, я узнала, где мама лежала – в старой больнице. Там, где памятники делают, была больница. Еще женщина была с Красной Набережной, тетя Нина Коляновская, их одновременно в один день ранило, они лежали вместе. У мамы было ранение – вдоль позвоночника срезало все. Там фельдшер работала, она потом в железнодорожной амбулатории трудилась, Нина Мироновна. Мама ее знала. Так как отец и дед на железной дороге работали, мы все были туда прикреплены. Она за линией была, она и до войны там была. Там никто не спасал, лежишь – и все. Стрептоцидом посыпали, у нее черви завелись в ране. «Нина, – говорит, – у меня что-то шевелится там!» Нина ее перевернула и говорит: «Люська, у тебя там червяки!» Ну, вычистили, у них была марганцовка. Там не кормили,  и у нас шиш с маслом, немцы все потаскали. А потом выписали, когда маленько затянулось, у нее даже не зажило.

Нас стали отправлять в Латвию. Я не все же помню. Не помню, как мы ехали в Латвию. В поезде ехали в битком набитом товарном вагоне. Я запомнила, когда нас привезли в Тукумс. Привезли нас, когда уже было холодно. Помню, что мы ночевали, и сарай был битком набит людьми. Мы ночевали на улице под кустиками в снегу. Проснулись все в снегу. Полицаи шарили. Я-то не понимала в то время, а шарили молодых девок. Мама намазала Верку чем-то, бабка намазалась. Мама все хохотала после войны: «Ну, бабка, тебя бы разобрали!» И шарили полицаи латвийские. У нас мама ранена – не работник. Бабка, сестра 13 лет и я, ребенок. Короче говоря, нас в последнюю очередь взяли. Наш хозяин был у них староста полицай. Прекрасно помню дом, хозяйку помню. Дом они арендовали. Во второй половине была бабушка. Мама работала – что делать. Придет, у нее все в крови – не заживало. Никто ничего уже не заставлял. Сестра пасла коров. Помню, далеко было поле, еще пасла девочка из другого хутора. Она сама из Ушаков, Рая. Они с Верой соединялись. Две девочки по 13 лет пасли коров, коров было больше десяти. Хозяйка нормальная была женщина. Она все молчала и никогда много не говорила. Скажет, что Люсе сделать, она по-русски маленько говорила. Хозяин тоже – дед и бабка, работник у них еще был русский, пленный бывший. Я уже не помню, как его звали, но латышка – Зента. Мама брала меня в поле работать. Я помню, летит самолет, до сих пор не могу терпеть гул самолета, и летит самолет низко над полем. В поле только мама в белом платке, она на меня упала. Он не строчил, но он с таким ревом летел. Взлетел, мама говорит: «Немецкий или наш?» Страшно. А то, что раз русского сбили, это я видела. В Латвии на этом хуторе. Сначала мы около года жили у этой хозяйки  – мама работала, Вера пасла. Отец работал. Еще Зента латышка. Вера ездила к ней потом после войны. В другой половине жила бабушка. Она, оказывается, была хозяйкой этого дома. Сын был коммунист, сына расстреляли, а бабка жива. Это мне мама рассказывала. Та по-русски ни слова, а увидит меня под окном, постучит: «Валя, Валя!» Я подойду. Она обнимет и плачет. Видимо, вспоминала внучку. Куклу мне большую подарила. Хозяин был вредный. Когда полетел самолет наш, хозяин – на лошадь и помчался в лес. Нашли или нет летчика, мама не говорила, но самолет горел черным дымом. У первой хозяйки мы дольше всего жили. Было сытно. А мы с голодовки. Мясо было свинины, мама говорит, колбасы были, они сдавали сметану. Нам ничего. Они сами сбивали вручную сметану, масло сдавали. Суп был, картошка была и еще типа каши, фрукты были, вишня, яблоки. Я первый хутор прекрасно помню во всех мельчайших подробностях. Собаку, которой я хотела зубы почистить, а она меня цапнула за палец. Хозяйка, когда нас увозили, дала маме одеяло хорошее шерстяное самотканое, дерюжки – как у нас половики, а у них грубая такая дерюжка была, и, по-моему, подушку. Дала и еды. А дальше было голоднее, когда уже перед отправкой. Мы здесь пожили, и нас стали собирать, повезли дальше. Мы были в Гренчи, недалеко от Тукумса, мы там были не долго. Я там мало чего помню, помню Слампе. Помню, там были овраги и дубы, были белки, и мы там, ребятишки, играли. Сестра уже не работала, и там у этих, у Бородулиных, был Боря – возраста, как моя сестра. У нас были по возрасту игры. Помню, мы там играли, еще цветки собирали. Знаете, у нас нет таких цветов, они, как розы зеленые. Белок дразнили, ловили их. Я плохо говорила, кричу: «Белочки, белочки!» Мама говорит: «Какие девочки?» А я: «Белочки!» Тащу ее, а там белок было… Орехи, дубы. Игрушек не было. Помню овраг, помню дубы, помню комнату, в которой мы с соседями встретились. Немцы довезли до Слампе,  хотели через Лиепаю. Отправляли пароходы с нашими людьми в Германию. Работники нужны были. А тонули часто. Мама плакала и женщины плакали. Нас уже близко привезли почти. Здесь уже Ригу наши взяли, бомбили жутко, зарево было страшное. И мы, слава богу, остались на месте. Грохот был, когда немцы убежали. И вдруг женщины кричат, а барак был очень большой: «Мир, мир, война кончилась!» Мы-то не особо понимали. Женщины целуются, хватают нас, крутят, радуются. То есть где-то узнали, что война закончилась. Потом фильтрационный пункт. Наши сразу забирали мужчин в русские войска. И отец до конца 1946 года отслужил, он 1909 года был. И дядю Мишу, соседа, взяли, а дядю Васю взяли или нет – не помню. И вот нас стали отправлять. Я не помню, как мы ехали. Помню, что нары, помню воду в паровоз набирали с такой трубой. Подъедут, наберут. Мама бежала за водой. Там все женщины бегали за водой. Печурка была в вагоне, нары, мне почему-то запомнилась женщина, сидящая на рельсах: вот она сидит, сумочку прижавши, вот так колени обхватив и голову. Но она была не из нашего поезда. Весь путь не помню. А как приехали сюда, я прекрасно помню. Нас утром на подводе привезли в 1945-м году. Выгрузили нас, а дом закрыт, у нас жила, как я поняла, Никешина Ирина Семеновна. Она была в исполкоме, потом в райсобесе что ли, я уже забыла. И кто-то, а в соседнем доме жили, подсказал, где ее найти. Она открыла, она готовила в круглой печке. Нас пустила, документы у мамы были. Одно окно светилось, остальные – заколоченные. Ни мебели, ничего не было. Есть хотелось. Мама устроилась работать на склад, отец еще в армии был. И сестра мамина с пятью ребятами. Там было двое взрослых уже детей, один был в Германии. Этот мальчик был в Германии и три раза на каком-то заводе. Бежали они трое: Бородулин, он, а третьего фамилию я забыла, они бежали из концлагеря. Три раза бежали, последний раз их отправили под расстрел. Они недалеко убегали, им по 18 лет было. Добегут куда-то, думали, что через Польшу они проберутся к нашим, потому что уже война кончалась. Вся семья сестры мамы были в Литве. И пришел он 18 лет весь седой, в 52 года его парализовало.

Приехали, слава богу, устроились. Мама – на уголь пошла работать, отец, когда приехал, в Сортировочной снова работать стал, он составителем поездов был. А дядя Миша был артиллерист, он пришел позже отца. Он был много раз ранен, рассказывал, что писали на пушке «За Родину, за Сталина». У нас они сначала жили. Выпивал крепко, конечно. Я помню дядю Мишу, умер рано. Ранений было много. Дошел до Берлина, это надо было пройти такой путь. Тяжело было, но потом он собрал из бревен дом. Сестра мамина туда уехала с детьми. Сестра учиться не пошла, в 14 лет куда учиться. Она 1931 года. Класса три или четыре только у нее было. Пошла в город работать, устроилась на швею учиться. И там она так и работала почти всю жизнь. Я одна оставалась, есть нечего. Помню, сяду на крылечко, реву. «Тетя Маня!» А у нее тоже ничего нет. Но та женщина, которая у нее жила, приносила мне морковку. Я половину съем, половину оставляла, чтобы мама заправлять баланду. Туда мама или крапиву собирали, или морковину добавит. У нас получилось, как перед войной – по улице куча одногодок. Прохоренко был сирота, не знаю, почему, может, в войну погибли родители. Юра, Надя, Люда, Лида, я, Валя, Валя, Вера, одних Валь – куча. Уже умерли те Вали, мои одноклассницы. Нас было много ребятишек, мы крапиву рвали. Зима настала. Отец пришел. Он как составитель подметал иногда вагоны. А там жмых. Вот кусочки жмыха, хоть и грязные, набирали. Я и девчонки положим за щеку и бегаем так. Есть было охота. Паек был маленький, я не помню хлеб. Я помню, как увижу халу маленькую: «Мама, хочу халу!» Ходили в магазин, но никто не покупал у них халу, потому что денег не было, но хлеб нам давали.

Когда отец вернулся, конечно, стало полегче, был его заработок, на него карточка. Мама была на угольном складе сторожем, отец заставил ее уволиться. Купили козленка и вырастили козу. Появилось молоко, соседям продали козленка, двоюродной сестре тоже, у нее была коза Зайка. Стало уже полегче, был этот жмых, а весной очистки. Картошка – не знаю, откуда. Очистки мама чистит, глазок вырезала, чтобы сажать картошку. Украинцы продавать стали на рынке, рынок открытый такой был. Рынок был, где школа Белая, там был стадион, а вот в этом районе был рынок – латки и крыша. Продавать стали семена – дорого. Мама пришла, купила свеклы. «Ой, – говорит, – как дорого!» Займ был. Работали, но должны были приобретать бумаги от государства – займ. Большой был займ, всем было очень трудно. Но все легче, чем сейчас, честное слово. Вши были. У меня были косы очень большие, а мыла давали мало. В классе, когда пошли в школу, проверяли голову. Гоняли, у кого вши, в вагон. Мама чем-то мазала – вонючей мазью, ее посоветовала Нина Мироновна из поликлиники. Мама так боялась, жалко было мои косы. Поликлиника была за железной дорогой. Больница функционировала старая. На вызовы Нина Мироновна приходила. На Боярова была женская консультация, уже после войны я практику там проходила. Вот у берега первый дом стоит, потом поперек, в этом районе на той стороне. Недалеко от Боярова, 16, между улицей Советской и этими домами. Она деревянная была, два входа, крылечки вот так. Роддом был там, где больница. Там домик за прудом, где сестра моя рождалась, там принимала роды на практике. Была акушерка Мария Ивановна Лазарева – от бога акушерка, еще была акушерка Матрена Павловна Поликарпова. Та была – ой, милые мои! Но она был профессионал. «Мария Ивановна, возьми меня на практику!» И Мария Ивановна Лазарева все нам давала, руководила, подсказывала. На практике нужно было принимать роды. Маму парализовало в 45 лет инсультом, я училась в 9 классе. И вся моя судьба полетела к чертовой матери. Я училась очень хорошо, особенно по математике. В 1946-м году я пошла в первый класс. Для школы арендовали дом 52 на Коллективной. Он до сих пор цел – деревянный частный дом. На переменку мы все оставались в классе, потому что другого помещения не было, там были не парты, а ровные столы. И мы находились все время там. На улицу, когда было тепло, мы выходили. Хозяйка тетя Аня жила в этом же доме, у нее был сын. В одной комнате мы учились, во второй комнате они жили. До 3 класса здесь учились, а больше негде не было. Какую-то кофту мама сшила. Тех, кто остался жив, очень мало. Кого я знаю? Вот Эмма Чижова с косами, она приходила, Вавилова теперь. Вера еще Сукова жива, но мало нас осталось из того выпуска. Мы в частном доме учились три класса, учительница была фронтовичка Мария Владимировна Степанова. Она нас проучила до третьего класса. Она курила, а нам ребятам это было удивительно. Мы раз заметили, что она у этой женщины, у тети Ани, сидит за разговором и курит. А тогда женщины не курили. Нам ничего в школе не давали – ни чем писать, ни на чем писать. Мы были без завтраков, без всего. Одеты были кое-как, улица была у нас непролазная. Когда отец вернулся, мне сшили сапоги из отцовых кирзовых. Был такой сапожник на Ленина – дядя Петя Захаркин. Ходили кто в чем, ни у кого ничего не было. А в третьем классе нас перевели ближе ко мне – на Коллективную, 68. Там был дом, пристроили большую пристройку, получился у нас шикарный класс. Тоже частный дом. Потом ясли там были. Большой класс был, учительская, коридор и типа спортивного зальчика. Хоть мы и прыгали, но не было спортивных снарядов. Только один наш класс туда ходил, других не помню. Помню, что немцы пленные были у нас, они жили в Красной школе. Немцы ходили строем и жили в школе. Красная называлась, это бывшая фабрика «Север». Здесь был большой ров, где их хоронили. Они недолго были. Пленных хоронили прямо во рву, там находили медальоны. Ров такой был: от Красной школы примерно как до Коллективной, на углу примерно. Это лет пять или шесть назад находили, а теперь там дом построен. Нам самим есть нечего было, а как их там кормили, я не могу ничего сказать. Знаю, что здесь было захоронение немцев, кости находили. Наших – вряд ли, потому что кладбище было, на углу, где колонка, там было кладбище. По Школьной, за магазином, дом большой, там было кладбище. Там поляков было много. Кресты были, песок там хороший был. И за линией такое же кладбище было, там стали песок разбирать. Русские быстро песок этот разобрали. Это даже было в газете. Верховин, поэт, писал в газете, что у него были похоронены родственники там, и у моей тетки тоже кто-то из поляков. Там было польское кладбище. У них, наверное, по-другому хоронят. Там уже и памятников нет. Прекратили брать песок, но и кладбище уже все заровняли. И этого нет, и того нет. Мы там ходили, потому что по улице Коллективной не пройти – сыро, низина. Шпалы были положены по линии, и мы ходили в школу по линии через американский мост. Мы выходили к мосту, потом к своей школе на Коллективную, там было суше. У нас участок с низины и до магазина был непролазный. Сапог резиновых не было, кто в чем ходил. У нас из мужиков вернулись папа, дядя Сережа без ноги уже не работал. В школе учебники давали один на несколько человек. Вот на нас четверых: на Лиду, на меня, на Надю, на Юру был один учебник. По очереди делали уроки. У Лиды мать после войны работала бухгалтером на железной дороге, она нам приносила из каких-то бухгалтерских книг листочки, мы сначала писали на них. Чернил не было. Чернильный карандаш разводили, чернильницы были непроливайки, и вот мы все по очереди. Она принесет все, мы разделим чернила. Книги читали по очереди. Из тетради давали только одну пропись. У нас чистописание было. Все эти буквы выводили, у нас же косая линейка была. В третьем классе, по-моему, уже меньше нас было. Как-то было более свободно. Продавали тетради на рынке. Помню, купила – мама дала деньги. Начался дождик, и я запихала ее сюда. Бежала-бежала и, видимо, она у меня оторвалась. Обложка осталась, а тетради нет. А было все очень дорого. И парты у нас были: прямой стол, к нему приделана скамейка, то есть целиком стол со скамейкой. Здесь был большой коридор, мы занимались физкультурой, вроде зарядки. Не было никаких спортивных снарядов, чтобы нам заниматься. Коридор был на два класса. Учительская. Я была очень большая ростом, здесь уже выросла, сидела на последней парте. А Славка Варламов, почему его звали кот – он был хулиганистый мальчишка, ну, озорной. Он сидел на первой парте и выстрелил в меня из рогатки. Знаете, резиночку так надевали на палец, оттягивали, пульку на нее и пуляли. Он пульнул в меня. Парт много, у нас класс большой. Я натянула резиночку и в ответ стрельнула. А учительница Фаина, забыла как ее отчество, по географии карту вешала, стояла спиной.  В это время поворачивается, и что вы думаете, я ей в лоб попала. Славка-то наклонился, а я стрельнула. Она поворачивается: «Кто это?» Я встала. Она говорит: «В тихом болоте черти водятся!» Я училась-то хорошо и была примерной девочкой. Мальчишки хулиганили. И что делали: у нас косы большие, они привяжут сзади косы к сиденью. Встаешь – и все с криком. То кнопки подложат, то еще чего. Были хулиганистые. Класс был у нас хороший. Первая учительница, Мария Владимировна, была очень внимательна к нам. Понимала, наверное, что трудновато нам, занималась очень. Потом в третьем классе была Вера Львовна Щеголихина. Добрым не вспоминаю. Любила давать всем прозвища, мы ее все не любили. Это третий класс. Мы уже в новой пристройке, в новой школе на Коллективной, 68. Она нас довела до четвертого, в четвертом классе пришел Василий Николаевич Гнусов. У нас он был самый главный. Он долго на Коллективной жил, напротив построил дом. А до него была Румянцева Елена Васильевна. Потом была директором женщина, я не помню, как ее зовут. Когда в четвертом классе мы занимались биологией, у нас был участок садовый рядом с фабрикой «Север», ходили туда работать, выращивали все.

 В школу я пошла в 1945-м году, в 1946-м году окончила первый класс. В 1956-м году закончила десятый. Уже стало несколько школ. Была Белая школа. Когановича была улица, а не Вокзальная. Ребят было очень много. В нашей школе были дети с Гражданской Набережной, Красной Набережной, с Коллективной ребятишки. Была школа Корчагинская: там, где сейчас церковь – Корчагинская напротив. Где сейчас каменное здание, была вечерняя школа, была и деревянная двухэтажная. Но она недолго была. Потом появилась на Балашовке начальная. Семилетку мы окончили на Коллективной в этой школе. Тогда можно было поступать после семи классов в техникум. Я училась хорошо, мы пошли в Белую школу почти всем классом, многие закончили десятилетку. В восьмом классе родители что-то платили за нас, это введено было на один год. За восьмой класс плата была. Я не хотела в техникум. Уже восьмой мы учились, там новые учителя. Первая учительница наша классная была Анна Сергеевна Кузьмина. У них династия Кузьминых – учителей из Саблино. Мы и после окончания школы долго к ней ездили с приятельницей с одноклассницей. У нас сборный класс получился. Мы немецкий изучали, а одна была Света, она английский изучала, Надя – французский, а один был педагог – Борис Соломонович Петельман. Мы пришли туда в Белую школу, а там спортзал, кольца, канат, а мы-то неготовые. Приходили вечером, когда зал свободный, и тренировались. Потому что мы о брусьях вообще понятия не имели, как с бруса соскочить или забраться на канат. Или через коня перепрыгнуть. Мы занимались. У нас была классная руководитель Анна Сергеевна Кузьмина, учитель математики, и Семен Ильич Лившиц – химик знаменитый, был такой педагог. Он так строго спрашивал, но у него никто химии не проваливал в институте. Гонял нас безбожно, но мне легко было, давалось все легко. Задали нам в восьмом классе разложение многочлена, а это в девятом проходили. Я ночь просидела, многочлен разложила. Ребята говорят: «Решила?» Я отвечаю: «Решила!» Я одна, дура, решила и разложила. Анна Сергеевна приходит: «Ну что, решили? Кто решил? Да тебе помогли!» Она не верила. Пока я ей не рассказала, как всю ночь просидела, целую тетрадь переписала. Ну, по интуиции разложила, а объяснить, конечно, не могла. Просто подгоняла. Я училась в девятом почти на одни пятерки, на медаль шла. У меня очень хорошо шла математика. Мне рекомендовали идти в техникум, а я хотела в медицину. В девятом классе первого апреля маму парализовало – инсульт. Отец бросает нас. Она в конце улицы жила. Вместе работали, она потом построилась напротив. Я долго не общалась с ним, то есть осталась без средств, без всего. Все хозяйство вела мама. Она мне говорила: «Успеешь настираться, наготовить!» Готовить я могла, а стирать она мне не давала. Маму сняли с работы, на маму он платил по суду. Какая учеба? Спасибо учителям, понимали все, знали, что такое положение получилось. Мне нужно ухаживать за мамой, еще хозяйство. Корову продали, мама лежачая. Сестра вышла замуж, уже к тому времени строила дом. А в то время, чтобы построить дом, денег нужно много было. И помочь она мне не могла. Я чуть не съехала вообще, я хотела бросить школу. Анна Сергеевна – ни в какую не позволила. Она придет в класс, глянет так на меня, то есть она собирается вызвать. А я мотну так головой тихонько, чтобы она меня не вызывала. Надо было ухаживать за мамой, варить и стирать – все! Готовиться иногда было некогда. У нас была по литературе Белла Михайловна Левина, маленькая такая женщина, еврейка. Вот уж как преподавали литературу в то время – не так, как сейчас. Вообще меня они все поддержали. Но я, конечно, съехала на четверки. Только благодаря учителям, соседям закончила. Много помогали мне. Я хотела в медицинский, потому что мама заболела. Мама встала, в августе пошла. Вы знаете, какая была радость в больнице! Я пришла, тетя Тася, санитарка, говорит: «Валя, сегодня мама встала у тебя. Я ее держала!» Это была радость такая, как первые шаги ребенка. Маму взяла домой, она хоть ходить стала, слава богу. Рука не действовала, нога косила, но она хоть ходила. Уже не нужно было ее белье стирать. Вот сейчас памперсы есть, тогда же не было ничего. В общем, школу более-менее я тянула. Остальные меня подгоняли, девочки помогали. Все равно на пятерки вытянула. Экзамены сдала. Уже идти в институт. Я хотела в педиатрический. Мы двое сидели: Лида Иванова и я. Нас звали «парта медиков», потому что мы с ней вдвоем в медицинский хотели.  Тогда еще, в 1956-м году, в последний год медалисты шли без экзаменов. Я хотела в педиатрический и поехала. Здесь еще ходили поезда. Мне полчаса до станции идти, поездом почти час, а педиатрический на Литовском был. В общем, съездила, посмотрела, поговорила. И подумала: надо истопить печку, надо маме приготовить, а деньги где возьму на проезд? Надо дрова купить.

В общем, я не стала поступать. Решила год поработать, хоть что-нибудь заработать. В 17 лет ум еще не тот. Пошла поработать, поработала. Уже вижу, что не вытянуть. И я подала в медучилище документы. Меня там женщина в приемной уговаривала идти на рентгенолога: «У тебя одни пятерки, без экзаменов иди. Почему ты на лечебное-то?» «А вот хочу. Мама болеет, я хочу пока хоть это закончить». Поступила. Это училище на Измайловском, недалеко от Варшавского вокзала.  Последний медицинский выпуск. Там рентгенотехническое отделение. Мальчишки у нас учились отдельно. Готовили для флота. Мы практику проходили при военно-медицинской академии. Девочки отдельно, а мальчишки отдельно. У них другая была подготовка. В то время люди были добрее, чем сейчас. Я пошла учиться, а надо ездить, надо сварить, надо сготовить. И вот соседи, у них сын был инвалид детства, он не ходил, вторая дочь тоже не очень здоровая была. Сами они бедно жили. Если я уехала, накормят маму, напоят чаем. Помогали – учись только. Летом предложили работать нам. Наша руководительница знала, что у меня такое положение. Я девочкам не говорила никому, одевалась в одно и то же: кофточка и юбочка, больше ничего. Было все по копейке. Стипендия-то маленькая, хоть и повышенная, так денег на дорогу надо. Дали материальную помощь – хоть на дорогу, на билет. Ясли №75 в Ленинском районе Ленинграда летом выезжали на дачу в Токсово и набирали дополнительный персонал для ухода. А санитарская ставка была тогда 375 рублей. В мае мы еще экзамены сдавали, а уже работали, ездили. И соседка скажет: «Накормлю мать, не волнуйся!» Отец разделил дом. Когда он ушел, он разделил дом по суду с матерью. Мама инвалид первой группы. Никто не покупал. Все знали маму, и никто не хотел эту часть дома купить. Поселилась медичка Юлия Петровна Торопова, тоже добрый человек. «Валя, помогу, когда я дома, я маму справлю!» Я приезжала через 10 дней. Везде были люди душевные. Там сестра в яслях старшая, я ей рассказала, что мне надо выходной. Она мне 10 дней ставит работы и три дня выходных давала. Я приезжала, маме стирала, готовила и уезжала. Заработала за лето на пальто зимнее, у меня его не было.

Закончила с отличием, а в институт идти – денег нет. Ну, закрутилось, вышла замуж. Так и все. И осталась я в скорой работать. Только три месяца в больнице была. Уходил фельдшер Виктор, бывший военный, и я поступила на его место. Тогда была одна машина, пешком бегала по молодости. До Балашовки за 30 минут с сумкой добегала. Машина была и на поликлинику, и на вызовы. Люди были не такие капризные, как сейчас. Как первые диспетчеры работали? На лошади ездили после войны. Все врачи участковые были фронтовички. Анна Дмитриевна Родина – красивая женщина, Куликова Александра Борисовна. Пешком ходили тоже, никто не претендовал на машину. Я-то когда работала, уже была машина. А машина была и в поликлинику, и врачам на вызовы. Поликлиника была напротив милиции деревянная двухэтажная. Когда я пришла, в больнице поработала в хирургии. А потом на скорую. Там в амбулатории деревянное двухэтажное здание. На той стороне была улица Пионерская напротив милиции. Милиция тоже была немного другая. Там сейчас маленький магазин «Магнит», по-моему. Яблоня еще остались от Кондаковых. Дом у них был, Барабанов дом и поликлиника была в глубину. В глубине напротив была поликлиника деревянная с печным отоплением. Рядом с Кондаковыми был дом на четыре окна, а здесь Барабановых дом. Большие старые дома, на пять окон, по-моему. А улица Пионерская проходила рядом. В переулке у Колхозной на углу стоял двухэтажный деревянный дом.Санитарка дрова таскала на второй этаж, кабинеты были, все врачи были фронтовые. Ходили, а лошадь была до меня в 1955 году. Римма Стефановна была фельдшером, она работала на лошади. Возил Вася такой. Лошадь была приучена к пиву, и он сам пил. У ларька лошадь останавливалась сама, ждала. У нас по одному фельдшеру дежурили, врачи в поликлинике почти все были фронтовики старые. Капралова была строгим доктором. Тоже доктором была настоящим, не то, что сейчас – на тебя и не смотрят, не глянут. И назначения скорая делала, потому что сестер было мало. Антибиотиками лечили же много, и врач, если пришел, все рассказывал, спрашивал. Теперь такого нет.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории   жизни. Помочь можно здесь