Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я – Архипов Анатолий Николаевич.
Папу я помню плохо, потому как его призвали в 1942 году, в Ленинграде. Он был строителем, строил Волховскую ГЭС и мясокомбинат имени Кирова. А в 1942 году его бронь была снята. Как он попал, так и ушел, и сейчас ходит где-то на синявинских болотах до сих пор. Ни документов его, ничего нет, куда только мы не обращались.
После войны еще была бабушка. Когда война закончилась, ей было семьдесят два года. Она по линии мамы, а по линии отца бабушка умерла, ей было около ста лет. Папа – 1902 года рождения, а мать умерла когда ей был девяносто один год. Она 1907 года рождения. Мама умерла в этой квартире на день космонавтики, 12 апреля.
Еще бабушка моя жила, но она у тетки жила, а умерла в 1963 году, когда ей было восемьдесят четыре года.
Мы сначала жили на мясокомбинате, потом на Кировском заводе, а последнее мое место жительства – Московский проспект, 73/75. Только по этому адресу я были прописан временно, потому что немец все смел.
Роскоши не было, потому что в Ленинграде с нами еще жил дед, отец матери. Он сам из бедной крестьянской семьи. У бабушки ходил и просил милостыню. Еще дед, бабушкин муж, в то время был ветеринаром. Это сейчас по-нашему. А раньше назывался коновал. Он был один-единственный. Так что дом у них был хороший, добротный, и семья была большая – тогда на каждого человека давали землю. У бабушки было семнадцать детей – все до восьми лет умирали. Когда начала война, осталось шесть человек, и с войны пришли все. А вот по отцовой линии только один ушел на фронт. Он попал под трамвай. Война к тому времени уже кончилась.
А началась-то война внезапно. Для нас, конечно. Нам-то все равно. Когда война началась, считайте, в 1940-м году, мне пять лет было. Ну что, как у каждого ребенка, в голове еще сквозняк.
Войну мы поняли, когда почувствовали, что есть нечего, и в карманах завелись патроны…да и чего только не было. Игрушек не было.
Был случай один… я уже после Ленинграда оказался в деревне, так вот, мои сверстники погибли в один день – восемь человек, потому что было везде окружение. И вот трап, который идет – дорога жизни так называлась – она идет на Заморье, в Вологодскую область, и на Тихвин, а с Тихвина сюда. По этой дороге везли продовольствие. А вот между Волховом есть деревня Сырицкая, и там большой аэродром был, где стояли наши. И они перепутали: им немцы дали координаты, и они нашу деревню молотили так…Там было капустное поле и вокруг стога. Так солдаты бросили зажигалки и все вокруг загорелось, а они и думают: «Ага, значит, горит аэродром!». Перепутали…
А в деревне у нас у всех были землянки. И землянок было по две – и в лесу, и дома. Потому что деревня стояла высоко, а в оврагах были сделаны землянки, да и река рядом. Землянки рыли, в основном, километров за шесть: одну – где Болотино, а вторую – километра за три по реке. Она тоже называлась «Морозовский ручей» и сделана была так, чтобы река была рядом, вода – попить чтобы было что-то.
Как налет – куда-то уходишь. Ну, уходили в ближние землянки. А сделаны землянки были добротно: их вкапывали, а боковой и верхний настил был бревенчатый. Зимой можно было спокойной жить.
После, где поля еще были, мы ходили собирать колоски, но за них ругались.
Нельзя на поле собирать. А так, в основном, что найдешь в лесу, то и ешь. Лебеду ели. Всю съели. Крапиву ели.
Когда война закончилась, я в Волхов перебрался, дядя у меня там был, ну и зацепился там, а квартира уже была занята. Вот у нас в этой квартире еще с Ленинграда есть одна реликвия, сейчас принесу.
Что еще…колосками, травками питались…Что найдешь в лесу, то и ешь. Нас потом река спасала: рыбка была, были бы только крючки. Ну, крючки приходилось делать самим, из иголки. Иголку подогреешь и согнешь – вот и крючок.
Чем можно было, тем и питались. Ну, а потом уже стали и картошку сажать и все прочее.
Дед мой ушел на войну. У него было одиннадцать детей. Деда забрали в Японию, при Цусиме бой-то был, так дед двое суток на ящике плавал. Ящик со спичками. Когда корабль разорвало, его поймали, прицепилось пять человек. И семь лет дед был в Японии. А когда он из плена вернулся, детей осталось всего трое. Ну, а потом еще появились: в 1925-м и 1927-м годах. Умирали дети: эпидемия пройдет и все. Лекарств не было.
Еще не было школы в деревне, а потом когда появились преподаватели, я до третьего класса в деревню ходил, а уж после мать приехала. Ее, опухшую от цинги, в Вологду увезли, а потом с Вологды она гнала скот. Это уже отогнали немцев здесь, прорвали блокаду. Гнали мясо – коров – и мимо нашей деревни, здесь мы и встретились, а она не знала, где я.
Мать даже не хотела дальше до Ленинграда стадо гнать. А военный закон был: не догонишь – пуля догонит. Мама же расписались, что доставит коров на пост и все.
Ну а потом еще дядя, который ее…Она старшая, а он четвертый, так его контузило под Смоленском. Ему на спину нарастили чужую кожу, от покойника или еще от кого, и он так и ходил согнутый. Как коровье вымя висело, так и ходил согнутый. Ему предлагали сделать операцию, считали, что отторжение. Он здесь к нашим врачам ходил, говорили, мол, что сердце не выдержит, но он приблизительно в семьдесят лет умер.
Дядя работал на станции Георгиевская, Пороги и на окрестных станциях. А второй, дядя – Саша – здесь же был по розыску самолетов и дошел до Японии. Закончил там войну. В 1946-м году, наверное, с японцами закончилась война.
После войны были карточки. Когда их только отменили, появились сельмаги, вот туда привозили продукты, и здесь уже, в Волхове, ларек был, помнишь, наверное.
В четыре утра карточки выдавали, кому досталось, кому нет. И украли их, было такое. Ну, как украли, в ларьке. Да, ларек был такой, отец ходил на работу, и в этом ларьке давали ему для поездки 200 грамм колбаски копченой и кусочек хлеба.
Ну а работа какая! Сперва ведь на дровах работали. Нужно перебросать столько, а он был машинистом. Да тесть мой…Обслуживали дорогу жизни, подавали составы. Ленинградцы говорят, что они первый поезд ввели, а мне пришлось работать с Пироженко. Да, с Иваном Пироженко. Они жили на Дзержинской улице в следующем доме, а Дятлов его помощник в шестом доме жил. Я их знаю и Алексеева, который кочегаром ездил. Я уже работал машинистом, а он все работал кочегаром, греб паровозы. Я на паровозе поехал, молодой машинист был. По-моему, двадцать семь лет мне было. А в тридцать два года я на пассажирских поездах поехал. Но уже на тепловозе. Сорок лет опыта на одних только пассажирских.
Жил я, в основном, в деревне, а в блокаду был в Ленинграде. Транспорта не было, пешком ходили, света не было, ничего не было, какой транспорт. Если найдешь где масла да солярки, так лампадку зажжёшь.
Когда деда похоронили – он умер в семьдесят два года – собрали все деньги, купили гроб. Похоронили, пришли на второй день, в общую могилу тело выбросили, а гроб снова в дело пошел. Дед похоронен на Волковском кладбище.
Праздников не было. Только там, где высшие чины жили, а у нас ничего не было. Мы, как говорят, выехали в одних трусах, ничего не было у нас. А становление произошло уже после войны, когда я уже работать начал.
Да отец остался, что на броне был. Как говорят, работали день и ночь, только бы выжить. Сейчас мы живем как в раю.
Спал я…Уже когда в деревне был. Негде было – полный дом, все были в деревне, приехали, и спать негде. Я спал на такой скамейке узкой, в голову два сапога клал – подушки не было, а прикрыться – пиджак найдешь какой.
Я бы мог оказаться в Ленинграде. Как герой соцтруда мог без очереди жилье получить, но я туда не хочу никак.
Я учился здесь, во второй школе, в Волхове, у базара. Директором ее был Макаренко. А классом руководила его жена.
Я семь классов закончил, пошел в училище и получил специальность помощника машиниста. Да и повезло то, что всех отправляли – куда? Обычно на север, а здесь, в Волхове, оказалось, что нужны машинисты, и нас – полгруппы – взяли здесь. До 1956-ого года я работал, а потом в армию пошел.
В 1959-м году я по спецнабору шел, в том же году демобилизовался, и сразу – в депо. Еще и не брали. А люди ездили в две бригады. Потом вопрос решился, и я остался. А после вечернюю школу закончил. Здесь, у нас на Гагарина, была во второй школе вечерняя школа, у базара. А потом организовали очно-заочное обучение.
После войны мы с бабушкой вдвоем в деревне завели скотину. Когда уже нагнали немцев, а больше не было никого. Сперва начали с коз. Приходилось пасти, потому что в деревне были овечки колхозные, и своих у нас было две козы, и нужно было пасти один день. И так приходилось по три дня пасти. А потом было и больше – по пятнадцать дней бывало, пасли.
Пришли парни, от сохи оторвали:
— «Давай покурим!».
— «Ну, давай!».
А папиросу до этого во рту не держал. Посыпали, завернули. Бабушка подошла, за ухо:
— «Ну-ка, внучок, дай слово, что курить не будешь!».
А мне лет одиннадцать-двенадцать. Больше не курил никогда. А пить не на что было – хоть бы что поесть.
Меня знали, и поэтому все правительственные поезда были мои. И сейчас приходят ко мне в гости. Родственники уже знают: мне, ну, две по чуть-чуть и все, хватит. Ну, всегда дома есть. Вот поэтому и сохранился.
Только одно плохо было…Ты с Галей идешь в садик, мы с ней встретились, поздоровались. Я поел, лег. Вечером идет, мы опять здороваемся.
— «Ты куда?»
— «Меня уже на работу вызвали!»
И в пять утра вставал. И сад есть, яблок полно было. За свою жизнь пришлось быть на съезде железнодорожников, на 27-м съезде был, в Москве. С Матвиенко рядом сидел.
