Мы сохраняем устную историю. Помочь нам можно здесь.
Я родилась в Псковской области, Опочецком районе, деревне Акатово и находилась в период с 1941 года по 1944 год в оккупации. Когда началась война, мне было 9 лет.
Папа, мама и сестра, братик и сестренка еще была маленькая.
Брат в 1941 году родился, а девочка родилась уже в 1942 году.
Отец пошел на фронт. Его взяли в партизаны, но потом вернули. Он воевал, пришел раненый. А когда в войну его в партизаны взяли, то он говорит: «Ребята, я не могу!» Его до лагеря довезли, видят, что он совсем больной. И его отпустили. И он умер в 1942 году. Похоронили мы его. Уже был комендантский час, мы как-то просили немцев, чтобы похоронить. В комендантский час, когда умер папа в 1942 году, немцы не разрешали ходить, особенно вечером.
В другой деревне было кладбище, мы не могли туда пойти, пока не дали разрешение. А если самовольно пошел – расстрел. Все боялись нарушать. А жили одни старики да детишки, а молодежь уходили в партизаны, даже девчонки.
И мама осталась с четырьмя детьми.
Сестра, братик, сестренка и я – четверо нас было.
А я вот расскажу: такое солнце в июне, я открыла окно – и летит реактивный самолет, а так было мало самолетов, а я в окно высунулась, и говорю: «Папа, самолет летит!» А у нас рядом сельсовет. Он как стал бомбить! И я потом так отлетела, отец меня поднял.
А потом уже объявили, что началась война.
А потом немец пришел быстро. Я не помню, немец был в Опочке, а солдаты шли, шли. Мама их кормила и прятала. Утром кормила, всей деревней собирались, кто что давали им в дорогу, а немцы уже были тут.
Первый раз, как пришли немцы, я не помню. Немец пришел и просит: «Матка, яйки». Сало, свинину любили и яички. Он пришел и просил: «Дай page!». Брали они. Но они сначала не обижали нас. А потом стали партизаны образовываться, солдаты наши и молодежь – все пошли в партизаны, потому что стали в Германию отправлять молодежь, и пошли они в партизаны. Так помню, ночью придут партизаны, покушать просят, а утром немцы приходят – начинают трясти, где партизаны, вот это я помню.
Рядом деревня была большая, где я училась, и на второй стороне тоже, село там.
Помню, беженцы у нас жили, из Ленинграда, они тоже там. Вели себя немцы нормально сначала, не обижали.
Когда стало много партизан, штабы стали их бомбить. Тогда они стали жестко относится. Они выжигали села вместе с людьми. В одном селе жила моя тетка, был большой поселок – Поповка деревня, к Себеже ближе. Там она жила. Немцы всех согнали в большой сарай, а ребят – в колодец, до трех лет которые. И потом пулеметом. Это тетка рассказывала. Потом подожгли сарай. Здание стало гореть. А дед там был. Поднял голову: «Кто живой, давайте уходить». А немец стоял в дверях – он по ним стрелял, а деду только ранило ухо. А когда пламя уже было, он встал. И осталась жива моя тетка. Сарай стоял на берегу леса. И они по дыму ползли к партизанам и сообщили, что немцы делают засаду. А так все погибли. А детей…
У нас лошадь, а папа больной. Это, наверное, было в 1942 году. Мама на лошади возила немцев, еще говорит, с одним финном подралась. Папа: «Осторожней ты, а то убьют!» В повозках они ездили. А потом отпустили. А когда наши, русские стали наступать, они население погнали. Прямо сжигали деревни, народ выселяли. Дядя был в партизанах. А тетка говорит: «Хочешь дядю увидеть – пошли!»
Мы, например, ушли вечером с теткой к партизанам в лес. А утром деревню всю сожгли, народ погнали. И я осталась с теткой в партизанах. А потом, когда каратели через месяц обнаружили нас в лесу, партизаны убежали, а мы остались – дети да старики. Пришли они: «Партизаны!» А какие мы партизаны. Баба Анюта была одна. 22 человека. Нас выгнали по болоту, в тюрьму посадили.
В сараях сидели, на улице сидели. Красногородский городок. Что мне запомнилось: комната такая – всех забили, и заходит немец. У него сапоги со шпорами. Открыл двери: «Русишь швайнен!» Правда, никого не тронул, открыл окно и ушел.
Сколько времени сидели – не помню. Потом нас в камеру посадили. Ни есть, ни пить не давали. У меня буханка хлеба, в мамино пальто завернута, и по кусочку кормились. Потом куда-то повезли. Молодые – те убежали. «Кто может – уходите!» – переводчик говорит. Кто мог – убежал. Тетка с братиком убежали. А я осталась. Потом опять немцы погнали куда-то. Тут уже русские стали освобождать, мама меня нашла.
С одной стороны партизаны, с другой – солдаты. И немцев в кольцо зажали, и мы сидели – прятались в болоте. А немцы бегут, шлепают. А братик маленький на сестру: «Тихо, немцы!»
И так сидели. А утром собрались на пепелище. Пришли партизаны. Наверное, недели две они охраняли. Потом домой вернулись. Дом наш сгорел. Ничего не было. Строили мы землянку, где жили, хибару на четыре семьи типа шалашей.
Мылись в реке.
Из одежды – что есть, то и все.
Рожь стали жать в полях. В старых ямах выкапывали картошку, как могли, так и жили. На поле, помню, лето было дождливое, руками мы жали рожь, а потом запомнилось, когда японцы на нас напали.
Охраняли партизаны от немцев, а русские уже пошли. В Латвии, в Риге недели две охраняли, пока очистили от немцев. И больше не приходили немцы.
Войска советские, они по большакам шли, так в стороне, и не через нашу деревню.
Освободили нас в 1944 году с одной – партизаны, с другой – армия. И немцев зажали, и потом они бежали. Немца одного видела, когда его партизаны уже забирали. Все были в деревне, его обнаружили. Он же может вырезать всех. Что там – старики да дети, мужчины на фронте все были.
После войны уже построились мы, в этой же деревни мы жили. Все рады были, лошадей пригнали нам, коров пригнали, стал колхоз. Еще мы с бабушкой боронили. Я говорю: «Бабушка, чего так плачет корова? У нее слезки текут!» А она говорит: «Мы сейчас на ней бороним, а вечером ее доят. Тяжело ей!»
Стали строить и дома, и дворы. А сейчас уже никого нет, даже деревни нет, все умерли, молодежь уехала. А тогда все, кто живой, по деревням были.
Установить памятники партизанам, кто погиб или сожженным деревням района? После войны не до того было. Холодно, голодно, одежды нет. Старались приобрести. Лопатами копали. Мама с женщиной запрягали плуг и пахали. Так начинали жить, не до памятников было. Я хотела учиться, а мама говорит: с чего учиться? И жить негде. И кушать нечего.
В школу больше не ходили. До войны ходила, и при немцах была школа открыта, я ходила. Каждый день был немецкий язык. Была наша учительница, которая нас учила каждый день, из наших книг были вырваны патриоты наши, а так по книгам учились в той же школе.
Пока партизаны нашу учительницу не расстреляли за то, что она нас учила, что согласилась.
Война, что сделаешь. Тогда не разбирались.
И сложно представить, кто как повел бы себя. Вообще в нашей деревне были расстреляны.
А когда угоняли, мама говорила, которые больные и слабые, их прямо на месте расстреливали. И все уходили. А потом приходили. Я-то была в партизанах с дядей и теткой.
Не дай бог, сейчас тоже передают, что все бегут, а нам бежать некуда было в лесу.
В партизанах была. Верили и ждали, помогали.
Какие там игры – все боялись. Меня как за буханку треснули по голове. Я все равно схватила буханку – и на печку.
Хлеб сами пекли. Сами мололи, пекли сами. Я схватила хлеб и на печку спряталась. Не дай бог, чтобы наши внуки пережили, что мы, что увидели. Это ужасно. Вспоминать не хочется.
Я иногда сижу. Внук у меня, дочка умерла. Сижу, ему рассказываю. Он меня обнимает крепко: «Бабушка, не плачь!»
