Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Вера Ивановна Дмитриева. Девичья фамилия – Макарова Вера Ивановна. В Тосно я родилась, 29 января 1936 года рождения. В Нурму мы приехали в конце мая – начале июня1945 года, потому что посадки как раз. Приехали оттуда – у нас ничего не было, а сажать поздно вроде, а что-то надо посадить. Нам комнатку в частном доме дали. Комната восемь метров была, а нас четверо: брат, Люба, я и мама, а потом отец пришел, пятеро. Вот жили. И там была еще семья, тоже такая же комната, хозяйки не было. Как после войны: кто когда возвращался, нас туда заселили в пустующую комнату от предприятия.
Мы до войны то жили в Тосно, а в казенном, ну была у нас жилплощадь, а дом был в аварийном состоянии, и нас туда не заселили, и маму направили на торфоразработки сюда после возвращения из Германии Поселка не было, была большая улица только. Бараки у немцев еще, заселяли туда тоже. Барак был одноэтажный, по-моему, из досок был. Графский дом был. Мы еще там бегали, в прятки играли. Здесь, я уже не помню, магазин был, наверное, в бараке в каком, что ли, и очередь занимаешь, и пока играли в прятки, но он был разрушенный. Стреляли по нему, наверное. причем наши. У немцев там был наблюдательный пункт, поэтому наши наступали со стороны Шапок и стреляли по нему. Вот мы бегали в подвал прятаться. В основном по подвалу бегали, а наверх не ходили. Потом его разбирали на кирпичи. Приезжали, все было разрушено, печка. Что чего – и разрешали его разбирать. И так его разобрали потихоньку.
Когда приехали в Нурму, мне было девять лет в 1945 м году. Я в школу в первый класс пошла в девять лет, нас до этого никто не учил. У нас класс такой был сборный: были младше меня, были старше меня. Было много детей, больше двадцати. А чего приезжали, все же с детьми. В основном с детьми устраивались на торфопредприятие. Здесь потом был совхоз, не колхоз, а совхоз был. В основном сажали картошку. Картофельные поля были, как если отсюда идти, то по правую сторону. Я помню, что мы по весне когда-то там перепахивали, а есть было нечего. И картошка, она замерзшая, ну она была не то что замерзшая, а как крахмалистая, и вот собирали эту картошку и потом пекли лепешки из нее. Еще отец говорили, вот раньше выбрасывали мы, теперь никогда не выброшу такую картошку. Мы даже пошли в школу не сразу. Еще, наверное, эту школу ремонтировали. Мы там недолго были в частном доме, в доме Ковалевых. Тетради, ручки, а ручки какие раньше были: перо в чернильницу макали. Это, по-моему, мы покупали, а вот учебники вроде выдавали. Бывало, что не хватало, мы на двоих тогда, не у каждого был учебник.Вот учителей я совсем не помню. Я помню одного учителя-мужчину. Он с фронта, Валентин Кузьмич Замятин. И еще была какая-то учительница, после него, наверное, но не помню, даже как звали, не помню.
Как одевалась в школу? Что было, то и надевали. Форм тогда не было у нас. Сама что сошьет, какие-то были платья, голые не ходили. Не помню, не из обносков, но свои были. Ну так уж очень новое – нет. Я помню, бабушка мне шила платья, то, что было, но нет, не перешивали. Летом босиком, помню, как-то, а зимой не знаю. Где-то купили валенки. Но они короткие были, коротенькие валенки. А какая там обувь – покупали туфли, там чего. Раньше не было сменной обуви: в чем пришел, в том и пошел. А раньше и дома-то не переобувались, ходили, как ходили. Парты с откидными крышками, чернильницы стояли, они сделаны в парты, так и стояли. Раньше не было таких ручек. Урок начинался по звонку и заканчивался по звонку. А раньше же не было никаких таких мероприятий, чтобы там занятия кончились уроки – и пошли. Учились в первом классе, и вместе с нами занимался третий класс. Все были такие разные, разные возраста. Начинались занятия в девять. Ходики на стенке, знали время. Жили в деревне, и школа эта земская была недалеко, рядом там. Валентин Кузьмич жил при школе. Да и вот потом еще другая какая-то учительница, после него тоже жила. Техничка была при школе. Как же и печное отопление, классы надо протопить. Уйдем, они убирались. Ничего яркого и не было из школьной жизни. Училась средне. Мне как-то был русский язык труднее, математика была получше. У нас в классе был один отличник. Коля Смирнов, вот он круглый отличник был, на одни пятерки, всегда все знал, все учил. А потом, ну похуже его, тоже Олег Ковалев, вот где школа была, училась сначала в их доме. Этот тоже хорошо учился, но не на одни пятерки, а Смирнов вот на одни пятерки. Они отсюда уехали куда-то, не знаю, где он. Это Наташа лучше Соловьева знает, она всех знает. Хулиганили мальчишки. Мальчишки всегда дергали за косички, раньше были все с косичками. Приходили аккуратно и причесаны и все, не без этого. Не так что плохо и бедно, чтобы не грязные были. В классе была раздевалка, отдельно не было. В четвертом классе в пионеры вступила. А в комсомоле я не была, не вступала. Четыре класса этой школы закончили, собрались, линейку провели да выдали документы об окончании – и до свиданья.
И потом училась в Тосно. У меня всего семь классов закончено. Надо было на работу идти, устроилась на стекольный завод в Ленинграде, Деминская улица. Вот даже сейчас не знаю, работает у нас этот завод хрустальный или нет, не знаю. А ведь бы хороший завод, и музей там хороший.В Нурме после войны оружия много было. Вот в Горках, сколько там взрывали, как-то один раз я считала: сто пятьдесят взрывов насчитала. Да и здесь очень многие же сразу после войны подрывались. Вот один с огорода, что ли, шел с лопатой, ну как с палкой и на мину или что-то. Правда, ему ноги поранило, он и сейчас живой еще. Он здесь не живет, а сестра здесь живет, Нина Сафронова, раньше Кучерова была. Да, много, а мы тогда в деревне жили, и вот часто хоронили, и до самого кладбища бегали, провожали тех, кто подорвался. И на минах подрывались, а в лесу были склады. А еще в лес ходили, брат был с другом, и вот они найдут патроны, кричат: «Ложитесь», – и подожгут, и вот стрельба, эти патроны на огонь бросят – и пойдет.
А вот в лес то ходили после войны, там столько трупов валялось. А кто их хоронил? А наших или немецких солдат, не знаю – они уже разложились. Конечно, хорошего мало. Мы не искали у них ничего. Мы ходили за грибами, ягодами. Трупы видели туда, к маяку. Вот туда больше ходили, в ту сторону. В деревне жили, ходили туда, а когда уже здесь жили, здесь уже трупов я не видела никогда, ну, а там – сразу после войны. В Горках, Жоржино туда не ходили. Раньше было много ягод и черники. После войны вырубок было много, и малины, и брусники много, ягоды были всякие. Сейчас хуже с этим. Не знаю, правда, сейчас не хожу давно. Мы с братом Николаем ходили, он вообще разбирается в лесу и ходил хорошо по лесу, он с 1932 года рождения, он постарше. А так со взрослыми кто-нибудь из его друзей. Он умер. Он тоже учился в этой школе, но мало учился. Он учился и потом ушел. Не стал он учиться. А чего, надо было работать. И он устроился на железную дорогу. Строил, работал. А потом была в Нурме организована вечерняя школа. Так он ходил. Она, была в той же школе, старой, земской. Многие туда ходили, доучивались. Я нет, туда не ходила. Семь классов раньше была неполная средняя школа. Больше я не учились. Потом я работала.
Я работала на стекольном заводе, на станке, обрабатывали рюмки. Десять лет проработала. А потом ушла на железную дорогу, на телетайпе работала. Ну, там, что поезд идет, надо его списать на телетайпе, как машинисты там. В Нурму приезжала все время, пока родители были живы, а зимой и через выходной приезжали в Нурму. Конечно, раньше-то зелени не было после войны совсем, а теперь по Нурме пройти – сколько яблонь. Редко у кого были после войны яблони. Потом уже стали. Огороды были засажены, картошку все сажали. Этот дом родители строили, а сруб этот от немцев мостовых везде. У немцев везде мостовые из бревен были. Так вот с мостовых этих не то, что лес. Мы ходили на танцы. Барак был, там танцы. Да много-то мы на танцы не ходили, когда как я работать пошла. В город ездить не очень-то было: утром поедешь рано, вставали в пять часов, а то и пяти не было, – и на поезд. А приезжали поздно, в десять часов. Так какие танцы уже. А раньше был один выходной – воскресенье, да и то другой раз в конце месяца просят: план надо выполнять, просят выйти, так вообще не было выходных, с этим не очень-то было. В кино ходили. В кино-то мы ходили: бывало, отработаешь смену, а до поезда долго еще, и сходим в кино или в баню.
У мамы ревматизм, и вообще она не могла ходить, долго все лежала, не вставала. А тоже раньше знаете, как было. К врачу пойдет – на легкую работу. А здесь работали в карьерах, а обуви-то не было, выдавали какие-то парусиновые бахилы. Другие ничего, а она застудила ноги. И на легкую работу. А какая легкая работа? Она идти не может, с палкой идет. И потом к врачам обращалась. Вот так вот хотя бы инвалидность или что, ничего ведь. Она сколько работала! А потом отец говорит: «Бери расчет, что не можешь работать, на легкую работу сторожем!» А какой из нее сторож? Вначале в деревне был магазин, ее сторожем. И продавцы как-то там пролезли через чердак, масло какое-то украли, а на нее. А потом выяснили, кто взял. Ну, а отец говорит: «Бери расчет, какая работа, специально знают, что ходить не может, а придут!» И вот так она не работала. И по пенсии ничего не получала. А до войны она работала на железной дороге. Она родилась в Петербурге, мама-то моя, а потом революция, переехали. А чего-то бабушка тоже болела. Сказали: «Надо вам за город», – вот они переехали в Тосно. Там она работала в пекарне до войны.
Помню, как в Тосно немцы пришли. Нас должны были эвакуировать, например, завтра, увозили же всех. А утром встали, а у нас уже немцы пришли. И нас не успели эвакуировать, сначала ушли в лес. Ну, а там тоже везде объявления: «Выходите из леса, а кого поймаем, партизаны, расстреливать на месте будем». Ну, а что, куда? Мы вышли. А жили на Ленина, как рядом поворот на Вырицу. Недалеко был наш дом, двухэтажный. Ну, немцы пришли, а они приходили как хозяева: что нравится, забирали. Брали, что им нравится. Потом нас выселили оттуда, выгнали, в общем. И мы жили у речки Тосно. Барак был, в этом бараке жили. Папу не взяли на войну, он был после операции, он ходил в военкомат, а его не взяли. А у него только была операция сделана, а он все равно пошел, но не взяли.
До войны было печное отопление, сарай у нас во дворе, мы за дровами. А немцы нам: «Бросьте, нельзя!» И на нас автомат настраивают целиться. Так боялись, когда тревога была. Брата нет дома, мамы нет дома, мы с Любой. А мне было пять лет тогда. Тревога!!! Куда мы побежим? Я Любу хватаю, да под кровать прятались. А потом уже как-то по Ленина идем – немцы на лошадях, и они нас сбили с ног. Они прямо на нас, мы по разные стороны дороги, это я помню. Потом у речки, когда жили в бараке, тоже бабушка меня за щавелем отправляет. А там немцы, немецкие танки стоят. Вот они смеются, свои дула наводят, а я хожу, щавель ищу. А не очень-то просто: много таких ходили. Голодали при немцах. Я не знаю вообще. Пришли немцы, нам же ничего не давали. Я не знаю, где брали какую-то провизию. Я знаю, что мама ходила в Нурму, там какие- то вещи с Тосно выменивать, на картошку или на что-то, а Любу отрубями кормили. А ничего и не было. Еще брат кормит и спрашивает: «Ты наелась? Может, мне отставишь?» А чего, она 1940 года, ей года не было. И все-таки выжила.
Нас раньше вывезли, в 1942-м году. В Литве были сначала, а потом в Германию попали. А в Германии там, в Литве жили не за колючей проволокой, а в Германии – уже за колючей проволокой жили в бараках тоже, длинные бараки, нары двухэтажные. Мама одна, отца с нами не было. Его раньше забрали, мама работала, а мы оставались одни, но не одни, взрослые были и ребятня. Немцы были. Один такой был злой. Как он идет, все прятались, ходил по баракам, проверял порядок. Голодали там. А что там, баланду давали. Что там, хорошим, что ли кормили. Наши освободили. Еще обстрел был. А брату там говорили: «Подождите, вот освободим – тогда увезем вас!» А брат говорит: «Мама, давай не будем ждать, надо рано выехать, докуда-то доехать, чтобы обстрела не было!» Где-то он нашел тележку какую-то, были вещи какие-то, на тележку вещи погрузили, и маленькую тележку они с мамой везли. Так он все говорил: «Давай бросим вещи!» А как приедешь – ничего нет. Ничего особенного не было, тряпки везли, а я Любу везла. Она-то неокрепшая, жили-то. И я ее везла все-таки. И долго ехали, до какой-то станции. А потом немцы уходили, дома бросали. Оставались ночевать в домах, и потом дальше, пока до железной дороги, а здесь-то на платформах, кто как ехали. Потом уже, видно, границу переехали или что, уже был пассажирский состав, вагоны настоящие. Так тут стали вещи хоть тут бросай. Можно было взять столько-то, а остальное – нет. А как приедем, у нас ничего нет! Какие-то кастрюли. И то в Польше пересадка, Вещи были у мамы взяты и отцов костюм, и они куда-то отлучились, нас с Любой оставили. И у нас этот мешок и украли. Ну, а приехали сюда тоже – дом в аварийном состоянии. Куда нас сначала? Принимали, кто приезжал, а потом кого куда распределяли. Вот маму направили туда. Здесь поголодали тоже. А чего здесь было? Приехали, что у нас, продукты какие-то были, устроились. И тоже на отца карточку: на день семьсот грамм хлеба, а мамина карточка – пятьсот грамм, а нам ничего. А нас было трое. Не давали нам карточек. Ну и еще чего, там крупу давали, так тоже и щавель, и крапива. Крапивы-то мы поели, витаминами запаслись. Из нее готовили щи. А чем заправлять – одна крапива! Ели отруби, ездили в город, отруби покупали. Раньше не было здесь. В город ездили за отрубями и ими заправляли щи. И мы не отдыхали: как ягоды начинаются, мы за ягодами, а потом в город возили и продавали стаканчиками. Вот с Николаем, он постарше, меня возьмет, ходили за ягодами. То с хозяйкой ходила, и она, когда в город едет, и меня берет. И я когда продавала, говорила, что надо накопить денег, что на зиму и валенки купить, и пальто. Родителям отдавали деньги.
Помню, как отменили карточки, свободно хлеб, уже было лучше, покупай сколько надо. Деньги, что зарабатывали, то и тратили, не ахти какие деньги зарабатывали. Реформа 1947 году была. Сколько-то у мамы денег, пошли, в Нурме купили там чего. А оказывается, уже было постановление, что уже старые деньги и не принимать, и не принимать в магазине, а она не знала. В Нурме и приняла, не знаю, потом как отчитывалась. Вообще еще здесь жили без электричества. Лампы были керосиновые. Я не помню, в каком году, в 1950-м году. Я помню, из города мамина сестра приезжала: «Ой, темнота!» А мы привыкли, что все видно. Чего ей темнота? А когда провели, не помню уже. И так сразу светло, видно все стало. Теперь и здесь, мало ли, свет отключат, так сразу беда. А ведь чего там, ну, лампы были керосиновые. В Тосно в школу вы ездили во вторую смену на поезде. А тоже было, что во вторую смену, как побольше уроков там – мы на поезд не успевали. И нас всегда приходилось раньше отпускать, чтобы на поезд успеть. Как-то один раз мальчишки озорничали, и учительница рассердилась на нас и не отпустила. И нам пришлось в темноте пешком идти. Это часа два от Тосно до Нурмы. А так отпускали нас всегда, поезда-то тоже ходили как сейчас. Два поезда в сутки, беда прямо.В Тосно школа настоящая, большая же школа. Там уже в школьной форме ходили. Форма коричневая. Портфели были.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
