Боченкова (Скворцова) Роза Михайловна

Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.

Я – Боченкова (Скворцова) Роза Михайловна . Родилась 24 апреля 1932 года, в городе Ленинграде – Петродворце. С 1945 года живу в Волхове.

Сначала я была в России, а с 1942 года попала в Германию, почти в 1943 году. Была в Псковской области, город Опочка, дер. Голощапы. Сразу, рядом. Я была тут связана с партизанами.

А в Германии – город Франкфурт. И еще в Германии – в Гамбурге, и недалеко была река Одер. В общем, 12 км освобождалось от Берлина.

Нас освобождали американцы, но сразу сказали, как перейти лесок, к своим. И мы там умирали пачками.

Да только там не лагерь смерти, мы были как беженцы в Псковской области. Я там была. И в тюрьме мы были беженцы, и связаны были с партизанами, потому что я знала немецкий язык.

В России мы были только трое: мама, я и брат. Брату было 12 лет, а мне было 9 лет.

Хочу вам сказать, я ношу два имени: в Германии была Валентина, потому что имя Роза – еврейское имя. Сразу уничтожили бы. Скворцова Валентина Михайловна пишите, так что два имени у меня, и города два: один Петродворец, второй Ленинград. Я в Ленинграде родилась. Семимесячная была, маленькая. Мама моя работала до войны в Петродворце свинаркой , а папа – военный врач во флоте.

У нас был деревянный дом, но там все по комнатам жили. Чтобы отдельно жить -не было такого.

Я нигде не училась. Я была семимесячная, и долго лечили меня, чтобы я была здоровая. Брат у меня учился в школе. Она была рядом, деревянная школа. Брат с 1928 года рождения.

А я была дома, с мамой и ребятишками. Я была за няньку, помогала маме. Папа у меня был военный. Бабушки были, но жили не с нами. Были далеко в Сибири. Бабушка умерла – мамина мама -105 лет ей было, а моя мама рано умерла, и брат в 39 лет умер. Мама у меня была божественная очень, ее папа был в Рязани батюшкой.

Папа был партийный, а мама божественная. И она нас молча крестила, и все делала молча. И брату папа дал имя Жан, а мне Роза. Я до 18 лет не знала, что я – Роза. Меня сейчас только Валентиной зовут, и кто в бараке жил, для тех тоже Валя была.

А в паспорте – Роза. А дома «Валентина» я. Даже сын говорит: «Мама, как тебя – Роза или Валентина? И папа тебя Валентина всегда звал!»

Я говорю: «Нет, рисуйте Роза!» Тогда не было денег, когда паспорт получала, чтобы поставить «Валентина».

Когда началась война, в 1941 году, у моей мамы было четверо детей.

Папа, когда приезжал, хотел нас отправить к себе. Он с Рязанской области. В эвакуацию. А мама сказала: «Я с 4 -ми детьми не поеду никуда. Что будет, то и будет».

В 1941 году мы жили в Петродворце, и когда Ленинград окружили, мы попали. Немцы были в Новом Петергофе, а мы жили в Старом. А у мамы на руках четверо детей: брат, я и две сестры- двойняшки. А наши скомандовали: выкидывайте пеленку и сдавайтесь. И мы сдались, и перешли в Новый Петергоф, чтобы нас не убили. Там сразу нас опустили вниз, бомбежка же, везде стреляют, одни осколки. Нас мама держит, двоих детей. У нее были привязаны эти дети, грудные они были. Только родились. И в Красном Селе мы уже своих сестер похоронили. Осколки попали в них, и они умерли. Потом остались мама, только я и братик.

У нас, там, где были деревянные дома, внизу сразу дорога, а рядом был аэродром. И я помню, до войны еще, немцы приходили к нам туда. И выспрашивали: где что находится. Я сразу сообщала военным, и их забирали сразу же.

Когда начали бомбить, тут же бегали. Выскакивали на крышу и смотрели, кто летит. А когда бомбили, мы прятались в одном доме, в каменном доме. Там было бомбоубежище.

Там прятались, через дорогу было бомбоубежище. И там были раненые уже. Папа меня учил с 5 лет. Я даже могла перебинтовать любого. Хоть мне было 9 лет, я все умела уже.

Мы с трупами сами лежали. Что мы не видели? Мы все видели. Убили одного, а ты тут же лежишь. Тебя не убило, а только контузило. Башка – ни фига не варит. Мы были дети, но как помогали! Как папа говорил, я с моряками везде была, и выступала с пяти лет. Папа был гармонистом и врачом. Он родился врачом! И маленько мне передал. А я передала своему сыночку, и он теперь тоже врач, лечит алкоголиков. Был массажистом, но работал со мной на заводе. Выучился, сейчас ему 58 лет.

Мы делились всем – и хлебом , и даже потом дуранду нам приносили наши солдаты, чтобы не мы умерли с голоду. И все время были голодными, и до сих пор. И сейчас тоже все время голодная. У меня половина желудка, хотели сделать операцию, но посмотрели в военной академии, не стали делать.

Я вам хочу сказать, пережили очень тяжелую жизнь, как говорят, мы были на передовой. То отступают, то опять. И тут же немцы нас забирали.

Меня избивали, когда я попала в тюрьму. Еще в России. Кто то взорвал мост в Пскове. Эшелон немецкий шел, и сказали «Беженцы!!!». И нас с родителями посадили в тюрьму. Родителей отправляли работать, а над нами издевались. А знаете, как издевались? Мы же были голодные, есть хотим. Немцы выносят скамейку, чтобы нас избивать, накидают нам рыбы, не доеденной до конца, объедки. Я взяла эту рыбину, я успела ее проглотить. Они сразу раздели до пояса, и били до тех пор, пока у меня на спине не появится кровь. И потом сами дети друг другу зализывали эту кровь, когда нас отшвырнут. Сразу ребятишки подскакивают, и зализывают. Потом одеваемся и в камеру. И в камере – хорошо, что я знала немецкий язык и азбуку Морзе. И я все выслушивала, и все потом передавала маме, когда она пойдет к военнопленным. И они нам передавали: «Крепитесь, мы уже пропали, а вы крепитесь!»

Вот и крепились. Я, когда в Пскове, жила у одной бабушки, а дети ее были партизаны. А к ней всегда завозили главных. Я все послушаю, и брату передаю. Где самолеты, где вертолеты, где пушки, куда идут немцы.

Да, я была разведчица. Ну, меня все время избивали. Да, у спина была вся в рубцах. Сколько я была – две недели, так и били две недели. Потом нас погнали, погнали дальше, еще были какие- то города.

А брат уже ушел с партизанами. Его не было с нами в тюрьме. Только я и мама. Его взяли в партизаны, что он был хороший парень- все знал. Мы в детстве с ним с трамплина прыгали. С сзади прицеплюсь и так прыгали. Я вообще спортсмен, и сейчас занимаюсь.

И брата взяли в партизаны. А в тюрьму мы попали, как раз, когда стали выгонять уже. Везли нас эшелонами, но потом пешком шли. Везде бомбят, и пули летят, и не знаешь куда. Так мама нас под себя подсунет, как говорят, «взад – вперед», а голова вниз. Под мамой и сидели. Не попал осколок ни один.

А еще в России, в деревне Голощапа, меня жгли. В амбар загнали детей и жгли. Как я перенесла это ужас? Тех, кто будет спасать, будут расстреливать.

Одна пошла, и ее расстреляли. А еще брат мой, спас нас. Дети остались гореть, и я горела. И спасибо, были не немцы, а наши – «эсесовцы» назывались. И брат посчитал их, и пришли наши партизаны, и всех их расстреляли. А один сарай был большой очень, а нас мало, а где горит – мы в место, где не горит. Бегали, скрывались. Когда расстреляли эсесовцев, место сарая, где не сгорело, партизаны сломали, и нас вытащили. Некоторые от дыма уже задохнулись, соломой- то заложили. Вот такое пережила.

Такое было детство. А мама была в другом месте, потому что она работала. А мама специально меня оставила, потому что у бабушки была корова. Я пасла корову, и пила молоко. Курицы были, яйца. Чтобы меня поддержало все. Я с братом ходила по деревням и по лесам, и узнавали, где стоят самолеты, и все передавали партизанам. И потом партизаны его забрали, потому что он нужен был им. А я осталась с мамой.

У меня в Опочке, когда мы были там, хотели отнять руки. У меня были отморожены руки, там был гной, на обеих руках. А я жила все у немцев, они меня все партизаном считали. Бабушка спала на печке, а я под столом. И они всегда: «Ну как, партизанка?» То конфетку дадут, то кусочек хлеба кидали, как собачке. И вот они повезли меня в Опочку. Дали наркоз и в этот момент была бомбежка. И в этот угол, где мне должны были делать операцию, попала фугасная бомба. И немца врача убило, а меня вынесло. А там все песок, меня засыпало. И по крови меня нашли, все лопнуло же.

И опять, после как меня вытащили, нашли, я пришла к этой бабушке. А там уже другие немцы. А я думаю: «Как быть- то?» А немец был один там, врач, и сказал, что я эту девочку вылечу. Так он меня лечил травой, лопухами. Замотает, потом в марганцовку сунет, и стала кожа появляться. А то одно мясо было, страшное такое было все. И меня бабушка кормила -то, у меня руки-то. Вот так меня немец вылечил. И после этого я попала опять. Нас гнали, в открытый товарняках сажали. И везли по направлению Германии. И попали мы в Польшу. И нам сказали, что нужно пройти санобработку. Нас раздели, женщин и детей, до гола. И вы представляете, мы пришли, и говорим: «А где тазы? Где что?» А пол был железный . И раз, пол разошелся и включили, и убивали нас током.

Еще хочу сказать, когда в Польшу приехали, нас ухнули туда и что то по другому пошло. Кто- то за нами следил все время, может Господь. И нас не убили, а закидали в самосвал и высыпали на покойников. Так у нас женщины такие были умные. Они встали друг на друга.

Нас скидывали около леса, и потом мы лопухами да листьям там прикрылись. Что женщины? Голая у нее же грудь, а мы-то ладно, дети. Разделились мы, и пошли к полякам. А там дачные все места. Надо зайти. А что скажут? Все в зелени пришли какие то люди. И мы попали в очень хорошую семью. Они нас помыли, покормили, напоили. И сказали: «Немедленно от нас уходите!». И пошли мы по лесу. А по лесу был облава, и поймали и привезли в Польшу, где корабли стоят. И 12 кораблей шло в Германию . Мы попали на 12 – й корабль, нас детей, кидали, были которые уже болели. А мама, она вела службу там, в низу самом. А когда бомбят наши корабли, то нас наверх размещали, чтобы видели, что дети на корабле, чтобы не стреляли и не бомбили. Самолеты пролетали мимо нас, только листовки кидали. А если возьмешь листовку, то все – сразу убьют.

Так вот листовки мы никто не брали. Издалека прочитаешь, и все. Что крепитесь, мы все равно победим. А в Германии, мы приехали, нас заставляли немцы на них работать. А мы тощие! Я скелет была. И нас, чтобы уничтожать, послали в лагерь смерти. Маму отобрали и – работать. Еще брали кровь. Вся я в узлах. Немец, который был главный, по-немецки говорил хорошо. Но он, наверное, был тоже русский, он и говорит: «Я тебя буду спасать, будешь мне как дочка, я тебя не брошу!». И как вы думает, он приводил меня к своим, а наши были там военные, и давали листовки. Я каждую минуту шла на смерть. Они мне в штанишки запихают листовки, а я приду к ним. Он своих детей ставил на шухере. Я расклеиваю где надо. Дети свистнут мне. И переодевали. Дети были все стриженные, как мальчики, не было волос на голове. И так интересно – оденут мне парик стриженный, короткий который. Я иду и не пойму – я, или не я. В воде посмотрю на себя. И они меня кормили, и они меня и спасали.

Еще на заводе нас работать заставляли. Столько нужно чушек положить! А я маленькая – мне не положить. Так немец скажет: «Иди туда, пройди!» И он сам наложит. Помогал мне. Чтобы норму выполняла. Если не выполнишь – то бьют тут же плетью. Я говорю, что я все время была в побоях, по 1945 год была в побоях. Там немцы очень любили. Почему – то я не знаю. Я была, все были одинаковые, а меня все полюбили и все. И все подкармливали.

Приведет меня: «Ты только ори, а сама ешь!». Я ору и ем. В общем, он меня спас. Как раз наступали американцы. Он нашел все же маму мою, и говорит: «Вот, тебя отдаю твою дочку , ты береги ее, я ее спасал, ты ее береги». Мама меня взяла, и через лес перебежали и попали к нашим.

Мы только в сентябре попали в Ленинград, а у нас ничего нет, Петергоф был пепел. Но мама знала – в Ленинграде была родня наша. Она взяла, завербовалась в Волхов, и здесь она была сторожем на стройке. Я лечилась, и меня каждый год отправляли в санаторий.

Да, еще, нам пришло, что папа пропал без вести под Нарвой. Мне платили за него деньги, 300 рублей или 280 рублей вроде получала. И мама, когда получала карточки, ей давали табак. А тут у нас было много немцев. Я знала хорошо немецкий. Меня взяли на торфоразработки, пробы снимать. И так я табак приносила немцам, и они мне давали за это хлеб. Чтобы прожить нам. И как меня увидят, все немцы бегут ко мне. Вот так и жили.

Я забыла рассказать, когда ребенком была, я здесь не училась. А училась там, где папа находился. В Рязани. Представляете – село большое, а дедушка меня вынянчил. Вот он все какой то водой массажировал меня. А жил он вместе с невесткой. И они мне помогали. Я жила на кухне, и год училась в школе. Морозы тоже там сильные. Он меня вылечил и привез сюда, в Волхов. И вот когда я сюда приехала – все не узнали меня. У меня была такая спина!!! Так вот такие дела.

Мама была у меня очень хороший повар. Мы и на Украине были, чтобы все подлечить меня, и там тоже лечили. И когда сюда приехала, все врачи за мной так были все внимательны. Помогали, и работала я 30 лет крановщиком на заводе.

В 1962 наш цех открылся. Начальник хорошо относился. И он, даже когда я была не больная , и говорил: «Просто сегодня побудешь дома!». Я была на подмене. Когда надо, я даже в электролизном чушки разливала. Когда нет крановщиков, то попросят. Вот так и помогали. А я же тоже была крановщиком, на большом кране. Так я знаете что – детей посажу в корзинку, привяжу их там. И я зато песни пела. Я даже на стрелу, которая большая, когда троса то отлетят, так я сама полезу – поставлю на место. Вот такая доля была. Ну, вот уже сижу сколько, когда была золотая свадьба, мы с мужем прожили 57 лет

Вы знаете, я, когда приходила в школу, читала стихи:

Мы все войны минувшей дети,

С тяжелой горькою судьбой.

А сколько тех на белом свете,

Кто так и не пришел домой.

Мы помним нары, помним плети,

И у печи предсмертный вой,

Мы лагерей фашистских дети

И долог был наш путь домой.

Гремя оковами во мраке

Шел в ногу полосатый строй

Мы шли голодные в бараки