Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Когда началась война, 25 июня, мой отец ехал на поезде. Как только поезд отошёл от Тосно, произошла бомбардировка. Было много раненых, которых возили и возили на машинах. Их привезли в больницу, где в настоящее время находится мастерская по изготовлению памятников, на Ленина, а позже их перевезли в Саблино. Когда началась бомбёжка, мой отец выскочил из вагона и побежал в лес, там его ранило в живот. Далеко забежал, его не сразу нашли. Если бы он остался в вагоне, он бы был жив. Осталось только два целых вагона, все остальные горели. На второй день, 26 числа, мы привезли его домой, а здесь опять бомбёжка. Ну, сделали гроб, оставили его дома на полу и ушли. До этого дня три мы ходили за линию. Там мы вырыли яму и спали в ней, потому что в доме боялись ночевать. Ночью слышим: мотоциклы гудят. Идут немцы. Партия мотоциклов. Соседские мальчишки пошли проверять. Сначала на разведку. Там уже были немцы. Мы пошли домой . В комнату дверь у нас стеклянная, дом когда-то был крепкий. Гроб остался нетронутым, стулья поставлены, чтобы не заходили, немцы забрали только граммофон и пластинки. И 27-го числа мы уже похоронили отца.
И вот у меня остались два брата и мама. Ну, мальчишки, конечно, сразу принесли из открывшихся магазинов отрубей и жмых. Не помню, ела ли что вкуснее лепёшек из отрубей. Мы не голодали. Мама у меня шила. Солдаты сначала заняли полдома, а потом и весь наш дом . Солдаты захотели , видно, генералами быть – решили галифе себе шить. Приносили маме. Мама штаны наставляла – галифе делала, ну кто хлеба принесёт, кто что.
Комната у нас была большая, здесь было и почтовое отделение, и кормились солдаты тут же. Сначала солдаты по привычке ели из котелков, но мама дала им тарелки и другую посуду. Так у нас и была еда. Потом стали искать работу. Работать было негде, поэтому устраивались санитарками в госпиталь, который открыли в начале войны. Гошки выносить. Там я работала. А потом бомба упала на госпиталь, где сейчас находится гостиница на берегу реки, а когда-то была красная школа.
Там, где сейчас типография, тоже был отделение госпиталя. И на месте бывшей церкви, сейчас Дома культуры, тоже находился госпиталь. Но точно не знаю, так как вопросы опасались задавать, что да где. Даже смотреть опасались по сторонам. Однажды я шла по дороге и чуть не наткнулась на повешенных русских.
Вы знаете, опаснее было разговаривать с нашими русскими парнями, чем с немцами. Это страшнее было. Потому что сдавали.
Даже с немцами безопаснее. Со школы мы немецкий знали. Поначалу с немцами разговаривали со словарями, позже так привыкли. Иногда девчонки даже спорили с немецкими солдатами, там же тоже люди были. А с русскими знакомились, открывались им, рассказывали, где живут, а парни: «А давай я тебе книжечку принесу, а где ты живешь?». Девчонки открывались – ведь свой парень! А потом, кто ловился, потом и пропадали – те их предавали.
По соседству у дяди Володи Гагарина сделали больничку для русских. А рядом жила моя лучшая подруга, к тому времени она уже уехала. Мать ходила туда всё время. В той больнице работала медсестрой девочка Тоня. Однажды она говорит: «Скоро наши придут, вот этим подстилкам немецким плохо будет». На второй день Тони нет. Оказывается, где-то у нас здесь лагерь проволокой был огорожен , Тоня была уже в нем.
Когда нас вывезли, здесь остались железнодорожники. У них было казарменное жильё. Если они работали за решёткой, не имели права домой идти.
Некоторые военнопленные жили свободно. Иногда мне приходилось сталкиваться с нашими военнопленными. В Резани, перед магазином, находился мой родительский дом. Приходили ребята, которые собирались бежать. Какая-то группа организовалась .
У меня стали просить найти хоть какую-то карту. А какую карту? У нас были только карты из учебников. Соседи стали собирать им сухари, искать карты. Набрали им довольно прилично с собой. И должны были они уже уехать. Утром, я встаю и говорю маме, «Мама, мне приснился сон, что наших ребят забрали и сидят они в огороде и немцы с ними». С одним парнем я была хорошо знакома, видимо, он организовывал побег И вот мне снится, что я иду с батонами (они стоили тогда по 1,45 рубля), и немцы их все отобрали для себя. А мой этот знакомый Вася говорит из-за спины: «Катя, не беспокойся! Мне самый большой батон достался».
Я ушла на работу, а по возвращении мама сказала мне, что мой сон сбылся, у Васи нашли пулемёт. Мы больше о нём ничего не слышали. У меня был адрес одного из ребят. Я написала по адресу в деревню. Не знаю, что произошло, но парень не пришёл. В деревню писали очень много писем, спрашивали, что там. Все хотели про своего узнать.
Вильгельм Вильгельмович, наш школьный учитель, хорошо знал немецкий язык и был переводчиком у немцев. Потом я приезжала и встречалась с учителями, говорили, что плохо ему пришлось. Вывезли его.
У нас расстреляли 13 человек. Горел лесопильный завод, он находился у самой реки, за Американским мостом (дальше по реке Тосне, за железнодорожным мостом, мебельным комбинатом, в сторону Балашовки). Помню, немцы хватали на улице кого попало. Я даже знала человека, который выдавал людей, не считаясь, родня он или нет.
Я не знаю точно, но, возможно, это был дядя Коля Римский. Он поссорился с женщиной, своей далекой родней, тетей Маней. И вот немцы пришли к ним и забрали тётю Маню и отца для расстрела. А у них на квартире жил немец –офицер . Когда пленных уже построили, он узнал отца и его освободил. Только офицер ушёл, привели тётю Маню. В конце концов, отцу пришлось уносить труп тети Мани .
Немцы были всякие. Люди есть люди. В нашем доме была почта. Зима. Холодно. У нас кухня большая была, 30 метров. Нам оставили тёмный уголочек, в котором мы жили, всё остальное заняли немцы. Вот они приносили почту. Дверь откроет и уйдёт, не видит, будто все остальные для него пустое место. Мама стояла, как швейцар, – дверь каждым закрывала, чтобы мы не замёрзли.
Приезжал сюда сын врача Экарта, человечный доктор. Был у нас такой случай. Мы должны были обед разносить. Это наше дело. Во время обхода врача мы шли рядом и знали, кому что надо. И со мной была девочка, с которой мы вместе учились в институте. Она хорошо знала немецкий язык. Первый год она проучилась в институте иностранных языков, а немецким дополнительно занималась. Она говорит санитару, который нами командовал: «Этому нельзя это кушать!». Он сказал ей: «Не суйся не в своё дело! Я сам знаю». И она стала с ним спорить. Он дал ей пощечину, она бросила всё и убежала. Врачи жили в построенных бараках. Она прибежала и стала ждать врача. Дождалась и все рассказала. Врач ничего нам не ответил, конечно, а утром у нас уже был другой санитар.
Когда нас принимали на работу, такое условие ставили: если вы хотите брать еду домой, берите баланду, которую делали для рабочих : есть её было невозможно, так как там была мука какая-то заваренная или отруби. Или можно было есть в больнице еду, которую готовили для солдат. Мы, конечно, согласились есть в больнице. А санитары все разные, просили принести котелочки. В канистрах остаётся же больше, потому что много раненых, они не едят в тяжёлом состоянии. У них в основном каша была. Мы приносили её домой. Это была очень большая поддержка для нас.
Однажды наш шеф ездил в отпуск. Он приехал из отпуска и построил нас всех на огороженной площадке у бараков. Все санитарки были примерно моего возраста – 18-20лет. Построил и говорит: «Я не допущу, чтобы немецкие женщины питались хуже, чем русские бабы! И чтобы никто с собой ничего не брал».
А у нас был уже другой санитар, он к нам хорошо относился. Например, идёт и говорит: «Что-то ты бледно выглядишь, сделай бутерброд, чтобы поесть”. Однажды мы сидели с ним в закутке, где он угощал нас бутербродами. И вдруг доктор идёт – мы чуть живые. А он прошёл, нас не заметив, потому ничего не сказал.
Разные были немцы see here. Люди в Тосно голодали, тяжело было выживать, но нам повезло, потому что мы работали. Потом мы взяли девочку. Народ-то совсем другой был! Ну, я видела женщину, живущую с девочкой по соседству. Они так голодала, что девочка уже еду изо рта вырывала. Девочке трех лет не было. Были женщины, которые не терялись. Ей говорили: «Заведи немца, ребёнка спасёшь». Она: «Заведу». Потом: «Нет. Ой, нет, не могу». Так она и не смогла, потому пошла работать на дорогу (где-то там дорогу чинили). И ребёнка брала с собой. И вот как-то девочка эта выпала на дорогу, а офицерская машина как раз только отъехала и её сбила. Мать к ней бросилась, а девчонка лежит без сознания. Немцы остановились, забрали их, повезли домой. Мать не дожила, дорогою умерла. На второй день мама пошла к покойнице. А девочка до сих пор без памяти лежит – не раздетая, в ватнике. Врач сказал, что у неё голова ранена и еще какие-то повреждения. – «Если она доживёт до вечера, то будет жить. А так не знаю» А наших ребят, братьев, уже забрали в Германию. Мама предложила забрать девочку: “Давай схороним её, а то там ведь одни старые девы живут, не могли ребёнка даже раздеть”. Ну мы её взяли, а она очнулась. Очнулась: «Пати». Что за пати? Лепёшка, оказывается. Так она наголодалась…
Я кашу-то принесу, из горшка накладываю, а она уже кричит: «Тани пату, тани пату!» Нужно было хотя бы ложку ей оставить, она тогда спокойна была. А потом стали люди приходить. Какой-то мужчина, я никогда его не видела, принес концентрат каши. То хлеба принесёт кусочек маленький. Каждый что-то носил. У мамы был полный узел детского. Все это носили для сиротки. А мать ведь уже два раза обкрадывали, поэтому у неё уже ничего не было, только рваные остатки простыней. Мы где-то около красной школы жила сначала. Там тоже была бомбёжка. Кто пытался спрятаться, а кто занимался мародерством и обкрадывал дома.
Про тосненского старосту Каминского мне слышать не приходилось. Говорят, майор Краузе, комендант города Тосно, был жестоким человеком, но о нём я тоже ничего не знаю, потому что жила в Резани, общаться с ними мне не доводилось. Мы перебрались в Резань в 1926 году, когда мне было шесть лет. Надо мной смеялись. Папа какой-то пень разрубал – не получалось у него. А я его учила: «Ты вот скажи такое слово, как дяденьки, и сразу получится». Ну, матюг.
В детстве я играла в лапту на проспекте Ленина – машин не было. На лужайках хозяева не давали играть – вытаптывали же траву. Потому на дороге играли. В основном это были подростки и уже молодые мужчины, женатые тоже.
В 1937 году отобрали у нас участки, покосы так и остались на корню гнить, но ещё два года держали мы корову. Ночью отец ходил за линию, за железную дорогу, и накашивал там траву, а утром траву наматывал на грабли, на косу, и мы несли домой. Дома у нас лужайка была, там ее и сушили. Ну а потом уже сил не было.
На проспекте Ленина, где я жила, была щебёнка. Не было ни асфальта, ни электричества. В это время немцы, занимая районы, клали асфальт, но в этом районе не положили. Возле старой церкви, где стоял Дом культуры, лежат мои предки, умершие до 19-го года. Это кладбище было не освящённое, но после 19-го года стали здесь хоронить. Но сейчас там уже ничего не осталось…
