Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я, Дмитриева Тамара Егоровна, 1938 года рождения. Восемь человек семья наша была. Шестеро детей. Два брата и четыре сестры. Я была самая маленькая. Анатолий Егорович – это старший, он 1929 года рождения. Потом Петр Егорович, он 1933 года рождения. Потом сестра 1930 года рождения, потом 1935 года рождения еще одна сестра Надежда Егоровна.Три годика мне было, но я все помню. Родилась в Псковской области, Дедовичский район, деревня Елок. Мы жили с отцом и матерью. Мама – Любовь Ильинична, отец – Егор Алексеевич. Они работали в колхозе.Вот это я помню, хоть я и маленькая была. Сразу немцы пришли, когда война началась. Они пришли к нам и сразу же нас выгнали всех из дома. У нас был большой дом и большой двор, где была скотина. Большой-большой. А у нас там, оказывается, жила предательница. И вот, когда нас немцы повезли, это потом уже нам рассказывали, она привела их к нашему дома и сказала сжечь. Наш дом сожгли немцы. А двор остался. Она потом говорит: «А чего это двор-то не сожгли?» Потом и двор сожгли. Такой человек была – за немцев шла. Уже много лет назад, это было где-то в 60 каком-то году, моя сестра, которая 1935 года рождения, она сейчас жива, 83 года ей сейчас, устроилась на завод в Ленинграде и говорит: «Представляешь, Тамара, я смотрю знакомое лицо». А эта оказалась эта женщина, которая ходила с немцами. Надя, ее тоже Надеждой звать. Сестра говорит: «Надя, это ты?» – и подошла к ней. А та и говорит: «Если ты рот разинешь или что-то скажешь, завтра здесь тебя не будет. Молчи». Она мастером работала на заводе в Ленинграде. И так сестра не стала никому ничего говорить, и жила так она в Ленинграде и квартиру имела.
Помню, когда немцы пришли, мама пекла хлеб, в печках раньше хлеб пекли. Они меня схватили за шиворот и бросили на телегу. Это было лето, июнь, телеги были с лошадьми. И они меня на телегу так и бросили, а мама говорит: «Дайте хоть хлеба взять с собой поесть ребенку!» Ни за что, не дали хлеба. Так и повезли: они шли пешком, а меня на телеге везли. Отца с нами угнали.Нас повезли сначала в Литву. Мы какое-то время пожили в Литве, помню, что там сыр делали. И потом оттуда нас в Германию повезли, мы были в Берлине. Мы жили в бараке. Там много было русских семей, барак был длинный. Я помню, с нами бабушка жила, она всем нам давала иконы. Наши-то бомбили немцев. И как только начиналась бомбежка, мы под кровать залезали, железные такие были кровати, мы туда забирались под кровать и все молились богу, чтобы нас спасло с этими иконами. Все залезали. А потом барак обвалился, нас зарыло землей полностью, лопатами рыли, чтобы вытащить нас. И так каждый день. Мы там были три с половиной года. А родителей и взрослых сестер, братьев немцы возили на работу. Там будка стояла и колючая проволока. И вот под эту будку немцы под конвоем наших возили работать куда-то на поля. Ну, там трава, мы видели только, что трава. А что там, мы не знаем. Работали до вечера. И как только конец работы, мы бежим: «Мама, мама, идут!» – а они под конвоем наших русских вели. Мы вдвоем с сестрой, которая старше меня на три года, оставались, она со мной была. А остальных всех на работу отправляли. И мама мне каждый раз приносила бутылку кефира или молока. Это, видно, ей давали, а она мне приносила. Она мне все время приносила оттуда эту бутылку. Не знаю, что было – кефир или молоко, я тогда не знала, что такое кефир. Ходили на улицу мы с Надей, с сестрой. Как только бомбежка, бежим прятаться. Такие были сделаны штуки, туда прятались под землю. Все было огорожено колючей проволокой, тока не было. Да, все огорожено было, чтобы никуда не убегали. Много детей. Как сейчас помню: в туалет пошла, а туалет на улице был – вырыта яма, и дети плавали там. Да, плавали там, все уже они задохнулись в туалете. Бросали, наверное, или как – не знаю. Но были дети брошены в туалет. Маленькие дети. Нас расстрелять хотели маленьких. Кто-то расстрелял немецкого офицера – большого, главного. Немцы подумали, что русские расстреляли. И нас поставили. Детей вперед, вот так, родителей сзади. И сказали: «Если не признаетесь, будем стрелять. Сначала детей расстреляем, потом вас всех. Говорите, кто, убил нашего?» А один невинный мужик, он совершенно не при чем был, сказал, что это он. Чтобы не убивали детей. Вот так. Так его возили, всем показывали и издевались над ним. Язык отрезали и уши отрезали живому, издевались. А потом сказали, что войне конец. Ой, мы с Надей плясали, бегали. Песни пели. Кричали: «Домой, домой поедем!» Это было, конечно, веселье. И радость, и веселье были, путь мы хоть в шалаше жили, но все равно дома. Родина. Нами никто не командовал, никто не стрелял. Мы с Надей, сестрой, давай бегать по домам, по подвалам. У них подвалы такие большие. Вот в подвалах у них были такие большие коробки, и в коробках – маргарин. Все был маргарин. Или, например, халаты шелковые, мы разворачивали и смотрели. Да. Обуви там всякой наложено. В подвале все было спрятано. И как будто здесь ели – и вилка и еда, все так и оставлено. Наши погнали их, так немцы все и оставили. Мы открывали и велосипеды маленькие нашли. Катались на трехколесных велосипедах. Это когда сказали, что конец войне. Мы ничего не привезли, вообще ничего. Наша мама как-то встретилась с папой в войну в Германии. Факт в том, что они как-то встретились с папой в Германии. Потому что мама наша забеременела от папы и в Германии родила еще девочку, она 1945 года рождения. Она родилась в 1945 году -девочка Наташа. Приходили американцы и все просили маму отдать эту девочку. «Отдайте, у вас семья большая, отдайте нам этого ребеночка!» Она такая красивенькая была. Мама говорила: «Нет, ребенка не отдам». А папы опять не стало, опять куда-то забрали, не было его. Потому что, когда кончилась война, папы не было, нас американцы освободили. Американцы только нас освободили и сказали домой ехать. Поезд какой-то – и больше ничего. Какая там кормежка, мы так и ехали в вагоне, там и писали, и какали. А еды никакой у нас не было. Мы стояли на платформе, нам подали состав, в котором коров возят. Там ни окон, ни дверей. Когда мы пришли на платформу на эту, была у нас девочка в коляске, Наташа-то. Мама коляску взяла и под коляску положила кое-какие тряпочки их немецкие. Так американцы вытаскивали из-под ребенка все, а мама плакала: «Оставьте нам эти тряпочки, оставьте!» На этой платформе ничего нет. Там и писать, и какать, есть нечего, нас везли больше недели домой в Псковскую область. Это уже конец войны был, 1945-й год. Мы приехали, пятнадцать километров нужно идти пешком. С ребенком мы шли, а это было 22 июня, а у нас, оказывается, был сад раньше, до войны 45 яблонь было. После войны яблони все цвели. Так красиво все цвело. А жить нам негде – все сгорело, ничего нет и папы нет. Так у нас дедушка жил раньше за двадцать километров от нас, мамин отец. Они все думали, что нас убили, что погибли мы. Они в церковь ходили, за упокой души писали. И вдруг узнали, что мы живы. Дедушка приехал и нам сделал из соломы большой шалаш на улице. Раньше солома была такая прямая, и вот мы все лето в этом шалаше жили. И с ребеночком. А на зиму нас пустили жить, у нас ведь не было ничего. Ходили мы братом младшим на поля, а на полях сажали картошку весной или когда там. Факт в том, что мы пошли на поля картошку гнилую собирать. Уже картошку, зиму прожившую. И я так тонула там, песочное было место, и вот мы эту картошку ходили и рыли, я где-то там пошла, где песок. Как сейчас помню, меня брат вытаскивал. И вот мы эту картошку собирали. Потом были такие белые дудки, и сейчас они есть. Цветут белым, и такая зеленая дуда идет, мы собирали эти цветы и готовили их вместе с картошкой мороженой. А картошка мороженая, она дает связь, в картошке-то есть крахмал. И вот, что было, то мы и собирали и делали такие хлебы. Калину собирали в лесу. Насобираем калину, а мама вырастит свеклу, свеклу порежет, калину туда – и в печку.
1947 г.
Папа пришел, не помню, в каком году. А потом стали строиться. Рано меня в школу не пустили, пустили старшую сестру, а брат и другой брат по три класса только закончили и стали трактористами. Жить-то надо. Хоть там нечего не давали, денег-то не давали, но они пошли работать. А Надя, старшая моя сестра 1935 года рождения, она пошла в школу вперед меня, а я злилась, ругалась. Жили мы в чужом доме, не в своем еще. Преподавала у нас в деревне учительница такая маленькая, горбатенькая, я вот такая была дура, кричала в окно: «Горбатка-горбатка, ты чего меня в школу не берешь?» Как сейчас вспомню, в окно кричала все. Потому что я тоже в школу хотела, а меня не брали, и маме никак всех не отправить было. Ни надеть, ни обуть было нечего, босиком бегали. Вот почему у меня ноги и больные такие. Мы все время босиком, даже по снегу бегали босиком. А переодеваться не было во что. Как бегали, так и спали. Спали на полу.Братья и сестры по три класса только закончили. С собой тканные такие торбочки брали. Мама ткала. Штаны тканные, когда и без трусов бегали. На улице туалет – две палки, соломой вокруг обложенные, и бумаги не было, травой обтирались. Вот сейчас-то бумага, а раньше все травой. Вот я и говорю: тьфу-тьфу – восемьдесят, а я не болею ни по-женски, и все зубы мои, только двух нет. Потому что есть охота, а нечего. Вот пойдем, кусты какие увидим, смороды, например, мы сразу все оборвем и съедим тут же под кустом. Никакого варенья не знали, ничего – так ели. Щавель вот, что сейчас называют по-другому – не щавель, а как, кислое такое. Мы ноги под жопу сложим, сядем, оборвем и едим эти листья. Вот так и питались.Отца взяли работать. Он был бригадиром в животноводстве. Животноводство открылось в деревне, коров держали. И его поставили. Мужиков-то вообще не было, все одни женщины. И женщины были все с детьми и без мужей. А у нас папа был хоть. У нас была большая деревня, километра полтора или два длиной, и все женщины остались без мужей и с детьми. Тоже по четыре ребенка, все такие были. Никому ничего не давали. У нас потом была корова. Так вышло постановление сдавать молоко. А у нас корова мало давала молока. Сдадим, а самим даже картошку нечем помаслить. Отварит мама картошку, очистит, разрежет и в печку ставит. А помаслить и нечем. Молока нет. Яйца заставили тоже сдавать. Там было штук пять кур. И яйца все надо сдавать. Все государству сдавали. За бесплатно и молоко, и яйца. Наша семья не видела ничего. Какая-то бедная была семья у нас. И все работали. Мама ткала очень хорошо, салфетки какие-то она ткала. А папа валенки катал. Я даже помню, как катать. Сначала шерсть раскладывается на столе на тряпку специальную, шерсть все руками водит-водит. Потом сворачивает как-то. Надо надевать это на колодку. Колодка такая деревянная, размеры разные – 36, 37, 40. И потом, где нога вот здесь – забивается клин. Вода специальная была сделана, потом в печку мама их ставила. Настоящая такая печка. Она же топилась дровами. Вечером поставит, утром уже сухое. И была такая штука. Валенок палили, шерсть-то надо опалить, и потом папа тер такой штукой, чтобы был валенок гладкий. А мы для себя мелом делали. Чтобы белым были. Идешь, и мел остается даже. Нам давали шерсть, люди носили отцу – имели же овец. Их же надо стричь часто. Вот валенки себе катали хорошие. У него была с зубьями такая штука деревянная. Садишься и все трешь этот валенок. Он нас с Надей поднимал и заставлял тереть так. Чем больше их трешь об эту штуку, тем валенки будут дольше носиться. Деревянные зубчики большие были. Они давали какую-то твердость шерсти. Вот мы все терли с Надей.
Пошла я в школу, у нас в деревне же была школа. Домик под нее сдавался. Вообще-то много ходило народу в школу, по тридцать, по двадцать пять человек. Детей-то было много. Учительница учила до четырех классов одна, все четыре класса в одном были. Только с деревень собирались все, приходили и учились. А потом перевели. Кто пошел в пятый, шестой уже в район. От нас пять километров нужно было ходить.Я плохо училась. Не знаю почему, мне математика не давалась, я окончила только шесть классов, а сестра – восемь. А если ты пойдешь в девятый, деньги надо платить. Сто пятьдесят рублей в год. А у мамы денег нет. У нас никто не заканчивал девятый. Мужики по четыре класса, по три закончили. Брат, который 1933 года, женился. К жене пошел в другую деревню. Она с матерью жила, больше никого не было. Они там жили. Потом он заболел, но жили сначала нормально, все хорошо. А потом заболел. Двое детей родились, два мальчика. Он на тракторе работал. Трактор все портился. А он все лежал на земле, его ремонтировал. Ремонтировал и заболел воспалением легких. А раньше врачи какие были? Папа ездил торговать: валенки скатает, даже сирень ломал и возил в Ленинград и продавал. Чтобы иметь денежки и купить сыну лекарства, ампулы, чтобы поправился. Вот он и умер у меня брат в тридцать лет. Никак не могли вылечить воспаление легких. Двое детей у него остались. Мы писали в школе, у нас ни столов, как сейчас, ничего не было и света. Встанем на коленочки, а была такая скамейка, как доска прибитая, вот на этой доске на коленочках писали. И потом макали в чернила, но почерк получался настоящий. Не то, что ручками сейчас пишут. Этими ручками не сделаешь почерк правильный. Писали вот так, на полу и всяко. Учебники все давали, тетрадки только наши. Электричества сначала не было. Мы сначала жили как: раньше работали на полях без часов, вот утро начинается – солнце встало, значит идут жать рожь. Руками все жали да косили. Солнце зайдет – это конец уже рабочего дня значит, идут домой только. И света нет. А когда надо, мама сделает лучину, зажжем и с этой лучиной сидим. Пока родители на работе, мы бегали, искали ягоды поесть или еще что. Рвали дудки, на хлеб собирали. Ну, скажут картошку почистить, разрезать да в печку поставить. И все. Калину собирали в лесу. В чем одета, такое платьице у меня было, я в нем ложилась и вставала. В баню ходили раз в неделю. Мама положит меня наверх, на полку, я кричу, плачу. Она меня все веником стегает. Мыла не было. Золой. И голову мыли золой. Мыла долго не было у нас. У нас ручеек был. Белье, которое соберем и водой зальем, били потом. Утюгов тоже не было, была такая каталка круглая, а другая каталка – с зубчиком. И вот наберем там кофту, рубаху и так водим, это называется глажение. Но факт в том, что не гармонью получается. Надеваешь, а она гладкая. Вот так и гладили. И я гладила. Потом в подвале у нас был камень – жернова, там мололи. Папа там, куда послали его сеять рожь или что, он сколько-нибудь возьмет, украдет и принесет домой. Мама скажет: «Чтобы с Надей сегодня все смололи. В подвал залезайте». Мы залезем и мелем. Колхозы вообще ничего не давали. Ну, давали какой-нибудь осыпки. Денег вообще не знали. Бригадир все-таки был отец. Ну и что, копейки не давали. Бывало, кино начнется, а нам охота посмотреть. А ставили кино в сараях, гумны назывались, а у нас денег нет на это. Мы дырку сделаем, мох вытаскаем и смотрим в дырочку кино. Были люди, у которых были деньги, но у нас не было. Я конфет так хотела есть, а конфет нам не покупали, не на что. Вот я пошла в лес драть иву на лыко. А было-то мне лет двенадцать, меньше, наверное. А идти три километра до леса, где эту иву надо драть. В воде надо стоять. Думаю, сдам и куплю конфет подушечек, наемся. Время уж было к вечеру, а раньше же и волки ходили. Вот я надрала и пошла домой. Пошла домой и устала. А босиком же все ходишь. Думаю, посижу – и уснула. Уснула, проснулась – уже темно. Я схватила и бежать. Боялась, что волки могут прийти. Потом высушила, сдала и купила себе подушечек. Никому не дала, все съела сама. После этого и есть не могу их, объелась. Наелась подушечек этих. А так не видели конфет никаких, мы жили очень бедно. Папа корзины плел. Корзины, как сейчас помню, продавал. Потом появился хлеб в районе, пять километров нужно было идти. Вот мы вечером встанем, чтобы буханку купить хлеба. И на утро там получишь только буханку хлеба, всю ночь стояла в очереди. Я в няньках была потом. Есть нечего, а охота было как-то получше поесть, меня взяли в няньки, может, слышали станция Дедовичи, вот туда меня взяла одна женщина. Говорит, пойдемте ко мне в няньки, у меня мужа в армию взяли, ребеночек еще маленький, а я на стройке работаю. Вы будете со мной жить и ребеночка нянчить. Двенадцать или тринадцать лет мне было, небольшая еще. И пошла. Как сейчас помню, каши наварю, а домой-то охота каши такой, себе каши в рот, ей в рот. Ну, я была в няньках до тех пор, пока не пришел муж из армии. Пришел муж из армии, сказал, что им нянька не нужна. Будет дома сидеть жена. И вдруг приехали из Пскова, как-то узнали люди обо меня, пришли: «Пойдемте к нам в няньки в Псков». У нас, говорит, двое детей, одному три, мальчику четыре. Но они каким-то большим начальством были. А я говорю: «Ой, я боюсь!» Они: «Нет-нет пойдемте!» Муж у этой хозяйки очень хороший был. И меня они взяли в няньки в Псков, и я поехала. Мне платили сто пятьдесят рублей в месяц.
Комната у меня была отдельная. Но там, что было. Дети баловные, и я их лупила. Как под жопу наддаю им обоим. Кричала на них. Они не слышали, работали же. А у хозяйки такие платья бархатные. Я эти платья, бывало, мерила перед зеркалом. А потом хозяйка сказала: «Вот, выстирайте нам белье». Постельное и там всякое. А я и не знаю, как стирать. У нас и постельного-то не было никогда. Я думаю, как же стирать? Пошла к одной соседки и говорю: «Скажите, как стирать белье, я не знаю». Она говорит: «У нее бак такой есть, замочите». У нее плита была, как раньше плиты были, надо было затопить и поставить. Научила меня. Я прокипятила и выстирала белье. А потом она меня заставила идти на рынок и покупать лук. Я ходила на рынок, покупала лук, она что-то готовила, а я чистила этот лук. А этот лук домашний плохо чиститься. И у меня срезалась кожура с белым. Она взяла нож, как стала бить меня по рукам ножом. «Что ты делаешь?! Ты платила деньги за лук?» Мол, дорого, а зачем так снимаешь, надо беречь. Я заплакала и ушла. Я говорю: «Я уеду, не буду у вас больше жить». Я у них уже порядочно прожила. И я деньги уже получала от них. Тогда хозяин пришел и говорит: «Ой, Тамарочка, не уезжайте вы никуда, я вас временно пропишу, в школу пойдете от нас осенью, живите у нас, живите». Хороший был хозяин. А я говорю: «Нет, не буду, я домой уеду». Я так обиделась. Потом она все-таки уговорила меня. «Ладно, съездите домой на недельку. Одежду вам дам, поезжайте!» Дала мне костюм надеть полосатый, как сейчас помню, мне так хорошо было. Я поехала, побыла недельку, потом опять к ним приехала. Мама сказала мне: «Работай, делай, что велят». Ей не до нас было. А деньги, которые я получала, маме отдавала. У них было распоряжение, что завтра он встает во столько-то, ему во столько завтрак сделать. Она мне приказывает. Я часы заводила. То ему блины, то ему еще что-то. Как домработница. Все научишься, как надо жить. А за собой они никогда кровать не убирали, несмотря на то, что такие люди. А где они работали, меня это не интересовало. И вот начинали убирать кровать с ребятами вместе, возилась с ребятами – они дети, да я и сама еще ребенок. Они не говорили, что маме расскажут, когда я их набью по жопе, ничего не говорили, баловались. Начнем убирать кровать, а там презервативы. А мы-то не знаем, что это такое. Тем более в то время. Мы надуем их. Ой, какие шары красивые! Играли в них. Они даже это не убирали после себя. Вот так я и жила. Прожила у них месяца два или три. Потом пошла дома в школу, он так и не прописал. Разве можно людям верить, тем более таким, как хозяйка. Нет, я все равно домой. Ну, пошла в школу опять. Шесть классов закончила. Работать стала в колхозе. Куда пошлют, там и работаешь. Например, дрова рубить. Там же собирали на комбайн работать, что дадут, туда и идешь.
Я замуж вышла очень рано. А почему рано? Жили бедно. И так вышли замуж две сестры за двух братьев. А у них отец в войну работал, молол зерно на мельнице. А когда немцы пришли к нему на мельницу, его парализовало от страха. Отнялась рука, нога. И старшая сестра вышла замуж за их сына. Потом его брат говорит моей маме. Мамаша он ее звал. «А мы с Тамарой поженимся!» Я говорю: «Тебе в армию!» – ему было девятнадцать, а мне семнадцать. А я еще и в голову не брала, что меня не запишут, не понимала как-то. А замуж согласилась. Мама говорит: «А возьмешь, так пускай она идет». Ну и пошли мы с ним записываться в сельсовет. А как раньше записывали? Просто приходишь и записывают. Вот пришли, а они сказали: «Иди, девочка, расти еще до восемнадцати. Никто тебя не запишет!» И мы с ним стали уже жить, как муж и жена. А маме наврали, сказали, что нас записали. Она нас благословила, а мы – наврали. И дала нам жить вместе. И вот где-то до сентября месяца я не беременела. А раньше же аборты не делали вообще. Ему пришла повестка в армию. Я говорю: «Ты же говорил, что тебя в армию не возьмут, что отец инвалид, а вот повестку тебе прислали». Ну, мы с ним пошли. Военкомат приказал нас расписать. Ему в армию уходить, надо зарегистрировать. Нас зарегистрировали, и я оказалась беременная. А сестра старшая, которая была замужем, она сделала сама себе аборт. Фикус, знаете такой цветок, листья большие зеленые. Вот она его резала, а с фикуса такая жидкость белая идет, капает. Вот она сама это делала. И ее увозили мертвую почти из дома. Она вся синяя была – руки синие, все синее. Она и говорит мне: «Тамара, не унывай, он в армию уйдет, а я тебе так же сделаю аборт». А мой Володя и говорит, царство ему небесное: «Если ты сделаешь аборт, я к тебе с армии не приду больше». Так я оставила ребенка. Веру-то я родила в 1956-м году. Вера у меня старшая дочка. А он в армии три года служил, все три года ждала. Так и жила – и ребенка нянчила, и работала. Дети как-то бегали все вместе. Моей сестры девочка с нами была. Тоже до двух лет все сиську сосала. «Мама, тити!» Я наклонюсь, она насосется. Деревня же была. Там ничего, хоть сколько сиди дома. Там не платили ни копейки. Это же деревня и те годы, не путайте с этими годами. Ничего, вообще ничего – и сиди там хоть пожизненно. А потом старшая сестра Надя, которая училась в ПТУ каком-то, в Печерах, вроде. Там набирали их в Казахстан разрабатывать землю. Вот они поехали туда, завербовались, она там замуж вышла за одного парня. Жили в палатках сначала, она выучилась на тракториста широкого профиля. Они с мужем на тракторах землю открывали – целину. Потом она забеременела там и решила приехать тоже в деревню, где и я. И тоже его в армию взяли. А его родные жили здесь, в Тосно. Мать и две сестры. Они сказали: «Надя, к нам приезжай!» Ребеночку был год с лишним. Она приехала к его родителям. А я писала Володе, что Надя живет в Тосно, адрес все давала. И когда он демобилизовался, он захотел ехать на лесоповал, далеко, где тюремщики. Заработать. Мама, помню, ему свитер связала, папа валенки скатал, чтоб туда доехать. Вот приехал туда, а там мужики, которые уже там работают, говорят: «Сынок, куда же ты приехал, тебя завтра убьют». Тогда он продает эти валенки, продает свитер и уезжает обратно. Уезжает и прилетает в Тосно, к Наде. Вы знаете Пельгору? И нигде не прописаться, не остановиться. Ему сказали, поезжай в Пельгору, там торфопредприятие открывается, там возьмут тебя шофером. Вот там и остановился он. Дали ему комнату. И он сказал: «Тамара приезжай, комнату мне дали». Я приехала, там соседи хорошие были. Я говорю: «Я не буду на торфопредприятии работать». Как приходят – все грязные, черные. Я говорю: «Я поеду искать работу в Ленинград!» Я поехала и нашла работу в Обухово. Стержни делали из песка, самую тяжелую работу мне дали. Они не то, что один песок, на масле все, и делаешь такие штучки всякие разные. Высушивали в печки и отправляли куда-то. Еще и в больнице по-женски полежала. А пока я в больнице лежала, муж паспортистке наколол много дров. А прописка у нас была в Пельгоре-то временная. А он не дурак, расколол ей все дрова, а когда я приехала из больницы, она пошла прописывать всех – всех временно, а нас она прописала постоянно. Нам только и надо было, что постоянная прописка. И мы сразу же оттуда уехали. И мы не стали там ни он, ни я работать. Пошли искать квартиру, где жить. Нашли квартиру здесь, в Тосно, на Заводской набережной. А хозяин и говорит: «А куда вас брать? У вас ни денег, ничего нет. Вам платить нечем». Я говорю: «Мы заработаем, все отдадим!» Но факт в том, что он нас научил. Домов тогда еще в Тосно не было больших, ни одного дома. Он говорит: «Пишите заявление в райисполком, чтобы дали вам участок. И вы такие трудяги, такие работники, вы построите себе дом и будете богаче всех». Мы его и послушали. Написали заявление в Тосно, но нам не разрешили. А потом все-таки он написал, что мы из детдома. Нарочно. Вот тогда дали. А на этом участке жили люди, которые тоже жили у этого хозяина. Но мужчина заболел. Тоже легкие. И ему сказали, уезжать надо, сырость здесь, не вылечиться. А у них была времянка, они продали нам эту времяночку. Володя привез своих родителей, чтобы с Верой сидели. И мы стали жить здесь и стали строиться. Мы построили дом, он шофером работал, а я в Обухово. И потом я в Обухово только два года отработала и ушла. Перешла в Металлострой, а он возил на машине шофером. В Металлострое я для света изолировала катушки. Их даже за границу делали. Потом на станок перешла, 20 лет отработала на станке и в 50 лет пошла на пенсию, потому что вредный цех. И построили мы дом 80 квадратных метров, одних окон 11 штук. Обшили дом, воду провели. И до сих пор вода у нас в доме.
Муж был дальнобойщик, устроился работать на машине. Работал. Уезжал на месяц, а когда на уборку, так на три месяца уезжал, все деньги зарабатывал. И я хорошо зарабатывала в Металлострое. И дом построили, и огород хороший. И вдруг в 47 лет муж умирает. Не болел – ничего. Приехал на работу в Шушары, у них в Шушарах были дальнобойщики, за руль сел и умер. Так я уже 33 года одна живу.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
