< Все воспоминания

Боровская (Никитина) Валентина Александровна

Заставка для - Боровская (Никитина) Валентина Александровна

Война началась , когда она жила в Нурме.

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Меня зовут Боровская Валентина Александровна. Девичья фамилия – Никитина. Родилась в 1928 году. Деревня Нурма. Папа – Никитин Александр Федорович, мама – Никитина Елизавета Ивановна. Иванова – ее девичья фамилия. Я самая старшая – 1928 года рождения, брат Николай был 1930 года рождения, Виктор – 1932 года рождения, Люба – 1935 года рождения, Вовка уже – 1940 года рождения, Наденька была, умерла маленькой еще. А потом после войны Миша появился – 1947 года рождения. Никого не осталось, только Вова, он уже в городе живет. В Пендиково нас одиннадцать человек было: дедушка, бабушка были и потом тетка, их родня, дочка была с города – они не успели уехать в город, разбомбили дорогу. И у тетки еще был захвачен мужа брат, и было одиннадцать человек – нас шесть и их пять человек. Мы жили в Пендиково. Пендиково не больше Нурмы. Красиво, конечно, было. Озеро там было. До войны там дом отдыха стоял. Мы ребятишками до Иголенки бегали. Иголенка вела прямо на озеро. Сейчас там «Восточный», все застроено. Иголенка чистая была. Как к Иголенке пойдем к реке по тропочке, к озеру подойдем. Иголенка вытекала прямо из озера В Пендиково оно было половина финнов, половина русских. Вот Кекконен – финны. И русские были: вот Тамара Белаева жила в Пеньдиково. Валя Сергеева, Ковалев Петр. Тамара небольшая была – 1934 года рождения. У Тамары отец все-таки был – он был на брони, дома. У Вали Сергеевой тоже отец был с ними. А мы-то одинокие… Они работали в колхозе. Колхоз «Нурма» назывался. Свинарник был, мама свинаркой работала, отец тоже. И председателем был одно время. Ну, работал, где просили. Ну, всякая была работа в колхозе. Денег не получали, не знаю, что им давали, за трудодни работали. Если давали что-то – то немного. Если осенью – так давали немного чего-то. Я говорю, что жили лесом. На зиму клюкву носили, много на чердак носили, а потом зимой продавали. Иногда меня бабушка брала летом, когда в школу не ходила. Привозили гостинцев, радовались мы. Отец финскую войну воевал, а потом германскую. В первый день повестка пришла. Остались нас пять человек. Вот я самая старшая, остальные мал-мала меньше: братик был 1940 года рождения – последний. Мама она не нурминская сама, со Псковской. Уехала в шестнадцать лет, куда-то. На Украину ездили, а потом так больше туда не вернулась. И в Нурму приехала. Здесь познакомилась и вышла замуж. Отец 1905 года рождения, а мама 1903 года рождения. Папа учился четыре класса. Конечно, писал письма, когда был в армии. А мама могла только расписаться. Она, говорит, один класс закончила, а дали там нянчиться где- то у священника во Псковской. А тогда же ведь посты соблюдали. И она такая была небольшая, лет восемь, и говорит: «Батюшка, а почему не поститесь? И сметану, и творог!» Он говорит: «Доченька, не что изо рта, а что в рот!» А учиться? Надо было работать, заставляли нянчиться, тяжело жили там. Дедушка нурминский – Никитин Федор Виссарионович. Он в Пендиково умер. Нас тогда выселили туда. Их семья и наша семья в Пендиково были до войны. И братишка у нее там умер – Володя, 1940 года. А потом привезли после войны. Уже, когда очухались, бабушка говорит: «Что ж я, не могу на могилку ходить!» Перевезли прах в Нурму, похоронили на кладбище. Наш-то небольшой тоже дом. Ну что: комнатка, чулан, печка была русская. Семья была большая, небольшое было у нас помещение. Лавки были, печка русская стояла, еще чугунку топили, когда холодно было. На кровати спали родители. А мы так на полу спали. Соломенные матрасы были. Все на полу, вся семья – ребятишки. А летом на сеновал уходили. А все равно вспоминается детство, как-то прошло все и вспоминается. И лежу так: у меня нога – перелом шейки бедра, уже четыре года как. А так я на огороде работала, полола там, все делала. До войны я училась в нурминской школе – четыре класса. А потом пошла во вторую школу, помещик какой- то жил, и вот нам дали школу там учиться: четвертый-пятый там училась. А во время войны разбили эту школу, закончила пять классов.

Нурменская школа № 1 ,
3й класс, 1957-1958 е гг.
Учительница Валентина Васильевна Хвощевская – Горячева

В 1941-м году, когда война началась, мне было тринадцать с половиной лет. Первая моя учительница – Антонина Степановна Грачева. Потом она вышла замуж за нурминского Носова Николая. Жили они напротив нашего дома. Не знаю, откуда она, конечно, приехала – не помню. Но она вышла замуж за нурминского Николая Носова. Еще до войны вышла. Потом учила нас замужняя уже. После войны в Тосно жила. Мы даже встречались. Она знала нас, что мы соседи, рядом жили до войны еще. Муж ее погиб во время войны. Потом она вышла за другого, жила в Тосно. Еще у нас была одна учительница – Антонина Николаевна, немного учила. Она учила, когда война началась, они уехали и так не вернулись. Игнат Михайлович был муж у нее, наверное, нерусский. В одном классе учились Валя Сергеева, она хоть 1929 года рождения, но мы пошли вместе в один класс, Кондратьева Лариса, Марии сестра, потом Анастасия Ковалева – рядом жили. Потом отставали, по два- три года сидели, Абрамов Александр, он был 1925 года, оставался, перегоняли их. Комагин был – перед войной в Тосно уехали. Потом эстонцы Фарглус, как же его… Отто его звать, вроде. Потом Лут, тоже эстонец, и когда хутора в Нурму перевозили, в 1938 году они ходили тоже в школу здесь, еще Эрих. По-русски говорили. Тася была Федотова, а была Шумилина, тоже с нами училась, тоже оставалась на второй год, она была 1926 года. Учились в одном классе. Оставались, по два года сидели. Потом Яковлев Гриша, с ним я сидела за одной партой. Когда война закончилась, они приехали из оккупации. Мальчишки в лес пошли, он гранату взял, и она взорвалась в руках. Он погиб. Отца взяли у него в армию, он погиб, а мать до войны у него умерла. Я с ним училась, много ошибок делал по диктанту. А я любила русский язык и диктанты хорошо писала. Он раз списал с меня, и ему тоже отлично поставили. А потом учительница говорит, Антонина Степановна: «Гриша, я поставила тебе отлично, но знаю, что не ты писал!» Жалко этого парня: остался жив во время войны и погиб после нее. У нас деревня-то была небольшая, так учеников-то не много. Когда мы учились, нас было шестнадцать человек, когда училась уже во втором-третьем классах – и мальчишек было восемь, и девчонок было восемь. И вот надо было мальчишек с девчонками сажать. А не хотели девчонки: «Ой, мы с ними сидеть не будем». А мальчишки хватали: кого поймают, значит, с тем садились. Я с Яковлевым Гришкой попалась. А вот по русскому очень плохо диктанты писал, ошибки в каждом слове. Списывал с меня. Ему отлично поставили. «Я поставила тебе отлично, но, конечно, это не твоя оценка», – учительница говорит. Знала, что он списал. Они по математике лучше как-то разбирались. А по диктантам нет. Я не хочу хвастаться: мою тетрадку пятого класса показывали. «Вот, смотрите: красиво, грамотно». Красивый был почерк. И мы писали пером под номером 86. А еще писали «пиявочкой», чтобы учительница не увидела, а потому что почерк менялся, и не разрешали.Эстонцы с нами учились, Робина Люся еще такая была, тоже с хутора приходила. Жили на хуторе в лесу, в школу нурминскую ходила, в одном классе учились. Робина Люся тоже эстонка была. И школа так и назвалась: Нурменская начальная школа. До четырех классов. Я до трех училась. В четвертый уже пошли туда – в графский дом. Школу уже под клуб сделали, это уже не школа была. Но некоторые учителя еще жили, кому негде было жить, а так пошли на Мызу в четвертый класс. Там уже разные были учителя, еще Антонина Степановна учила, а по русскому языку была Софья Михайловна. Хорошо помню, я любила русский язык и литературу, рассказывала стихотворения, писала на «отлично». И думала, выучусь – буду педагогом. Хотела очень эти предметы. Это было, когда в четвертый класс ходили. Была Финская война. Я помню, что отец служил и Финскую войну. Зима была холодная, морозы. Но школа, конечно, отапливалась. Была теплая школа, круглые печи стояли. Нам сказали, что в морозы не надо ходить, но мы ходили, валенки надевали и ходили в школу. Нравилась школа – такая хорошая! Но там была семилетка, только семь классов. Финны с нами учились. Горки были, еще была деревня Жоркино – все приходили сюда, там же не было школы. У нас в четвертом классе было сорок человек – самый большой класс, с Горок тоже. Я сейчас не помню все фамилии. Кяркенен там, Вайнен – такие были. В каком-то году приезжали с Финляндии и фотографии привезли. Меня позвали – узнаю или нет. Вместе в школе мы учились. Я забыла фамилию.Прислали фотографию. И я там сидела. Наша школа была. Я помню, я сидела с Писяйнен Линдой. Я помню эту фамилию. А она, говорят, жива. Она такая худенькая была, а сейчас, говорят, полная.Лариса Кондратьева со мной сидела, она умерла уже, Люся жива, последняя 1930 года рождения, я всех знаю, какого года. Люся – это Марии Кондратьевой сестра родная. Она училась, но на два года шла позже, с моим братом Николаем. Он 1930 года рождения. Так они вместе учились, в одном классе. А брат закончить только три класса до войны успел.

Никитины – Александр Федорович, Елизавета Ивановна в дер. Нурма. За его любовь к саду, односельчане, соседи называли его «Мичурин»

Самый большой класс был на первом этаже. И самый большой был класс – это четвертый, это я помню. А там поменьше было учеников. Я даже помню учителей: Валентина Яковлевна была – ботанику и немецкий язык преподавала, Софья Михайловна – русский язык и литературу, Петр Леонардович – учитель географии и истории, Мария Петровна – директор была, она учила математику здесь. Ее строгой все звали. Она русская была. Софья Михайловна финка была, литературу и русский вела. Ходила в очках. А мы тогда удивлялись: мало, кто в очках ходил. Хорошая была такая учительница. Может быть, мне нравилось, так как я хорошо училась по этим предметам. Я неплохо училась. Конечно, любила отдельные предметы. Ну что там – пять классов всего. Немецкий учили. Валентина Яковлевна немецкий учила хорошо. Перед войной все это.Придет Валентина Яковлевна и сразу по-немецки спрашивает. Дежурный отвечает все по-немецки. И мы отвечали. К доске вызывала. Картинку повесит, и надо было рассказывать по ней что там, по-немецки все. Она только, бывало, скажет: «Гуд ай грисайден». Когда немцы пришли, пригодилось.Мы с Варькой Сергеевой шли, а немцы идут по дороге, а мы боимся, думаем, чтобы нам ничего не сделали, и идем: «Гутен таг, гутен таг!» Это когда немцы шли из Тосно на Шапки с оружием. Они шли туда, на Мгу, на Шлиссельбург. Такой светлый класс был, там еще пруд был. В сентябре месяце было жарко, мальчишки бегали купаться. Это в пятом классе, а в четвертом классе учились на первом этаже. Что еще было на первом этаже? Зал был, где зарядкой занимались, игры были, большой был зал на первом этаже. А еще на первом была комнатка – жил там кто-то из учителей. Наверное, большой зал был, выступали там, разные кружки были. Праздники были Первого Мая, с флагами ходили. Ходили в Жоржино. Там почему-то был и клуб. Если теплая погода, помню, раздевшись с флагами ходили в советские праздники. Помню, как вступили в пионеры. В школе еще пионерами в четвертом классе мы были. Когда галстук надели, уже сказать не могу, но так радовались, что галстук носили.

Бедненько жили и в обносках ходили, но помню все-таки в школу какой-то костюм мне мама купила. Не то, что форма, просто чистенько чтобы было. Обувь-то была разная – у кого что, и ботиночки были поношенные. Мне, помню, купили новые ботиночки. Бабушка меня взяла за ягодами и сказала: «Продадим и тебе купим платье, какое захочешь». Мы продали чернику, она меня завела в магазин, а там висят на вешалках платья. Она говорит: «Ну, показывай – какое?» Я показала, еще и ботиночки. Когда мы домой приехали, мне захотелось примерить, надеть. И я на дорогу вышла, чтобы посмотрели, что я в платье. Пальтишко у меня было простенькое, воротничок и валеночки даже новые. Вот когда Ларисе Кондратьевой нужно было ехать в город, они даже приходили ко мне, чтобы валеночки мама дала – в город съездить. Может, шапочки носили, вязаные такие были шапочки. Бедненько жили, у всех детей по многу было, жили ровненько так. Когда учились до третьего класса, рядом была школа, а потом мама бутылку молока мне наливала. Я вот в Нурме даже не могу сказать, что кто-то был из богатых, все как-то ровненько, бедновато. Я вот говорю, что Ларисе нужно было поехать, она приходила за валеночками. Зимой на лыжах, бывало, на санках с горки катались, все собирались ребята. Как только весна, все растает – и в лапту играли мальчишки и девчонки. В мячик играли. Я помню, с девчонками соберемся, всех расставим в стенку, и бросали через плечо, голову. Бросали и прыгали. А зимой, когда снег, с мальчишками из снега лепили разные фигуры, как в войну играли. И делали домик, вход такой был, и заходить можно было, и вот играли до войны. Катались на лыжах, где сейчас свинарник на горе. Где Мария Кондратьева, напротив, там была такая горка, там стоял свинарник. Мама там работала моя, в колхозе с отцом работали. И мы там катались на лыжах. Мальчишки трамплины делали по несколько штук, и мы на лыжах, как не падали еще. В школе всегда была физкультура, и всегда на лыжах ездили. На Ладогу на станции, где там дома сейчас стоят, там Ладыгина гора называлась, хутор был. Вот мы туда ездили на лыжах с учительницей, когда была физкультура. Осенью на улицу выходили, занимались по-разному, и турники были. Потом уже в четвертом классе училась, как парк был, деревья были, летом молодежь там собиралась на танцы. И мы бегали. Было интересно, а мы все стеснялись: вдруг учительница придет, увидит, что мы там танцуем.Гармонист – свой деревенский, так думаю, что Сергей Сулогин на гармошке играл. Потом у него брат был Виктор. Дядя Миша Спиридонов – женатый уже, до войны женился. Он тоже играл на гармошке. По-моему, Марии Кондратьевой брат играл – Саша. Были гармонисты в деревне. Все на гармошке, даже после войны на гармошке. Я и замуж-то вышла – гармошка была. Казалось нам, что весело, мы жили, и не казалось, что плохо жили. У нас ничего не было – колбасы мы не знали, ели простую пищу, что в огороде росло. Мама с папой работали в колхозе, деньги им там не платили, а бабушка и дедушка еще с ними жили. В лес ходили летом, продавали ягоды. И когда бабушка уже поедет продавать ягоды, гостинцы привезет. Так свободно не было, как сейчас, чтобы лежало на столе. Все равно думали, что хорошо живем.

Боровская (Никитина) Валентина
1947 г.

Когда финская война началась, отношение к финнам не изменилось. Иногда мальчишки с мальчишками, бывало, что поскандалят. Даже на танцы они ходили до войны в парк, сюда приходили, танцевали. Мы с девочками-финками дружили, даже письмо присылали. А у меня подход был, я со всеми хорошо. Другие как-то недолюбливали, я не то, что хвастаю, я как-то всегда просто со всеми. Девчонки – так с ними хорошо. Конечно, забыла их фамилии, но помню, что с Писяйнен Линдой я сидела, Кяркенен там была, вот эти фамилии, еще Вайнен. В Жоржино все были Вайненен. Идешь, на дома смотришь: Вайненен, Вайненен. А перед войной хутора перевезли в Нурму. Вот хутора перевозили на тракторе. Нам интересно было – мы бежали, смотрели, не ожидали, что трактор перевезет дом.В земской школе был большой класс, потом еще был и маленький класс, и потом отдельно жили учителя. В большом зале было холодно зимой. Там учились первый и третий, второй, четвертый. А у нас совпадало, что мы в большом классе, и там всегда было холодно. Печка и здесь была печка, но продувало – все-таки зал большой. Видимо, были сильные морозы, и нам сказали приходить во вторую смену в маленький класс. Был сторож. Помню, была такая Паня, да, Паня ее звали. Она носила воду, а потом и топила еще. Потом, может, кто и другой был, только ее запомнила. Прасковья, может, и Пименова была. векровь ее Пименова, я чуть-чуть ее помню. Когда школа была построена – не знаю. Знаю, что в ней отец мой учился. А вот не знаю, дедушка учился или нет в этой школе.Печка стояла, парты на двоих с откидной крышкой, сиденье стояло посередине. От чернил мазались. Обязательно писать пером. Перо должно быть под номером восемьдесят шесть. Почему-то обязательно, только им, другими нельзя было писать, чтобы почерк не испортился.Еще были такие перья – «пиявочка» назывались. Мягкие такие, хорошо было писать. Но нельзя было. Только такие перья, чтобы почерк не испортить. Чистописание было, я помню, у меня хорошо получалось.Всегда было чисто, придешь – в школе чистота. Я знал, что, когда гнали немцев, вот эту школу, которая на Мызе была, разбили наши. С танка били по школе. С Горки. От старой станции, там был танк. Вот и били из танка по этой школе. Там офицеры немецкие размещались, поэтому разбили ее уже наши. У немцев, говорят, еще был наблюдательный пункт, поэтому наши стреляли по ним. А вот по Нурме грязи-то хватало, на обуви носили грязь. Конечно, убирали потом. Вытирали ноги, ну, конечно, грязи-то хватало. Тогда же грязно было, дорог не было, темно, с фонариком ходили. Такие фонари со стеклом. Лампы же были керосиновые в доме, все с керосином. Керосин продавали, ездили в деревне, и кричали: «Керосин, керосин!»А магазинчик в Нурме был один продуктовый – маленький такой. У Марии Кондратьевой по этой же стороне, была библиотека одно время, там был магазинчик маленький. Но там, в основном, может быть, хлеб продавали, еще что – уже не помню. Потом, когда война началась, продавца взяли в армию, магазин разорили. Кто рядом жил – обокрали. Нам даже и соли не досталось. Кто рядом жил, уже были здоровые, взрослые. В 1938 году тем, кто в колхозе работал, поставили тарелки такие на стенку, и вот я помню, мы проснулись, мама говорит: «Ребятки, война». Это было двадцать второе июня, воскресенье, как сейчас помню. И вот из такой шумливой деревни – шумели, кричали – вдруг тишина, не слышно голосов, ничего. А потом собралась молодежь в кучку, и вот стоят и между собой разговаривают, наверное, про войну. И вот, я помню, они запели: «Если завтра война, если темная сила нагрянет, как один человек, весь советский народ, за свободную Родину встанет». Папе пришла повестка. За день забрали его. Мы остались пять человек детей, дедушка с бабушкой, еще тетя с маленьким ребеночком. Галя Милютина – она маленькая была, родилась седьмого июня, а война двадцать второго. Они в городе жили, а разбомбили все – немец быстро шел. Быстро война шла, через неделю уже полетели, и стрелки уже с черном крестом, полетели, а вскоре и бомбардировщики. Одна партия прилетает, другая партия прилетает.

Нурму бомбили, один раз я братика держу на улице, смотрю, самолеты летят обратно от Ленинграда, видимо, один самолет не все бомбы сбросил. Смотрю, летят бомбы, свистят. Я скорее с братиком в дом забежала и думаю: «Убьет – так вместе!» Как грохнули! Вот там за старой школой воронка. Туда попали, окна дребезжали, было страшно. Нас одиннадцать человек было, когда война началась, одиннадцать человек семья. Ни запасов, ничего не было: что было в огороде, тем и питались. А потом, когда самолеты полетели и часто стали летать, вся деревня ушла в землянки. Копали землянки и все ушли в лес. Скотина-то живая осталась, корова была, мама все ходила корову доила и большой чугун картошки варила, чтобы накормить хоть чем-то, семья же ведь. И один раз она меня взяла: «Тоже пойдем, поможешь!» Мама сварила. Только хотели нести, и вдруг солдаты наши забежали. Мало говорили, только сказали: «У вас нет ничего покушать?»И мама картошкой, которую сварила, накормили их. А остальное, что можно взять, они в карманы напихали. Молча. Спасибо сказали и побежали. Мама снова стала варить картошку, чтобы в лес нести, и вдруг идут солдаты по дороге, с той стороны, где кладбище из леса. Видим, форма не та, а это немцы. Они не от Тосно, а из леса именно. Идут, озираются, в сапоги одетые, здоровые, сильные. Увидели дымок. Зашли к нам и спрашивают: «А где все?» Видят, что никого нет в деревне. Мама говорит: «Все в лесу». «Ну, вот передайте, скажите, чтобы все пришли из лесу, а то будем бить, как партизан». Конечно, было все сказано, и все пришли. Это было тридцать первого августа, был праздник Фролы, престольный праздник, и вот в этот день пришли немцы.

На память дорогой подруге от Вали
1948 й год

Потом немцы пришли из Тосно, а почему-то эти шли так. Много было, они прошли и пошли в сторону Шапок, а там с Тосно все время на Шапки все так и шли, все время там шли какое-то время. Эта дорога вела на Тосно. Они прошли, какое-то время не было их. Потом каждый день шли с Тосно на Шапки и на машинах ехали, на лошадях, на мотоциклах ехали. Я помню только, что солдат наш из лесу шел. Наверное, из леса вышел, и не попасть было в часть. А немцы его заметили и хотели стрелять. Они кричат: «Поднимай руки, что, сдаешься?» А он не сдался, и они его расстреляли. За Витькой Спиридоновым туда в ту сторону к свинарнику он шел, вот это я помню. А так, вроде, никого. Ну, конечно, боялись, когда немцы-то пришли, боялись, знали, что это немцы. Искали они коммунистов, евреев не любили они. В Нурме не было евреев. Какие там евреи. Все деревенские, ну потом, когда они пришли, говорили: «Ленинграду капут!» А некоторые говорили: «Дай таге кафе» В кафе сидеть, кофе пить. А потом сочинили, что, когда немцы наступали и кричали: «Гуд, гуд», как ударила Катюша – и капут. Мы только слышали, как летели самолеты с бомбами. Ну, конечно, бои были. В Колпино, Поповке ни одного дома не осталось. Они же разбили там все. Все хотели в Колпино. В Поповке ни одного дома не осталось, а Саблино все-таки уцелело. В Тосно пришли немцы быстро. И ничего не делали, раз там были. А когда они уже отступали, так уж не до чего им было. Не скажу так, может, конечно, где-то и было. По краям бомбили. А в Нурме единственный был каменный дом – Мыза. У нас Абрамова Надя была переводчиком, она учила в школе немецкий язык, была учительница. Когда немцы пришли, нужен был переводчик. Вот она ходили по домам. У кого немцы отбирали скотину, у кого семья большая, то у них не брали пока корову. Она так переводила.Потом она не вернулась в Нурму. Она там, где учила немецкий – в Строении или в Лисино-Корпусе – и продолжала учебу.А потом, когда стало холодать, они стали занимать дома. А зима была холодная, четырнадцатого октября выпал снег и уже не растаял. Морозы сильные, немцам тоже это не нравилось, они: «Кальт, кальт, кальт». И стали из дома в дом выселять. И мы жили в Пендиково, а еды никакой. Мама говорит: «Ну что делать: или умирать, или ехать куда-то, есть совсем нечего!» Тетка молодая была, Галя маленькая, дедушка, бабушка, у нее еще деверь с ней был. Она пошла, пристроилась в госпиталь немецкий. Там готовила, а может, она не готовила, а убирала, скорее всего. Там ей и давали супа какого. В бидончике принесет, а что – одиннадцать человек! Только одни слезы. Мама смотрела: «Ребята, давайте сани собирать!». Собрали саночки, и мы на саночках в 1942-м году в марте месяце поехали, куда глаза глядят – во Псковскую. Мама там родилась, и вот мы поехали. По миру ходили, кто что подавал, уже не стеснялись, если картошину кто подаст, у самих ничего не было. Это март месяц. В деревне пускали ночевать. К вечеру староста определял куда. Вот такие картошины насобирают, я помню, вымоют эту картошку, но не чистили – так нарежут и в воду. Суп, бульон такой ели. Один день запомнился: ехали, так было тепло, и сели отдохнуть. А тут немецкая кухня, ходил повар. И вдруг этот немец видит нас, сжалился и говорит: «Ком, ком, ком!» Мои братья побежали, и он дал буханочку хлеба. И показывает на бак, на котел: «Супе, супе, супе!» У мамы была взята кастрюля, ложки были взяты. Налил туда суп, и как мы ели! А у мамы слезы в глазах. Вот так мы поели хлеб с супом и как будто сильнее стали, дальше поехали. По деревням ездили, по миру ходили, какие были тряпочки – поменяли. Мы ехали целый месяц. Ехали в ту деревню, где мама родилась. Та деревня была, а приехали – пять домиков: кого раскулачили, кто уехал уже. И в пяти домиках было десять человек – по два человека в доме. В первый домик пришли, где тетя Маша жили с дочкой, она, конечно, вспомнила, пустили нас, даже накормили. А потом по деревням ходили. Два брата, Витя и Коля, распределяли деревни: «Ты, Витька, в эту деревню иди, а я в эту». И в одной деревне по миру ходили, просили картошку и хлебушка. А потом мама променяла свое пальто осеннее, она, может, ни разу его даже и не надела, потому что в колхозе подарили новое пальто. А куда в деревне ходить в этом пальто, она ни разу не надевала. Променяла. Дали рожь. Не знаю, сколько там дали ржи, были жернова, мололи и потом пекли лепешки.

Немцев в деревнях не было, километрах в десяти оттуда были – там были бои все время.  Партизаны были в Псковской области, все время шли бои, все время засады были. Ну, вот променяли пальто на рожь, потом я в няньках была, нянчилась. А братики, хоть и моложе меня, их взяли в пастухи. Одного в одну деревню, другого в другую. Они пасли за кормежку, и я нянчилась, чтобы покормили. Вот так и жили.

В 1942-м году мы приехали, этот приказ был к весне. А беженцев много было, кто на саночках ехал. А куда дальше было ехать, как не во Псковскую область? Так вот жили. И 1943-й год совсем уже такой. Видимо, они стали отступать. Все бои, бои. Стали деревни сжигать. Ну, а что – пять домиков было. А еще был такой случай. Они же делали засады, а мы жили там, на квартире. Домик в отдаленности. Вдруг ночью стучатся. Мама открыла дверь, а мы все вповалку спали на полу. Немцы зашли в дом, человек пять, наверное, а остальные, наверное, на улице сторожили. Ну, конечно, спрашивали у мамы чего-то, она отвечала. Где, говорят, ваш муж? Мама говорит: «Не знаю я». «Ну, посмотрите получше!» «Посмотрела! Нет, моего мужа здесь!» «Где муж?» «Началась война, взяли в армию. Служит, не знаю, жив или нет!»Вот все выпытывали, выспрашивали, были ли партизаны, в общем, все такое. Мама говорит: «Никуда не хожу, семья большая, я ничего не знаю, не видела!». Ну, ушли. Минут двадцать прошло. Стучатся. «Хозяюшка, не открывайте дверь, я только спрошу, немцы случайно не проходили, вы не видели никого здесь, мы партизаны, нам надо узнать, вроде, сюда они шли?» Мама говорит: «Нет, никого не видели, в дом к нам не приходили!» А оказывается, они послали человека специально. Если бы мама сказала, что были немцы только что, так, может, и расстреляли б нас.

В 1944-м году в марте месяце нас освободили наши. Война, конечно, еще не закончилась. Ну, мы жили, с голоду не умирали, картошку посадили. О Нурме ничего не знали. Потом написали письмо, а кругом деревни все сгоревшие, только Нурма осталась. Почему осталась? Немцы не успели ее сжечь. Они ночевали там, и им никак не удалось сжечь. Они бежали уже, так бы они сожгли. В Тосно пришло письмо, а там наша родственница жила. Почему-то она в Вырице, в церкви была она певчей, и она письмо видит от нас, и ответила нам, что деревня ваша целая и дом ваш цел. Ну, раз так она написала, мы уже в марте месяце опять собрали саночки и решили ехать домой. А еще война не кончилась. И мы на платформу сели. А был снег. Вот мы доехали до Оредежа, и поезд остановился. Пошли на вокзал погреться. Там милиция, народ скопился, не пропускают. «Куда едете? Война не кончилась!» У мамы отобрали паспорт, а мы все равно на саночки и опять своим ходом добирались до деревни. Когда приехали в марте 1945-го, наш дом был уже занят, там деревни были сожженные. Там живет семья из Пендиково, они заняли наш дом. Они приехали из Литвы, корова у них, мужчина был и хлеб, наверное, был. Они, конечно, сытые. А мы приехали: ни денег, ни магазинов, ни работы – ничего. А эта женщина так и ахнула на маму: «Девка, куда же вы приехали, да вы тут с голоду помрете!»Да, действительно такой голод был, ничего нет. Куда деться – не знаем. И одна сказала: «Идите в Пендиково. Там рожь была, там снопы остались не обмолоченные, может, там вы найдете что-то». Мама с братом пошли, и правда, нашли там снопы. Принесли ржи, жернова были у нас свои, намололи и лепешки напекли. Потом в апреле приехал директор торфопредприятия и сказал, что здесь будут торфоразработки. Я и моя подружка, она даже троюродная сестра моя, устроились на работу. Ей было шестнадцать лет, мне было семнадцать лет. А работа еще какая! Народу никого нет, еще война не закончилась, и говорят: будете убирать бараки, где немцы жили. Много было бараков, там убирать надо было. Возле Мызы бараки. Мы ходили убирать бараки. Нам дали карточки по пятьсот граммов хлеба и какие- то продукты. И надо было отоваривать в Тосно. Ходила пешком туда и обратно отоваривать. Так были рады, что хоть уцепились за это. У них была семья большая и у нас. Так было трудно. А потом лес. Болото растаяло, решили пойти за клюквой. А обуви-то нет такой: наматывали портянки, разные тряпки на ноги и ходили в лес весной за клюквой. Вода холодная, набирали клюкву, приносили кустами. И ели эту клюкву, видимо, витаминов не хватало. У меня куриная слепота была приставши. Как солнце закатывается, я ничего не видела. А потом уже поезда редко и мало, но, сколько-то ходили на Питер. Потом уже собирали в город, мама как-то возила. Там познакомилась: мужчина предложил ржи, видимо, работал где–то. Маленько взял, строго же было. Мать купит у него рожь, продаст ягоды, тут уже, конечно, нам стало полегче.

Трудно было и в 1946- м году. Карточки были, семьи большие – трудно. Но хорошо то, что остался дом в деревне нашей. Уцелел. А так все кругом сожгли, все.Рядом был дом пустой, все умерли почти. Дедушке Федору дедушка Иван был родной брат – Никитин Иван Виссарионович. И Ирина – его жена. С голоду умерли. И крестная моя Ефросинья тоже умерла с голоду, и мальчик у нее был – тоже умер с голоду. Во время войны умерли с голоду. Только Тося у них осталась. Больная была. Они уехали добровольно в Германию, она осталась жива после войны. А вот Анна, Нюра, в Вырицу попала. Вот она доехала, а там была церковь Вырицкая, она была там певчей, так и выжила. А потом она в городе жила, на «Скороходе» работала. Все нурминские девчонки, которые приехали позднее, мои ровесницы, постарше, помоложе – они все устроились на «Скороход», а мы попали на торф, и там работали. Нам даже расчет не давали. Так мы остались неучи. В школу в Тосно потом ходила моя сестренка после войны пешком. Мои-то дети и то в Шапки ездили учиться. Директора торфопредприятия звали Шорников Филипп Михайлович. Он жил в бункере, где немцы стояли. Меня, как первую рабочую, он хорошо знал. Однажды ему надо было побелить, что-то подделать, глиной замазать. И я боялась, только бы меня не выбрал, а он так смотрит на всех и говорит: «Валю мне дайте!» И я все там делала: белила, замазывала глиной. В бункере он жил. Немецкий бывший бункер.

В доме отдыха «Лукашино»
1950 – й год

У нас был инструмент: лопата, топор, кирка, лом. Что мы делали? Торф добывали, сушили, в штабеля складывали, потом возили на станцию, в вагоны грузили, когда подадут. Когда в контору придет сообщение, что вагоны пришли, надо грузить – и нас вагоны грузить заставляли. Все делали: и лес корчевали, и пилили, и чего только не делали. Тяжелая была работа. На носилках носили. Положим в носилки, и девчонки по трапу бегом – кто быстрее вагон нагрузит. Тяжелая была работа. Зимой вагоны грузили и корчевали, и сучки жгли. А вербованные – это уже потом стали. У нас Николай Иванович Ковалев все ездил вербовать. Чувашей сначала в лаптях привозил, потом второй год они уже в галошах стали ездить. Бывало, соберутся тоже вечером и вот посвоему поют: «Карея , ка-ка, корейка буя, каре куба, карейка буя». Вот одно и тоже. Чуваши, а потом орловских стали, воронежских вербовать.

В 1947-м году уже награждали меня почетной грамотой. Вызвали, а мне стыдно идти на сцену. А как раз солдаты стояли, которые служили семь лет. Все ждали, и меня Шорников хвалил. А мне стыдно, сижу, краснею. Вот такое было, все время фотографии на стенке вывешивали, кто хорошо работал. Зарплата вся на семью шла. И мне тетя Лиза Прохорова потихоньку: «Валя, ты бы хоть с каждой получки откладывала бы помаленьку, а то семья большая – все равно все деньги расходятся».А я никогда не могла этого сделать, никогда. Отец пришел – в пожарные устроился, в Тосно работал. А потом ребята уже подросли, они пришли на торф, они там пилили, пеньки распиливали, уже работали потом, потом уже легче стало, конечно. Отец воевал, он ранен был под Псковом. Месяц лежал без сознания. Хотели руку отнять, но оставили, видимо, врачи были хорошие. Потом говорил, что температура была сорок, держалась, вот и хотели отнять руку. Но остался жив. В пожарной работал всю жизнь в Тосно. Еще воевал Ковалев Павел, вот Анастасия Ковалева, около Вали Сергеевой дом, он тоже в колхозе. Всех колхозников забрали, кто работал в колхозе. А которые были на железной дороге, на брони остались. Легче было прожить с мужчинами. Ковалев Павел, потом Абрамов Александр Александрович, который тоже погиб, и Ковалев Павел погиб, потом Пименов Василий был взят, он тоже погиб, Яковлев Александр был в армию взят, тоже погиб, а отец наш остался жив. Отец умер в 1981 году в сентябре месяце. Когда мы ходили по лесу, такая страсть была! Как в лес пойдешь – патроны, снаряды, гранаты. Яковлев-то подорвался! Сколько мин было везде. Как они бежали – все осталось. Скелеты лежали. Как зайдешь, так неприятно даже ягоды было собирать. Конечно, потом подбирали трупы, захоранивали. Специальные люди хоронили, были такие, которые хоронили, вот здесь же хоронили, памятник стоит в Нурме. Это уже 1961-й год.А вот сразу после войны подбирали и оружие собирали, что там было. Раз нас послали в бараки, столы там что-то собирать, где немцы жили. В Иголенку – были у них там склады.

С правой стороны Иголенки тоже были бункера, тоже немцы там жили. И у нас был такой начальник, бригадир. «Поедемте за трофеями, чтобы столы взять, привезти в бараки!»Столько всего там было. Мы боялись, чтобы не подорваться. Минеры там были. Помню, что еще Минаева там Зина была. Они разминировали, женщины даже были, нурминские три человека были. Они не учились на это, помогали просто. Вот Минаева и вот эта Дуся, я знаю, что Дуся звать.  И Тася еще была Федотова, они просто помогали – ходили, разминировали.Дорога-то была, а немцы, вроде бы, разрушили ее, отступая. Они пускали специальный поезд с крюками и шпалы вырывали. Железнодорожники восстанавливали. А это вот мостовая была двойная: с Тосно до Шапок дорога была. По мостовой ходили, из дерева была сделана дорога, называли – мостовая. Это, конечно, наши пленные делали, которые там жили. Мужчины ходили, делали, им что-то платить могли или давали что-то – не знаю. Бывало, если зарежут коня, немцы конину давали. Когда немецкая кухня стояла, они своих накормят, если оставалось, то все приходили с бидончиками и совали, и совали, а я вижу – бесполезно, все равно не достанется. Встала, стою так и смотрю. А немец: «Ком, ком!». Я-то стеснялась. А все смотрят на меня, что вне очереди. И дал мне. Кухня стояла, куда мы ходили с бидончиками, где Шурыгина Нина. Там Таня есть, две сестры остались живы, и там была в этом доме кухня, мы ходили сюда. Когда приехали, в школе у немцев был пулемет на чердаке. Школа не открыта была, там нужно было какой-то ремонт делать, а вот в Тамарином доме ученики-то жили. Когда сделали ремонт, туда стали ходить. Брат мой Миша, 1947 года рождения, после войны уже туда ходил, сестренка Лиза. Было подсобное хозяйство, были огороды, и там работали. Пропалывали огороды, свеклу, с Ленинграда приезжали, помогали на полях, что нужно было делать, помогали. Было подсобное хозяйство после войны сразу.

Уже война закончилась, тогда ходили с оружием, всяких было разных, которые предавали. А я пошла в Тосно, тогда пешком ходили карточки отоваривать в Тосно. А в один дом пришел с оружием солдат, попросил заночевать. Они пустили, а у них отец работал на линии, на железной дороге, а мать с дочками была дома. И он попросился заночевать у них. И что-то потом попросил у них. Расстрелял мать, девочки выскочили, убежали в деревню. А он расстрелял и пошел в Тосно с оружием. А я в это время шла из Тосно. А его обрисовывали, что черный, мол, нерусский, нос с горбинкой. Было описание, чтобы были осторожнее. И когда я издалека увидела, что идет, а зрение было хорошее, я и думаю: это тот. Я еще не знала, что он расстрелял, я думаю: это тот, которого разыскивают. И он ближе, а я иду. Молюсь, во время войны научились молиться. Иду, молюсь: «Господи, спаси меня, мне еще шестнадцать лет, хочу жить!» Я про себя говорю. И он заметил и близко подошел, говорит: «Что, испугалась? Жить-то хочешь?» Я уж не знаю, как я побледнела. Говорю: «Конечно, хочу жить!» Что-то еще говорил, все-таки меня не тронул. «Иди, – говорит, – не оборачивайся и никому не говори». Так мне сказал.

Я иду, думаю: «Господи, наверное, приклад держит, как бы не расстрелял!» И оборачиваться боюсь. Потом отошла подальше, смотрю, пошел дальше. Ничего не сделал. Прихожу к этому дому, а там уже женщина лежит. Телефонов нет. Она расстреляна, и стали спрашивать. Я говорю: «Шшла, попался солдат»  «Как ты осталась жива?» «Вот так вот!»  Это был какой-то предатель видимо, террорист.

Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам  узнать и сохранить   истории   жизни. Помочь можно здесь 

Фото

Нас поддерживают

ЛООО СП «Центр женских инициатив»
Ленинградская область, г. Тосно, ул. Боярова, д. 16а
Телефон/факс: +7-813-61-3-23-05
Email: wic06@narod.ru

Добавить свою историю

Хотите стать частью проекта и поделиться семейными историями и воспоминаниями о войне и военных годах?

Прислать историю