Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Евсеева Валентина Семеновна, девичья фамилия Шапошникова. Я коренная, тосненская, прожила в Тосно всю жизнь. Родители мои тосненские, мама моя тосненская – Смолина. Смолиных было много, по прозвищу называли – Голыш, мама моя – Анна Дмитриевна Шапошникова. Девичья фамилия – Смолина. В семье было их много – восемь человек, с войны не вернулись два брата. У мамы была большая семья. Всю жизнь они прожили на Балашовке. Около станции дом стоял, сразу направо, он и сейчас там, девятый сейчас. Только был большой дом. В то время работы не было, отец до войны шофером работал на аэродроме. Я не знаю, где-то там аэродром. Потом здесь стали дети подрастать – братья мамины, сестры. Все брали участки, ведь квартир раньше не давали, строили все дома. И мама моя выстроила дом на Заводской набережной, 118. Это ближе к Балашову мосту, а сейчас там другой дом стоит, там живут мои две сестры. А я на этой же улице, на Калинина. У них девяносто один дом, а у меня шестьдесят четвертый, в другую сторону. Нас было двое – сестра и я. Я 1937 года рождения, а сестра 1939 года рождения.
Началась война. Конечно, все не вспомнишь, но отрывками вспоминаем, что, когда немцы еще не пришли, мы пошли в лес прятаться. А в лес пошли, где Настасьин рукав, далеко туда. Но там и сейчас блиндажи есть, окопы. Мы ходим туда сейчас за ягодами. Все прятались там, в бункерах, вырывали бункера и жили там несколько дней. Потом люди, которые посмелее, в основном мужчины, стали выходить в Тосно. А немцы уже заселили наши дома. Но немцы не трогали никого. И мы стали партиями выходить оттуда, начали приходить в свои дома. Мы пришли в свой. Немцы уже жили у нас. У нас жило не начальство, а солдаты. Они в комнате, а мы трое – в кухне: мама и мы с сестрой. Здесь уже, конечно, начался голод. Есть хотели очень. Все узники рассказывают, как по бойням ходили, как выпрашивали еду. Я с бидончиком ходила за супом, рассекла крышкой бидончиком нос, до сих пор шрам. А кухня у нас была через два дома. В этой кухне получали обеды солдаты. Они с котелками ходили. Даже котелки помню.
гор. Литва, город Радвилишкис
1944 – й год
Котелок крышкой закрывался, там были ложка и вилка у них. И вот они с этими котелками приходили кушать домой, а не там, где им наливали. А какая оставалась еда от солдат, то нам раздавали. Мы, дети, ходили с бидончиками, и нам поварешками наливали. А кому-то и не досталось. И вот немцы кушают, а мы стоим в дверях и смотрим. Не все же были плохие. Мама на нас ругалась: «Уйдите, пускай едят, уйдите!» Немцы выходили, они же по-русски не могли говорить. Маме так говорили: «Не ругай детей». А она же тоже не понимала, что они говорили. Принесут они фотографию: «У нас тоже дети, мы воевать не хотим!» Как сейчас помню, они очень тонко резали булку или хлеб, намажут, нам вынесут – так мы прожили. Бойню я не помню, знаю, что за супом ходила, и бойня у нас была здесь же.
Потом, вот, как мы еще выживали. Мама очень хорошо пекла торты, «Наполеон» его сейчас называем. Сколько лет прошло, а мы говорим: «Бабушкин пирог будем печь». У тети Нина Соловьевой жили офицеры. Она была учительница, и знала, что мама печет. И маму заставляли печь. Нам очень нравилось, когда она немцам ходила печь, потому что края все от испеченного торта доставались нам. Так вот выживали. В «Наполеон» клалась сметана, яйца, мука, три лепешки пекли. Делали заварной такой крем – молоко, сахарный песок, муку белую разводили три ложки и ложку крахмала. Заваривали все и туда граммов двести масла, этим лепешки смазываем. Вот такие пироги пекли. Мама еще стирала белье. Были такие лоханки, доска – и вручную мылом. Стирала солдатам. И здесь стирала, и в Литве. Там не давали сидеть. На дорогу, на работу не гоняли. Мы были маленькие, сестре два года, и никого, мы в доме одни жили.
Я помню, что лошадей немцы держали, жмых был под домом. Мы ели это. И помню, как при немцах мы в кухне жили, очистки с отрубями, вот это помню. А сестра была маленькая и все кричала: «Чалю хочу!» А она не чай просила, а есть просила. Это осталось у нас. А как спать, когда есть охота? В общем, нам очень хотелось есть, и вот мы думали, что, когда мы вернемся, то будем хлеб есть хорошо, жалеть, не бросать ничего. Такого не было, чтобы они над нами издевались или что, но мы еще маленькие были. Мы не выходили. Здесь, помнится, кого-то вешали. Виселица была там, где военкомат. В этом районе. Ну, это помнят наши девочки постарше. Может, по разговорам родителей. А я помню только, что в лес уходили и из лесу пришли. Еще помню, как нас вывозили: эшелоны нам подавали. Только не помню, как по улицам ехали.
Родни же много было, но мы с ними не попали. Мы попали в Литву с соседями. По распоряжение старосты нас стали вывозить кого в Латвию, кого в Литву. Мы попали в Литву. Вот это хорошо помню: скотные вагоны, много народу. Нас привезли туда ночью. Было холодно, это, наверное, была осень, а может ранняя весна. И стали нас разбирать, а стали разбирать, потому что каждому латышу было дано предписание, что приедут сейчас, как они называли, беженцы и чтобы каждую семью взяли по семье. Вот они приходили и выбирали нас. Тем, кто побогаче, у кого были большие хутора, расположенные очень далеко друг от друга, им нужна была рабочая сила. А какая рабочая сила у мамы и у нас – два года и четыре года? Нас никто не хотел брать. Сидим, а всех разбирают. Кто-нибудь к нам подойдет, хочет взять. Как сейчас помню, рыжий такой был хозяин – по-латышски что-то скажет, и они отходят. Мама была в ужасе, может, убивать поведут. Мы не знали, почему не забирают. А потом поняли, что этот рыжий взял нас. Он ждал подводу, лошадей, чтобы нас погрузить. Далеко был хутор его от станции.
А почему он нас выбрал, а не рабочую силу? Они были бедные, два парня были в партизанах – не в немецких. Дочка Юля была у них, мать была, отец. Они справлялись сами с хозяйством. Мы им не нужны были. У них там были гуси, утки. Гусей, кур и уток было без счета там, коровы, лошадь, может, одна. Привезли нас в дождь, темноту. Ввели в дом – полы земляные, земля утоптанная. Мы же просидели целый день, есть хотим. У мамы слезы так и текут: «Куда нас привезли, в яму какую-то!» Света, вроде, не было: лампа, большой стол и скамейки. Нас посадили кушать, дали клецки, очень вкусно было. Делали клецки так: яйца и мука, сделают тесто и в молоко опускают. Мы по две тарелки съели, нам было никак не наесться. А они стоят и смотрят. А мама есть не может, переживает: куда нас привезли? Мы поели, и вдруг дверь открывают: «Вот ваша комната». Там по-другому: полы были деревянные, кровати стояли.
27 января 1950 г.
На утро встали – что делать? Делать нечего. Уток мы загоняли с пруда, а потом щипали. Питание все свое, куры, яйца. Они заколют, а нас заставляли щипать. Там же пахали все. Картошку сажали, потом картошку вместе с молоком варили, похлебку такую ели. Соседи приходили с других хуторов и даже нам завидовали. Их так принуждали к работе, что они света белого не видели. Вот такие были хозяева. А у нас был хороший хозяин.
Их сыновья ночью к ним приходили, они хлеб пекли втихаря для них. После войны с Юлей мы как-то встречались. Мы пожили немного, вроде, зиму и лето. Мы очень хорошо у них жили. Но потом нас отправили в город Радвилишкис. Немцам рабочая сила нужна была. Там мама на немцев стирала уже. Там был большой барак и нары, спали все на этих нарах. Ни комнат ничего не было. Там не было немецких ребятишек, там были одни немцы военные. Мы со своими играли. Пожили мы сколько-то, а потом слышим, что война заканчивается.
Немцев, значит, убрали оттуда, пришли наши. Военных было много. Мама на них стирала. Прачка – вот это была ее работа. Ну, потом стали домой собираться. Маме сказали, что все Тосно уничтожили, мама ответила: «В Тосно – хоть в землянку, только в Тосно!»У меня, например, тете, жене маминого брата, корову дали даже. В Латвии они были. И корову сюда привезли. Мы-то, ничего, конечно. Там мы жили неплохо. Не скажу, что нас обижали там латыши. Война закончилась, опять в таких же вагонах привезли нас сюда, в Тосно.
А вот здесь у нас началось жизнь худая. Приехали мы сюда, пришли в свой дом. Наш дом остался. Пришли, а домой нас не пускают. Сказали, что мы предатели, у немцев были, и нам здесь нет ничего. В это время, а мы приехали в 1944-м – начале 1945 года, здесь была стройка «Стройдетали». С этой стройки все, кто там работал, жили в Тосно. И наш дом был занят. Там жила повар Емельянова такая, а дочка Шурочка. Та была не замужем. Они жили в одной комнате, а в большой комнате жила врач – Клавдия Яковлевна, она работала в железнодорожной поликлинике за станцией. Железнодорожный магазин направо сразу, сейчас там дом стоит, там тетя моя живет по Октябрьской, девять. Раньше это была амбулатория, она здесь работала. Потом они нас пустили. У мамы были документы все. Показала, что она хозяйка, здесь жила, все рассказала. На кухню пустили нас. Стояла у нас печка русская, мы на русской печке. И нам тоже хорошо.
Раз Емельянова работала в столовой – что-то принесет. Клавдия Яковлевна была здесь. Не то, что больные мы были, а голодные всегда были. Она нам путевку доставала в санаторий «Хвойное». Чтобы питаться, мы ходили в детский сад, он был на Октябрьской. Мы называли его Галочкин дом. Почему – не знаю.
Здесь был детский сад, а после войны хлеб давали по карточкам. Очень мало давали. Вот такой кусочек мама приносила. Выкупит на два дня, работала где-то здесь. Мама принесет, а мы ей говорим: «Мама, кипяток готов, а заваривать нечего». И вот она сядет и скажет: «Девчонки, мы сейчас этот хлеб съедим или по кусочку на завтра оставим?» А мы что? Скажем, что сейчас все съедим. А мама голодная. Мы не понимали этого. И в садике мы поедим. Конечно, питание было не то, что сейчас. Вот так прожили. Мама в амбулатории работала. А потом квартиранты стали выезжать. Благодарные очень, мы потом роднились даже. Так жизнь началась. И живем мы здесь спокойно. Знаете, у нас вся жизнь идет на выживание. И на выживание до сих пор идет жизнь. В школу мы пошли переростками. Раньше не брали с семи лет, только с восьми. Кому в октябре и в сентябре восемь, того не брали. В школу переростки шли. Помню, школы меняли. Даже помню, в РОНО работала Быстрова Зинаида. Она жила на улице Ленина с дочкой. А дочка – учительница, она была у нас директором в школе, мы туда ходили. Вся Балашовка туда ходила, потому что на речке у Балашова моста была эта школа. В этой школе я училась два года.
Помню, мы потом в Белую школу пошли. Мы тут маленько отучились у и этих учителей: у Людмилы Алексеевны Ластовки, она была Калинина, потом была Ольга Николаевна Новикова, а сейчас она Гусева, по истории была. Екатерина была по физике. А в младших классах – Галина Львовна Сплюхина, она была моя первая учительница. Она жила на Володарской улице. Генеральский дом мы его называли. У нее было два сына. И нас перевели в деревянную школу. Мы там учились. То ли на снос это здание пошло, и нас отправили в Корчагинскую школу. Раньше было семь классов. Я средне училась, я не хотела очень. Хулиганили. Например, не нравится нам педагог, возьмем и натрем стол чесноком. Или мальчишки возьмут и перьев наставят. Учителя ругались. А любимым предметом была физкультура. Была у нас Людмила Константиновна Савельева, по-моему, она из Любани. Мы вообще не сидели, нам было некогда: соревнования, кружки. Сенашкина Неля Альфредовна была у нас руководителем, мы плясали, пели. Это в школе было у нас.
Все средне учились, мальчишки были хулиганистые. Семилетку мы там закончили, в вечерней учились в Корчагинской. А потом пошли работать кто куда. В Тосно предприятий было мало, фабрик не было, была артель инвалидов. Артель была сначала за речкой у нас. За речкой строили. Мы сами строили цех. А как строили? На подсобных. То кирпичи подать надо – их складывали. Мы везде были патриотами. Надо было работать в совхозе. Мы не говорили, что не пойдем. Мы все поля обрабатывали и в Новинке, и в Ушаках, и в Любани, в Поповке. Я расскажу про «Пролетарский труд». Я там проработала пятьдесят лет. Пришла я в «Знамя» («Пролетарский труд») в 1960 году. Работала я в шелкографии, красили буратиночки маленькие. Шелкографии был цех такой хороший, потом раскройный. Наш раймаг стали строить, дома снесли. Стали здание «Пролетарского труда» сносить. Наши главы сейчас сидят напротив бывшего здания «Пролетарского труда».
А потом нам ангары поставили за речкой, название «Знамя» уже ликвидировали, и он стал «Пролетарский труд». В общем, жизнь кипела. Я была бригадиром, была в профкоме, в цеховом комитете – на ответственных работах. Потом у нас очень гремел ширпотреб. Почему так называли? Это безотходное производство. Рукавицы, сумки шили, что мы только там не перерабатывали из клеенки. И пяточки делали под шахматы. В общем, все заказы выполняли. Потом ширпотреб стал не нужен. И последние пять лет я вредности не заработала, пошла работать в «Искож». Был «Пролетарский труд», а потом уже не стало «Пролетарского труда». Ленинград отказался от нас, и стал у нас «Искож». В 1991 году я пошла оттуда на пенсию. И до сих пор я работаю.
У нас был директор Николай Иванович Волков. Жили хорошо мы, везде ездили – Пушкин, Павловск. У нас был в Одессе свой дом отдыха, мы туда ездили: триста рублей путевка и триста рублей дорога. Пожалуйста, поезжай. Часто туда ездили. Там было установлено объединение: там жили сироты, пансионат. На лето их увозили на дачу, а наше Ленинградской объединение туда приезжало отдыхать, оно раньше было в Ленинграде на Цветочной улице. Нас кормили, душевые были, мы ходили загорать. Спустишься – и купайся, вот так было, так и прожили.
