Я – Борисова (Андреева) Нина Степановна. 1932-го года рождения. Родилась я в деревне Ольховка, но там мы почти не жили. Почти сразу переехали, построили свой дом в Любани. Папа был столяр-краснодеревщик. Дом у нас был большой, хороший. А мама не работала, домохозяйкой была. Детей было трое: я, сестра моя старшая – 29-го года, и брат – 40-го года, маленький ещё совсем был во время войны.
Узнала о войне так: в Любани была, находилась как раз в магазине. Народ весь скапливается: что такое? Говорят, по радио объявили, что началась война. Потом первый раз были на речке, и налетели самолёты. Там первый раз я увидела немецкий самолёт.
Когда в августе Любань заняли немцы, мы в лесу были. Объявили, что надо уходить из леса, а то стреляют, обстреливают лес. Мы пошли домой. Ну, мама побоялась домой идти. Ночевали мы три ночи, наверное, у маминого брата в доме. Пришли домой, корова у нас была, на ней возили какие-то шмотки. Пришли, к дому подошли, а на крыльце уже немцы выстроились. Стояли несколько человек и переводчик. В общем, я говорю, дом у нас был хороший, поэтому у нас поселились старшие – офицеры. Собака у них большущая была, они любили собак. Мы сразу в слёзы: как это так, такую собаку!? Переводчик сразу стал нам задавать вопросы. Старший немец слушает: мама сказала, что мы хозяева этого дома. Они нам разрешили маленькую комнату занять. Остальные три комнаты и на кухне пристройку занимали немцы. Старшая сестра сразу убежала к подруге, мама с Борисом маленьким осталась дома. Нас взяли к себе в комнату немцы и накрыли, что у них там было, – конфеты, бутерброды. Посадили нас за стол: мама, брат и я. Мы сели – боимся, трясёмся, конечно. Они поняли, что мы боимся, попробовали сами вначале еду, что, мол, не отравлено, ешьте. Какая там еда – поели, сколько могли.
Мама стирала бельё, конечно, уборку делала по дому. У брата записка была: сорокового года рождения, маленький совсем. Кучерявый был, волосы были светлые и кудрявые, вот они его зовут к себе в комнату: «Бориска, моя!» Ему в эти кудри напихают конфет, а он потом достаёт. Больно же, они там слиплись, плачет. Мама тоже плачет, жалко его. Во дворе пень был большой такой, на этот пень его ставили и фотографировали на этом пне. Фотокарточка была: он матросском костюмчике сфотографирован и без штанишек. Долго эта фотокарточка хранилась, сейчас куда-то затерялась. Бывало, позовут его в комнату, принесут из кухни котелки суповые. Но они не ели из котелков, они наливали в крышки от них и оставляли нам немножко супу. Кричат: «Бориска, моя!» Он бежит в комнату. Они ему в одну руку 4 котелка и в другую. Он ещё только из комнаты выходит и кричит: «Мама, оставили». Супу значит оставили. Мама опять плачет, конечно…
А потом уже в 43-м году, наверное, или в 42-м один немец отправлялся на дежурство вечером и наливал в бензинку бензину. А потому, видно, чиркнул зажигалку, и у него руки вспыхнули. Он всё это и бросил. Немцы занимали перед кухней за отгородкой комнатку, там две койки было. Он эту зажигалку бросил, а она, видимо, попала на нары, а сам выскочил и убежал. Был уже вечер, темно, он убежал, а мы уже спать легли. Дверь на кухню у нас закрывалась плотно. Валя говорит: «Мама, что-то у нас так пахнет на кухне!» Мама соскочила с кровати, открыла дверь, а там уже пламя на всю комнату, всё в дом. Мама испугалась, у неё сразу голос отнялся, она кричать не могла, а у немцев был русский пленный, он с ними жил. Сашка такой, гармонист. В общем, немцы к нему хорошо относились. Мама кричит: «Сашка, горим!» Голос у неё отнялся. А немцы не стали нас поднимать, а сами все в окна выскочили. А мы остались, уже дыма целый дом. Мама растерялась, потом спохватилась, а комната-то маленькая дана была. Испугалась. Я-то с Валей спала в кровати, а мама – с Борисом. Брат стал задыхаться и запутался в одеяле, с кровати свалился, но не плакал. Свалился, а у нас круглая печка к нам в комнату выходила. Он за эту печку встал на коленки и лбом к ней прислонился, а печка горячая – немцы топили. Так и сжёг весь лоб. Он не плакал, ничего. Мама стала уже задыхаться от дыма, упала на кровать, стала искать, а его не найти никак, и как раз его за ножку с силой схватила. К окну подошла, там дядя Ваня Абрамов, сосед, подскочил, взял Бориса у неё. А её уже за плечи вытащил в окно. Она бы там сгорела, если бы не вытащили. В общем, дом сгорел дотла, а мы как были раздетые, так и выскочили в окно. И то, я как разбила это стекло, так у меня здесь шов. 27 января такой снег был, зима холодная. А я в сугроб, за мной Валя выскочила в это окно, а маму вот сосед вытащил. И к соседям Абрамовым мы в дом пришли. Потом кто валенки старые принёс, кто пальтишко, фуфайку – одели нас таким образом. Война. Голые, босые, голодные. Мы жили на Московском шоссе, к Померанью, почти там дом был. А сестра на Васильевском шоссе, где лесозавод был. Вот и пришли к сестре. Потом кто чего: кто одеяло немецкое, кто балетки отдал. У тёти картошка была в подвале грудой насыпана, и сверху которая картошка была – обгорела. Потом мы эту картошку раздавали в лагерь для военнопленных.
: А где он находился?
-Лагерь этот находился, где Петровский магазин сейчас, только сзади. Там был лагерь военнопленных. Они там немецкие тапочки шили. Мы вот эту горелую картошку принесем, а там немцев стоит патруль. Мы маленькие, мне 12 или 13 лет было. Просим у немцев, чтобы разрешили картошку эту передать военнопленным. Передадим, а они или юбку из одеяла немецкого сошьют, тапочки, таким образом перебивались.
В Латвию начали вывозить, наверное, в 42-м, в конце уже. Где-то было записано у меня, не знаю. Потом от маминой сестры сюда, где наш дом был, напротив дали домик нам. Бороничевы такие жили, туда нас поселили. И нам немцы дом построили, который сгорел. Нам сказали: «Вот этот дом построен. Можно его занять. Потом документы сделают – будет ваш дом». Так в этом доме нам пожить и не пришлось. Кухня у них была, дом кирпичный они построили, немецкие лавки, посредине – коридор, с двух сторон – двери. С одной стороны кухня у них, потом прихожая, наверное, столовая у них, наверное, была, потом две комнаты. В комнате по одному окну. Пригласили нас посмотреть этот дом, посмотрели мы, но пожить в нём не пришлось. После войны (мы же уже позднее приехали, в 45-м году, в конце лета) все дома по Московскому сгорели, а этот наш стоял. Только угол один, видно, подорвали, а дом остался. Мы когда приехали, уже дом наш люди разобрали, те, кто строились. Так этим домом мы и не воспользовались.
А в Латвию как уезжали… Приезжала машина: приходят и на двери мелом пишут, что на вывоз. А у Орловых, соседей, женщина с немцем жила, и её оставили. У неё 2 девочки были, они остались в этом доме ещё, а потом не знаю. Где они сейчас? В Любань они не вернулись. А нас погрузили на машину и увезли на станцию. У нас корова осталась, дом сгорел, а сарай от дома был далеко, и она осталась. Но когда дом горел, её вывели. Корова, видимо, испугалась, и у неё молоко пропало – не доилась. В Латвию нас везли и корову погрузили, в один вагон всех коров грузили.
В Латвию привезли на станцию «Стенды». Там мы дня три или четыре на улице жили. У нас вещей-то никаких не было, только то, что собрали. Лежали на улице три или четыре ночи. Нас никто таких не брал – латыши не брали. И нас никто не покупал. Потом нас привезли в Айтерхаймент – хутор был такой. Это по-немецки дом престарелых или дом инвалидов. У нас несколько семей попало в этот дом. Привезли Валю Прокофьеву, сейчас она, по-моему, тоже здесь живёт в Любани. А потом у нас мама и женщины, которые ходили на станцию «Стенда», нашли себе место, дом. На машине нас туда привезли, не знаю, откуда машину они эту взяли, у латышей или у кого еще. Выгрузили нас в этом доме, приготовили кровати двухъярусные, туда нас на нарах всех разместили. Там мы прожили. А потом пошли мама и все женщины по хуторам искать себе место. Вот они нашли один хутор, по-моему, там уже русские одну комнату занимали. Маму с маленькими поместили к сестре хозяйки, которая там жила. В общем, из жалости нас туда устроили. И там зиму прожили. Потом объявили, что увозить будут в Германию.
Опять хозяину приказали на лошади отвезти в Кундогу. Немцы, когда уже отступали, чтобы их не разбомбили, нами прикрывались. На палубу всех грузили, чтобы не бомбили. Наш хозяин людей не довёз: то ли колесо отлетело, то ли ещё что-то с ними случилось. Нас выгрузили до хутора, вывели в лесок, там сарай стоял – соломы много. Маму с ребятишками выгрузили, и здесь мы ночевали. Потом всё же уже приехал не наш хозяин, а другой. Русские бы забыли про нас, а эти прислали ещё подводу, опять нас погрузили. Нас довезли до Кундоги. Туда привезли, а там подали состав и нас, чтобы не выгружать на поляне, сразу же в вагон погрузили. Там было две сестры мамины и брат её. Кто-то уже сообщил, что нас погрузили в вагон – можно отправлять. Они оттуда, все сгружённые были на поляне, прибежали, нас с вагона с этого забрали на поляну. На этой поляне мы долго около недели были. Потом немецкий самолёт прилетел. Немцы на этой поляне вышли из самолёта, выстроили нас всех, приказали всем выстроиться – и маленьким, и большим. Стали по порядку рассчитывать. Несколько вялых человек отсчитают – выходи из строя. Остальные – на свои места. Тех, которые вышли, забрали – не знаю куда. А потом через день опять самолёт прилетел, и всех приказали увезти, отправить обратно. Опять подали машины, и нас по хуторам, всех, кто, где был, вернули. И так мы там пробыли, пока война не закончилась. Мы ещё не знали, что война кончилась, мы попали в Курляндский мешок. Мы с Вовкой Жидобиным пошли в магазин за хлебом – карточки давали. Ожидаем на станции в очереди, магазин ещё закрыт. А были у немцев русские пленные, как их называли тогда… Власовцами что ли? Они у немцев жили уже отдельно. В общем, я стою за хлебом, прибегает несколько вот этих русских и кричат матюгами: «Чего стоите в очереди, там склады грабят, а вы тут стоите!» Все побежали из очереди этой. Мы с Вовкой тоже побежали. Мы маленькие – не понимали. В какой склад прибежим – там мешки с горохом, с сахаром. А русские прибегают, ножиком разрезают – всё рассыпается. Мы набрали с Вовкой повидло какое-то, руки только запачкали. Прибежали в другое место – там, где печенье, где конфеты. Толком ничего мы не набрали. Коробка такая немецкая была – в ней отдельные коробки с печеньем и конфетами. Мы эту коробку домой принесли, а наши на хуторе не знают, что война кончилась, думают: «Что там грабёж?». Хозяин лошадь запряг и поехал тоже за продуктами. А мама и Валя тоже в чулане что-то нашли: сыр, по-моему, такой круг и что-то ещё. Хозяин привёз целую подводу водки. Наши уже поняли. Мы потом вернулись туда, на этот склад, а там под самый потолок стоят ящики с водкой. Наши русские лезут туда наверх, и снизу тащат ящик – он падает.
В общем, до обеда вот такая была петрушка, а после обеда напились. Уже русские части подошли сюда, набрали водки латыши и русские, и молдаване там были, и пленные вот эти – власовцы. Как понапились, что тут было потом… Страшнее войны всякой. Убивали! К нам пришёл русский один, на чердак забрался, отобрал водки у хозяина, целый воз нагрузил. От хутора три дороги проходили, он перепутал, видно, поехал по другой дороге. Лошадь завернула не там, опрокинула этот ящик с водкой. Тут часть наша стояла. Выскочили двое или трое их, лошадь им никак не развернуть было. Этот схватил с плеча автомат и как дал очереди по своим же, русским. Одному весь живот прошило. Потом вечером к нам приехали офицеры, следователи. Спрашивали, что мы видели, что мы помним, как он выглядел, как был одет. Наверное, потом его нашли. Ну, его, конечно, насмерть. Война кончилась, домой, наверное, прислали: погиб смертью храбрых от руки русского солдата. А потом никак было власть не установить. Неделю или даже больше не устанавливали. Безвластие было. Напившиеся все ходили – и военные, и не военные. Нашему хозяину прострелили ногу.
Возвращались уже в 45-м году, помидоры уже красные были. То есть уже в августе сюда привезли. Мы были на Красной даче, воровали помидоры красные в совхозе. На полях помидоры были красивые, мы за этими помидорами ходили. Когда приехали, кто уж как сам устроился. На Красной даче, видно, раньше водокачка была или что, в водокачке мы поселились. Внизу вода была. Мы там настлали и спали. Потом мама пошла туда, где у её сестры дом был. Там сарай неразобранный, где брёвна в крапиве лежали. Мама с сестрой собрали эти брёвна, мужик там ещё такой горбатый был, его попросили помочь. Брёвна сложили около сарая. Построили из этих брёвен сараюшку, сделали такие окошечки маленькие. Тут мы жили, пока свой дом не построили, такой – более или менее. А потом мама построила напротив дом. Мама всегда как мастер была, всё сама делала. Вот этот дом был уже настоящий. Потом его продали. Сейчас этот дом на Советской уже перестроенный, у другого хозяина.
Когда из Прибалтики приехала, пошла во второй класс, уже как переросток были. Сначала на Красной даче здесь, потом на Белой даче. В общем, в нескольких местах учились. А потом уже я на Московском шоссе, уже в Радищева.
В школе свет был, а учебников настоящих не было. Сначала на газетах писали. Здесь в Радищева уже семь классов окончила. А после в школе и осталась работать, Семь лет проработала в школе делопроизводителем.
Мы надеемся, что Вам понравился рассказ. Помогите нам узнать и сохранить истории жизни. Помочь можно здесь
